ПАРТИЗАНЫ

 

Под вечер погожего майского дня 1942 года Юхим Степанович Тарасюк въезжал в родное село. Больше десяти лет прошло с тех пор, как он, тогда только что раскулаченный, ночью оставил его и бежал с семьей в Донбасс. Много пережил он за эти годы. Лютая нужда, страх перед арестом, болезнь и смерть двух старших детей, непривычная, тяжелая и изнурительная работа в шахте согнули его кряжистую и упрямую натуру, избороздили глубокими морщинами лицо, погасили взгляд его некогда живых и умных серых глаз, пронизали серебром бороду.

Поблекла и состарилась до неузнаваемости за эти годы и жена его Марийка. Глядя на ее усеянное морщинами лицо и беззубый рот, нельзя было подумать, что перед вами женщина всего лишь тридцати семи лет. Только живой, проникновенный взгляд широко открытых голубых глаз светился еще молодостью да огромный вздувшийся живот свидетельствовал о том, что эта женщина не столь уж старая, коль собирается снова стать матерью.

Рядом с нею на возу сидела голубоглазая девочка лет шести с лицом, усеянным веснушками. Здесь же полулежал среди узлов двухлетний мальчик. Другой - восьмилетний паренек, помахивая кнутиком, бодро шагал рядом с отцом у воза. Чахлая, маленькая гнедая лошадка, мягко шлепая по дорожной пыли разбитыми копытами, шла мелким неторопливым шагом.

Глядя на этих людей, их убогий скарб, тощую лошаденку и веревочную, всю в узлах, примитивную упряжь, трудно было себе представить, что в село въезжает не семья кочующих цыган, а Тарасюк, когда-то зажиточный и исправный хозяин.

Тарасюки уже знали, что здешний их дом в прошлом году сгорел во время боев.

Только вчера они встретили на дороге односельчанина и соседа Петра Левченка, он рассказал им, как было дело.

Рассказал также, что старостой в селе теперь выбран Трофим Петрович Куцык.

Въезжая в село, Юхим тревожно думал, как примут его там. Когда-то Трофим Куцык был первым приятелем Юхима. Вместе они парубковали, вместе ходили на вечеринки, вместе и ухаживали за Марийкой. Но Юхим оказался счастливей, Марийка предпочла его. С тех пор нарушилась и их дружба, и Трофим долгое время при встречах даже не отвечал на поклон Юхима.

Въехав на церковную площадь, Юхим остановил коня, Марийка и дети сошли с воза,

 

и вся семья опустилась на колени. Юхим громко прочитал молитву. Крестясь, они целовали землю своих предков. Когда Юхим поднялся, в глазах его стояли слезы. Плакала и Марийка. Глядя на них, плакали и дети.

Из ближайших дворов вышли к возу люди. Явились родственники и кумовья, пришел и староста. Женщины окружили Марийку, выспрашивали, рассказывали, перечисляли умерших, судачили о живых, наперебой приглашали в гости. Мужчины, толпясь вокруг Юхи-ма, толковали о том же, но в более сдержанных тонах.

- Вот что, Юхим Степанович, - наконец обратился к нему староста, - рядом с твоей усадьбой стоит пустая хата, в ней жил заведующий нашей школой, при отступлении Советов он уехал с ними. Ты занимай пока эту хату, а там, Бог даст, гуртом, поможем тебе построить и свою!

- Поможем! - подтвердили люди. Юхим горячо поблагодарил старосту и людей и, сопровождаемый родственниками, поехал к той хате.

Сомнения Юхима рассеялись, староста Куцык, вопреки ожиданиям, принял его сердечно. Кроме хаты, он предоставил в пользование вернувшихся гектар земли, помог ее вспахать и засеять, обеспечил семью топливом, а пару недель спустя устроил Юхима с его лошадкой объездчиком бывших колхозных полей.

Вскоре произошло событие, косвенно повлиявшее на дальнейшую жизнь Юхима. В начале июля в село поступило предписание из района: мобилизовать десять человек для отправки на работу в Германию. Это была первая мобилизация. Староста созвал собрание, на котором долго и тщательно обсуждали каждого кандидата. К отправке были отобраны: трое пришлых, бывших красноармейцев, которые, благополучно избегнув немецкого плена, остались в роли примаков в селе, два местных комсомольца и единственный оставшийся в селе коммунист, который из страха, что рано или поздно донесут, сам заявил о своем желании ехать в Германию, да две девки дурного поведения и Афонька-скандалист с женой, которые своими вечными ссорами и семейным буйством беспокоили село.

Отправка была назначена на понедельник, а в четверг один из бывших красноармейцев, узбек, скрылся из села. На следующий день, когда ехавший на бричке староста Трофим Куцык остановился на краю села, у строящегося дома, из высокой ржи, подходившей к самой дороге, вышел с винтовкой в руках узбек. Не говоря ни слова, среди белого дня и на глазах у людей, узбек прицелился в сидевшего на бричке старосту и выстрелил ему в голову. Староста свалился, а узбек снова ушел в рожь. Тяжело раненного Куцыка отвезли в городскую больницу. Село поволновалось и стало успокаиваться.

Вдруг на тринадцатый день

 

из района пришла короткая телефонограмма: "Приезжайте заберите труп Куцыка". Снова люда заговорили о Трофиме Куцыке. Бывшие на "кустовом совещании" у немецкой администрации старосты ближайших сел решили устроить подобающие похороны своему так нелепо погибшему коллеге и другу. К их решению присоединились и головы (председатели) колхозов тех же сел. Срочно был сделан роскошный гроб, и на другой день, захватив с собой священника местной церкви отца Бориса, изрядно выпив с горя, старосты и головы на четырех бричках отправились в город за телом Куцыка. Сзади двигался за ними воз с гробом, нагруженный самогонкой и закуской. Когда въехали в город, многие были уже настолько хмельны, что шумно пели: "Ревэ тай стогнэ Днипр широкий". А слабосильный, недавно вернувшийся из Онежского лагеря старенький отец Борис, не привыкший к хмельному, еще в дороге свалился и уснул, сидя в бричке. Сердобольные старосты и головы, подняв его, отнесли на задний воз и положили в гроб, заботливо прикрыв крышкой. Лежал отец Борис на боку, поэтому крышка неплотно закрывала гроб. Во время движения подводы она тряслась, подпрыгивала и съезжала то в одну, то в другую сторону, открывая то лицо, то затылок лежащего. Из гроба далеко высунулась левая рука батюшки. На ухабах всякий раз ока судорожно вздрагивала и загребала солому на возу. Эта странная процессия привлекла внимание городских зевак, и они, делая вслух замечания и строя предположения, тоже увязались вослед и большой толпой двигались за возами до самой больницы.

У крыльца больницы процессия остановилась. Едва держась на ногах, люди сняли гроб и вместе с находившимся в нем батюшкой понесли в больницу. В коридоре им преградили дорогу санитары и сиделки.

- Где наш бедный Куцык? — роняя пьяные слезы и перебивая друг друга, шумели старосты. — Принимайте труну (гроб) для пана Куцыка, обмывать его будем дома сами!

Ничего не понимая, сиделки вызвали главного врача.

- Да они пьяные, канальи! Гоните их, - возмутился врач.

Лежавший рядом в палате Трофим Куцык долго прислушивался к знакомым голосам, наконец не выдержал, накинул на себя больничный халат, на ощупь нашел и открыл дверь. Когда его высокая и худая фигура с забинтованной головой и глазами, в белье и коротком халате появилась в коридоре, наступила гробовая тишина.

- Хлопцы! Да вы што, подурели? Для живого человека труну привезли! — обратился он к приехавшим. Долгое время люди молча смотрели на него и друг на друга. Наконец, староста Чумак достал из кармана и стал вслух читать телефонограмму: "Приезжайте за тру-трупом Куцыка"...

"А це що?" — воскликнул победоносно Чумак и сунул бумажку врачу. Врач долго рас-

 

сматривал телефонограмму, потом передал ее сиделке. Та вышла и сейчас же вернулась с другой бумажкой в руке.

"Приезжайте за Тр. Куцыком" — гласила подлинная телефонограмма. Текст, видимо, исказили, принимая ее в селе.

После напряженного молчания все загалдели, выражай огорчение по поводу печального недоразумения и радость по случаю встречи с живым старостой Куцыком. Оказалось, что пуля только скользнула вдоль черепа Куцыка и повредила зрительный нерв, сделав его на всю жизнь слепым. Во время этого бурного выражения чувств друзей Куцыка, проснулся лежавший в гробу, поставленном на пол, отец Борис. Подняв крышку, он изумленно смотрел вокруг, выгребая пятерней из волос солому.

- Лежи, лежи пан отец! - обратился к нему учтиво Чумак. Трупа уже не потребуется, сейчас поедем пропивать ее на базар. Трофим Петрович, одевай штаны, - крикнул он Куцыку, це дило треба спрыснуть. А вы, пане доктор, пожурите своих девчат, где это видано, чтоб живого человека трупом называли! Айда, хлопцы!

Ведя под руки слепого Куцыка и захватив пустой гроб, люди веселой и шумной ватагой высыпали на улицу, сели в свои брички и лихо понеслись к базару. Долго еще шумели на базаре, собирая вокруг себя толпы зевак, наши старосты и головы, пока, наконец, какой-то мещанин не купил у них гроб за ведро самогона.

Только под вечер третьего дня вернулись домой загулявшие старосты. Велико было удивление односельчан, три дня ждавших траурного поезда с телом, когда они увидели бешено скачущих лошадей и пьяных, дикими голосами распевающих песни, а с ними и Куцыка. Потекла рекой самогонка. Кстати сказать, вероятно, никогда люди на Украине не пили столько спиртного, как в период немецкой оккупации. В редкой хате не гнали самогонку, и редкий день проходил без массовых гульбищ и выпивок.

Неделю спустя слепой Куцык созвал сход и предложил выбрать нового старосту. По его рекомендации единодушно избрали старостой Юхима Степановича Тарасюка. Хотя Тарасюк отказывался от этой должности, но в душе был рад избранию. Звание старосты в родном селе приятно щекотало его самолюбие, сулило хотя и беспокойную, но обеспеченную жизнь, а главное — он теперь знал, что долгие годы клокотавшая в его душе ненависть к советским горлопанам-активистам и раскулачивателям теперь может найти выход.

Благодаря его энергии и настойчивости село в короткий срок выполнило заготовки по мясу, хлебу, молоку, птице, яйцам. С такой же энергией он провел мобилизацию новых партий сельчан на работу в Германию. Затем стад хлопотать о постройке новой школы и сооружении пруда в селе. Прав-

 

да, эти проекты так и остались неосуществленными. Ссылаясь на военное время, немецкая комендатура предложила сооружения пока отложить. Одновременно, чтобы поощрить энергичную работу Дарасюка, комендатура выдала ему денежную премию и разрешение на получение леса для постройки собственного, нового дома.

Мечты Юхима Степановича о восстановлении разоренного гнезда начали осуществляться. Он привел и порядок свой сад, поставил вокруг новую изгородь, расчистил место для нового дома, а когда выпал снег и установился санный путь, в его дворе появились уже и дубовые бревна - добротный материал для дома.

- За зиму дуб вымерзнет, высохнет и выморится. Тем временем я достану железа или черепицы на крышу, закажу двери и рамы для окон, а в мае, Бог даст, можно приступить и к строительству, - радостно заглядывая в лицо помолодевшей Марийке, мечтал вслух Юхим.

- И чтобы в комнатах обязательно полы были, — качая на руках недавно родившегося Васю, просила Марийка.

- Будут и полы, и даже выкрашенные масляной краской, - обещал Юхим.

- Все это хорошо, только напрасно ты полез в старосты, — уныло, не в первый раз на эту тему, говорила Марийка.

- Спать, стара, спать, - отмахнулся Юхим и стал раздеваться.

Но спать им пришлось недолго. Ночью заплакал грудной ребенок. Не зажигая света, Марийка ощупала пеленки и, убедившись, что они сухие, взяла Васю к себе и стала кормить. Жадно припав к груди, он затих. Сквозь сон услышала Марийка лай Сирка во дворе и стук в окно, выходящее на улицу.

- Нет, это мне приснилось, - решила она и переложила уснувшего ребенка в колыску. Но тут снова громко и настойчиво забарабанили в окно. Проснулся и Юхим, отчаянно залаял Сирко.

- Кто там? - срывающим ся голосом спросила Марийки.

- Открывай! - послышался властный окрик.

- Да кто там?

- Открывай, дело есть к старосте, - отозвался все тот же голос.

- Не иначе, гости из лесу, — схватив за руку и притянув к себе жену, прошептал Юхим. Марийка чувствовала, как тряслась рука мужа. Острая жалость и страх за него обожгли ее сердце.

- Иди открывай, а я сховаюсь, - произнес он и, схватив полушубок, выскользнул в сени.

Что вам надо? Мужа нет дома, а сама я боюсь открывать, — стоя в сенях у дверей, громко говорила Марийка, что бы выиграть время, дать Юхиму влезть на чердак.

 

- He бойся, открывай, - настаивал голос но ту сторону дверей. Протянув руку и убедившись, что лестницы уже нет на обычном месте, Марийка решила, что Юхим не только успел влезть, но и поднял за собой лестницу. Перекрестившись, она отодвинула засов и приоткрыла дверь.

Блеснул и моментально погас свет электрического фонарика.

- Не бойся, веди в хату, — спокойно произнес входящий. Возвращаясь в комнату, Марийка чувствовала, что за нею идет не один человек. Ее знобило, ноги плохо повиновались ей.

- Зажги лампу, — прозвучал тот же голос. Марийка долго искала спички, а когда нашла, руки ее так дрожали, что она не сразу смогла зажечь фитиль.

В двух шагах от нее стоял молодой, широколицый парень, одетый в короткий полушубок, туго стянутый в талии ремнем. Из-под серой кубанки лихо торчал клок светлых волос, поперек груди висел короткий автомат. В стороне, одетый в такой же полушубок, стоял невысокий чернявый подросток. Автомат его висел на ремне вдоль правого бока. Верхние пуговицы его полушубка были расстегнуты, и выглядывал какой-то большой сверток.

- Накинь на себя что-нибудь и завесь окна!

Только сейчас Марийка, сообразила, что стоит в одной ночной сорочке. Поспешно натянув платье, она принялась завешивать окна.

- Где муж? — снова заговорил вошедший.

- Мужа нету, он в город поехал.

- А на чердак кто полез?

- То, может, коты, а вам показалось...

- А лестницу тоже коты потянули?

Ломая руки, Марийка упала на колени.

- Не бойся, глупая, не за ним пришли. – Зови его, а то замерзнет там, - поднимая ее с колен, убеждал блондин. Видя ее нерешительность, он открыл двери в сени и позвал: "Староста, слезай! Мигом слезай! И не вздумай драпать по крыше, а то на улице подстре-лят как куропатку".

- Иди, Юхим, что Бог даст, — застонала Марийка.

На чердаке послышался шорох, глубокие вздохи, затем опустилась лестница и наконец показались белые кальсоны старосты.

- Добрый вечер, — дергая рукой бороду, нерешительно произнес он, переступив порог комнаты.

- Хорош молодчик! — глядя на дрожащего от холода и страха, босого и полураздетого старосту, презрительно произнес блондин. - Трусишь? А блудить...

- Оставь, об этом он после даст отчет, - выступая вперед, проговорил звонким голосом второй партизан, в котором теперь нетрудно было узнать женщину. Расстегнув полушубок, эта женщина извлекла сверток - и положила его на стол. Сверток зашевелился, стал издавать негромкие но настойчивые зву-

 

ки: "Уая, уая!" Партизанка сунула руку в карман полушубка, открыла лицо ребенку и дала ему соску. Жадно цокая языком, он затих.

- Слушай, хозяйка, — обратилась партизанка к Марийке, — это мой ребенок. Зовут его Григорием, ему три недели. Родился он в землянке, оставаться дальше с нами ему нельзя. У тебя есть грудной малыш, возьми и моего, корми, расти, а кончится война, а может быть, и раньше, я его заберу. Только... — партизанка сделала паузу, пристально посмотрела на Марийку, лицо ее сделалось жестким, - только смотри, старостиха, если уморишь или отдашь немцам моего сына, найдем мы тебя всюду. Не только ты с мужем, но и дети твои будут уничтожены, знай это!

Точно камень свалился с груди Марийки, исчез страх за мужа и за семью. Она выступила вперед, взяла на руки ребенка и, прижимая его к груди, быстро заговорила: „- Не сумлевайтеся, ребеночек ваш будет в исправности, разве мы звери какие...

- Ну вот, теперь порядок, — сказал блондин. Партизанка поцеловала ребенка, кивнула Марийке и направилась к дверям.

- Я буду наведываться, так вы не пугайтесь, - проговорила она уже из сеней.

Когда шаги на улице затихли, Марийка бросилась на шею Юхиму.

- И чего ты, дурная, прыгаешь и радуешься, — гладя шершавой рукой голову жены, заговорил Юхим, — байстрюка подарили...

- Молчи, молчи, не байстрюка, а твою жизнь мне подарили, - вытирая рукавом слезы, ответила Марийка.

- Мамка, то партизаны бы ли? — вдруг послышался голос Настеньки с печи.

- Спи, спи, что ты выдумываешь, приснилось тебе, — замахала на нее руками мать.

Долго еще этой ночью не спали Тарасюки. Крошечный ребенок, вселившийся таким необычным образом в их семью, внес с собой беспокойство и тревогу. Нагрев воды, Марийка выкупала его, запеленала в чистые пеленки и дала грудь. Ходивший молча взад и вперед по комнате Юхим брезгливо и зло сплюнул.

- А может, он какой заразный, а ты суешь ему грудь, а потом своего будешь кормить, — накинулся он на Марийку.

- Это ты напрасно, Юхим, ребеночек чистый. И разве он в чем-либо виноват? Побойся Бога, не греши.

Юхим чертыхался, скрипел зубами, в голове его роились отчаянные и свирепые мысли, но всякий раз, как он их высказывал вслух, Марийка трезво разрушала все его планы.

- Ты можешь рисковать своей головой, но рисковать жизнью всей семьи ты не смеешь. Ребенка я никуда не отдам, - решительно говорила она.

Юхим и сам понимал, что иначе поступить нельзя.

Укладываясь спать, Тарасюки вздыхали под тяжестью навалившейся на них новой за-

 

 

 

боты и ответственности. Они решили никому в селе не говорить о существовании в их доме маленького Гриши из лесу. Они тешили себя надеждой, что два-три месяца спустя партизаны, передвигаясь дальше, так же незаметно для посторонних людей заберут своего ребенка.

Однако проходили недели и месяцы, кончилась зима, а партизаны все не появлялись. Два раза Гриша жестоко болел. Плакала, проводя бессонные, ночи у его постели, измученная и терзаемая страхом Марийка. Но не пришел покой к Тарасюкам и после выздоровления ребенка. Как ни скрывали, как ни ловчились они, слухи о партизанском ребенке поползли от хаты к хате. Не в меру любопытные соседки выспрашивали детей Тарасюка, что нового у них в семье, и шестилетняя Настенька, не подозревая, какую беду она накликает на свою семью, где-то проговорилась, что "партизанты" подарили им "партизаненка". Все чаще к Марийке наведывались кумушки и соседки, высматривали, вынюхивали, а некоторые и прямо назойливо расспрашивали о ребенке. Марийка сердилась, одергивала бесцеремонных гостей, порой рассказывала им всякие небылицы.

При встрече с людьми Юхим стал замечать на себе пытливые и недоверчивые взгляды. Даже близкие друзья стали его избегать. У всякого сельского старосты есть друзья и есть враги. Были они и у Юхима. Один из них сообщил о ребенке немцам.

В апреле, в самый разгар сева, в село приехало гестапо. Юхим и Марийка подверглись допросу с пристрастием. В решительную минуту Марийка опустилась на колени и громко рыдая, клялась, что ребенок не из лесу, а является сыном ее родной сестры, погибшей прошлой зимой от бомбы во время эвакуации с Полтавщины. Она подробно и убедительно рассказала, как зимою проездом посетила их эвакуированная семья Онищенко, они и привезли ей ребенка и кое-что из одежды сестры и рассказали, что, умирая, раненая сестра передала им адрес Тарасюков и просила пристроить ребенка. На вопрос, где сейчас Онищенки, Марийка не моргнув глазом утверждала, что они поехали в Каменец-Подольскую область и что их можно разыскать. При этом называла точные имена жены, мужа и двух детей Онищенко.

Вслед за Марийкой то же утверждал и Юхим. Он упомянул и о том, что был раскулачен, что он ярый враг советской власти, а также показал письменную благодарность от немецкого коменданта. Гестапо поверило Тарасюкам. Был вызван доносчик - бывший завхоз в местном колхозе, давно уже претендовавший на должность старосты. Без долгих предисловий завхоз был тут же публично выпорот, и гестапо убралось восвояси.

Ровно через неделю снова пришли партизаны. Тарасюки были даже рады этому, полагая, что те явились, чтобы за-

 

брать ребенка. Едва услышав ночной стук в окно, Марийка бросилась к дверям и впустила гостей.

Партизанка принесла с собой небольшую клетку, внутри которой весело прыгала белка. Поставив клетку на стол, она вынула из кармана искусно сделанную из березовой коры погремушку и принялась ею размахивать у лица спящего ребенка. Гриша заплакал и проснулся. Увидев погремушку, он протянул к ней руки, на лице его появилась улыбка, а из полураскрытого рта выглянула пара едва прорезавшихся мелких зубов. Партизанка подняла клетку с белкой на уровень лица ребенка, но Гриша не проявил никакого интереса к белке, он все еще тянулся к погремушке. Взяв ребенка на руки, партизанка прижала его к себе и, слегка покачивая, ходила с ним взад и вперед по комнате. Обветренное, с потрескавшимися губами лицо ее светилось счастьем, а в широко открытых голубых глазах сияли торжество и гордость.

Вытирая слезы рукавом, Марийка полушепотом рассказывала, как болел Гриша, как его хотели забрать гестаповцы. А партизанка все ходила взад и вперед по комнате. Наконец, ее спутник сказал, что им пора.

- То, о чем ты рассказываешь, я уже знаю, — передавая Марийке ребенка, проговорила партизанка. - Побереги Гришу еще немного, теперь уже недолго осталось... Спасибо тебе, - и она пожала Марийке руку.

Что значит "теперь уже подолго"? - ворочаясь с боку на бок в постели после ухода партизан, тревожно размышлял Юхим - Значит ли это, что скоро придут Советы? Или сама она скоро уйдет отсюда в другое место? А немакам, видно, капут. Эх, Гитлер, Гитлер, где ты взялся, анчутка, на нашу голову? Плохо жили, а теперь совсем пропадешь... И черт дернул меня вернуться в село! Был бы один, кинул бы все к чертовой бабушке и драпанул бы в Германию, а с семьей куда? И оставить нельзя. Нет, нет, нельзя оставить детей и Марийку... А может, еще соберутся с силами немаки? Да где там им собраться, не удержался на гриве, на хвосте и подавно не удержится. Во всяком случае, с домом надо подождать, — засыпая, решил Юхим.

Не только Юхима тревожили и волновали фронтовые события, все население оккупированной Украины чутко и тревожно следило за военными действиями. Когда фронт откатился на линию Днепра, стало очевидным: немцам приходит конец. Встречавшее в первые месяцы войны немцев с хлебом и солью, как своих освободителей, население сейчас с презрением отворачивалось от них. И не только потому, что немцы не принесли с собой долгожданной свободы. Несмотря на явно порочные основы немец-

 

 

 

кой политики, сельское население оккупированных областей жило неизмеримо лучше при завоевателях и оккупантах, чем при "своей радянской владе". Отворачивались главным образом потому, что немцы оказались банкротами. Население, как известно, симпатизирует сильным.

Так или иначе, одни искренне ожидали возвращения сыновей, мужей и братьев, находящихся в советской армии, другие, боясь суровой расправы, всячески подчеркивали свою лояльность к возвращающимся Советам. Обязательные поставки немцам мяса, хлеба, молока, яиц катастрофически упали, а подлежащие угону на работы в Германию люди не являлись на сборные пункты, скрывались или даже уходили в лес к партизанам.

А партизанщина все росла и ширилась, и не столько за счет местного населения, как за счет пришлых. Весной 1943 года, как только просохли полевые и проселочные дороги, на Правобережную Украину с востока непрерывно двигались партизаны. Это были обычные армейские, пехотные подразделения, небольшие, но прошедшие специальную подготовку. Иногда отряду придавался легкий броневик или танк, тащились возы с пулеметами, минометами, радиоаппаратурой и боеприпасами. Изредка шли в кавалерийские отряды. Расшатанный и в значительной мере уже деморализованный немецкий фронт, видимо, был не в состоянии закрыть все щели. Этим и пользовалось советское командование.

Партизаны имели четкие задания. Следуя к месту своего назначения, они уклонялись от боев с немцами, и даже проходя через села, где засели немецкие коменданты и с ними несколько солдат, партизаны их не трогали, а двигались дальше без единого выстрела. Отряды передвигались исключительно ночами — от леса к другому лесу. Достигнув заданного места, они устанавливали радиосвязь с командованием и, получив указания, разбивались на более мелкие группы и начинали действовать. Таким образом, к середине 1943 года партизаны были в состоянии контролировать значительную часть оккупированной Украины. Они не только нарушали коммуникации в тылу немецкой армии, но также препятствовали сбору и выводу с Украины хлеба, мяса и других продуктов и мобилизации рабочих рук для немецкой промышленности.

В 1943 году, как только закончилась уборка хлеба, немецкие коменданты приказали немедленно молотить и вывозить его к железнодорожным станциям. Но партизаны имели на этот счет иное указание. Убранный хлеб, как всегда до обмолота, оставался в поле, в больших стогах. Там же на месте производился и обмолот. Партизаны начали жечь по ночам молотилки. В первые же дни, как только начался обмолот, были сожжены сотни машин.

В первую же недолю обмолота село, где старостой был Юхим Тарасюк, лишилось обоих своих паромых молотилок.

 

Уже два раза, до наступления темноты, машины отправлялись за восемнадцать километров в ближайший город под защиту немецкого гарнизона. Утром, когда машины везли обратно и село, одна. из них застряла на мосту. Пока ее вытаскивали, первая ушла на несколько километров вперед. Три пары волов медленно, с грохотом тащили ее по разбитой дороге. Когда эта массивная железная туша волоклась мимо леса, вышли партизаны.

- Добре, дядьки, спасибо за гостинчик, — усмехаясь, заговорил один из них. — А ну, поверните волов так, чтобы машина стала поперек дороги. Так, так, дуже дякую. Теперь цоб-цобе до дому, - и, облив бензином, партизаны подожгли машину.

Вторую молотилку в тот же день вынужден был поджечь сам Юхим. Ее благополучно стянули с моста и с большим опозданием приволокли в село. Колхозники, давно уже тоскливо ее ожидавшие, увидев машину, радостно зашумели и веселой толпой пошли следом за нею в поле. Радовались они не потому, что им очень дорога была эта машина, а единственно по той причине, что при обмолоте можно было набрать зерна. С этой целью люди, несмотря на страшную жару, натянули на себя сиряки и свиты с бездонными карманами, а чаще и вовсе без карманов, чтобы нагребать зерно прямо за подкладку. Другие надели широченные штаны, а женщины - необъятных размеров юбки, под которыми были пришиты мешки для зерна. Староста и голова колхоза, шагавшие тут же, только переглядывались. Они уже махнули на все рукой и смотрели на расхищение зерна сквозь пальцы. Да и можно ли было обвинять колхозников? По опыту прошлого года они знали, что, выделив каждой семье гектар приусадебной земли, немцы ничего больше — ни грамма зерна, ни гроша денег - за труд в колхозе все равно не дадут.

Прошло два часа. Машина весело гудела, жадно заглатывая снопы, выбрасывала в одну сторону изжеванную солому, с другой стороны ручьем из ее утробы текло зерно. Стоявшая наверху на подаче снопов девушка вдруг окликнула старосту:

- Юхим Степанович, полем кто-то идет сюда!

Все настороженно переглянулись.

- Пусть себе идет, мало тут людей ходит... - сдерживая тревогу, ответил Юхим.

Через горбок скошенным полем шел, размахивая правой рукой, человек. Левая рука его была забинтована и покоилась на ремне. Когда он подошел ближе, люди увидели за его плечами автомат.

- Здравствуйте, товарищи колхозники, — поздоровался человек. — Кто у вас тут старшой? Остановите машину! — Машина стала.

- Староста, распорядись, чтобы машину оттянули дальше от стога.

Староста что-то сказал ближайшим к нему людям. Трое из них вышли из толпы и на-

 

правились в поле.

- Вы куда? — берясь за автомат, спросил пришелец.

- За волами, — указывая на пасущихся невдалеке волов, испуганно ответили люди. Пока бегали за волами, партизан обратился к сельчанам: "Не давайте хлеба немцам. Вечерами, как только стемнеет, растаскивайте снопы со стога по домам, молотите вручную и ешьте на здоровье. Это ваш хлеб, никто не посмеет вас тронуть!"

Люди молча улыбались. Девушки перешептывались и пялили на пришельца светящиеся восторгом глаза.

Еще два года, даже год назад собравшиеся здесь сорок-пятьдесят колхозников схватили бы этого человека и выдали немцам. А теперь он был в их глазах героем, за ним стояла победоносная армия. Это чувствовал и сам герой. Слегка рисуясь, он был вежлив, сдержан и великодушен. Будучи раненым, он мог бы спокойно лежать себе в землянке, но он добровольно вызвался на эту "операцию" и теперь наслаждался ощущением подъема, связанного с риском, сознанием своей значительности и превосходства над этими людьми, с удовольствием ощущал, что творит не хулиганское, не разбойное, а государственно-важное и патриотическое дело.

Пригнав волов, люди оттянули молотилку в сторону от стога. Машинист выпустил пар из котла и поспешно выгребал из ящика ключи, молотки и прочий инструмент. Вынув из кармана плоскую бутылку с бензином, партизан облил машину.

- Староста, зажигай! - приказал он Юхиму.

- У меня нет огня, - понуро ответил тот.

- Вот огонь, лови, — и партизан бросил зажигалку.

Юхим долго возился, высекая огонь, а когда фитиль загорелся, он сделал шаг в сторону машины и остановился.

- Долго ты будешь думать? - цыкнул на него партизан.

Подняв с земли жгут соломы, Юхим поджег его и сунул в машину. Яркое пламя метнулось и суетливо забегало по корпусу, молотилка окуталась густым черным дымом. Партизан приложил руку к пилотке, повернулся через левое плечо и нарочито медленно пошел в поле.

Как только он скрылся за горбком, люди загалдели и, не обращая внимания на горящую молотилку и нимало не стесняясь присутствия головы колхоза и старосты, стали поспешно загребать в бездонные карманы и торбы намолоченное зерно.

Собрав на разостланную куртку инструменты, машинист взвалил тяжелый сверток на плечо, и медленно побрел в село. Лицо его было угрюмо. Шевеля усами и жестикулируя свободной рукой, он говорил сам с собой: "Один цуцик что может сделать, ах, сукин сын... А машина какая была! И зачем ее было палить? Отвинти ты с нее средний кулачок, да смажь, да схорони его, и машина стояла бы хоть сто лет, а теперь попробуй

 

построй новую. Ах, сукин сын!.. Жгут, а придут, опять заем индистрилизации с народа начнут тянуть, безголовые!"

Когда советские войска в нескольких местах форсировали Днепр и стали накапливать на правом берегу силы для дальнейшего наступления, немцы, готовясь к бегству, объявили о роспуске колхозов и передаче земли хлеборобам. Это уже звучало прямой насмешкой. Люди неохотно разбирали по домам лошадей и инвентарь. Хотя советская агентура упорно распространяла здесь слухи о ликвидации Сталиным колхозов, этому никто не верил. Все были убеждены, что с приходом Советов весь скот и инвентарь придется возвращать снова в колхозы.

В ожидании прихода освободителей население трепетало. Парадоксально, но факт: население с меньшим страхом и большей симпатией встречало немецких завоевателей, чем сейчас готовилось к встрече своих освободителей. Трепетали не только люди, так или иначе запятнавшие себя сотрудничеством с немцами, нет, трепетали в ожидании суровой и, как это свойственно большевикам, бессмысленно жестокой и кровавой расправы, буквально все. В том числе и недострелянные немцами коммунисты, и чудом сохранившиеся, без труда маскировавшиеся под обывателя чекисты, и оставленные для организации подполья партийные чины, которые не сумели (да при всем желании, встречая всюду резко враждебное отношение населения к большевикам, и не имели никакой возможности) поднять народ на борьбу "за родину, за Сталина".

Неисповедимыми путями люди узнавали, что следом за армией, в ее обозах, возвращаются на свои места отсидевшиеся в тылу секретари райкомов, энкаведистские начальники. Буквально на другой же день после освобождения местности от немцев прежний секретарь райкома, районный чекист и предисполкома были уже тут. Чего можно было от них ожидать, помня, как свирепствовали эти власти еще в мирное время?

В дождливую ноябрьскую ночь услышали Тарасюки стук в окно.

- Ну, мать, в последний раз уж тебя беспокоим, — входя в комнату, весело говорил партизан. Голос его был знаком Марийке. Она зажгла лампу, и убедилась, что перед ней стоит тот самый человек, вместе с которым прошлой зимой партизанка принесла в их хату ребенка. Двух других, явившихся с ним, Марийка видела впервые.

- Готовь Гришу, на днях он полетит на самолете в гости к бабушке и Москву.

- А мать его где? - спроси ла Марийка.

- И мать тоже с ним полетит. Войне скоро конец, она как бывшая студентка должна возвратиться в свой мединститут.

- А вы что же, се муж? - несмело спросила Марийка.

- Нет, Лида - вдова, ее муж погиб под Псковом. Гриша -

 

это память, оставленная погибшим. Она и сама не знала о беременности, когда се направляли сюда. А может быть и скрыла, баба бедовая.

Взяв на руки спящего малыша, партизан вынул из кармана какую-то бумажку и сунул в руку Марийке.

- Мне ничего не надо, - отказывалась та, - разве ж я за деньги?

- Денег мы не даем, а эта бумажка, может быть, тебе дороже денег будет. Возьми, возьми! Спасибо тебе, - и партизан, накрыв ребенка плащ-палаткой, неловко держа его перец собой, вышел из комнаты, даже не взглянув на Юхима.

Проводив партизан, Марийка подошла к лампе и, развернув бумажку, прочла вслух:

3-й Советский Украин.

Фронт Штаб Партизанского отряда №248.

Настоящим удостоверяю, что гражд. Мария Тарасюк оказала важную услугу отряду.

Начальник Штаба ст. лейтенант

С. Шевчук

Дай сюда, - вскочив с постели, воскликнул Юхим и, надев очки, принялся читать и перечитывать эти строчки.

- Заховай подальше, може сгодится. Да смотри, найдут немаки — повесят!

Долго этой ночью шептались в постели Тарасюки. Партизанская бумажка ободрила и вселила надежду в их измученные души. Этой ночью решено было готовиться к бегству — снова в Донбасс.

Все последующие дни Юхим был необычно оживлен. Он съездил в район, достал там на всякий случай, как он объяснил, свидетельство об эвакуации. В свидетельстве на немецком языке говорилось, что активно сотрудничавший с немецкой властью староста села Ю. Тарасюк эвакуируется с семьей в г. Лемберг (Львов). Вернувшись домой, Юхим подковал конька, подремонтировал и смазал воз. Затем втянул его в сарай, чтобы не видели люди, и стал сооружать под возом брезентовую будку. Покончив с возом, он заколол кабана, засолил и сложил в один мешок сало, в другой мясо. В третий мешок он набрал муки. Марийка с утра до ночи шила и чинила детям одежду, пекла хлеб, готовила всякие узелки и торбы, наполняя их продуктами на дорогу. Накануне отъезда Юхим заготовил на всякий случай полдюжины чистых бланков с сельской печатью и удостоверение на свое имя, в котором говорилось, что бывший колхозный конюх Ю. Тарасюк с семьей возвращается на место своего постоянного жительства в г. Шахты.

Вечером, ковыряя швайкой хомут, Юхим приглушенным голосом развивал детали своего плана и давал последние наставления Марийке: "Будем ехать вдоль фронта. Если трапятся немаки, мы им - бумажку об эвакуации. Если схватят партизаны, мы им твою бумажку. А как перекотится

 

фронт, немецкую бумажку к черту, будем фигулировать твоей бумажкой и моей о возвращении домой в Донбасс. Если будут спрашивать, зачем оставили Донбасс, говори: немцы выгнали. Та к и детям расскажи в дороге. Смотри, одевай их потеплее, не простудились бы..."

Никого не предупреждая, в ночь с субботы на воскресенье, задолго до рассвета, Юхим запряг лошадь, погрузил семью, затем вышел на улицу, долго прислушивался и, убедившись, что на улице нет никого, открыл ворота, выехал по жирному, расползающемуся под ногами чернозему. Где-то лениво и хрипло пролаяла собака. Шел дождь вперемешку со снегом, ноябрьская ночь была темной, холодной и страшной.

- Ну, Васек, трогай, милый, выручай, — перекрестившись, Юхим дернул вожжи.

Конец