ГРУША ДЮШЕС
В шахте в одной бригаде с нами работал бывший матрос Трофимов. Осужден он был по 58-й статье к пяти годам заключения "за контрреволюционную деятельность". В 1917 году в момент октябрьского переворота Трофимов был на легендарном крейсере "Аврора" и, по его словам, "своими руками подавал снаряды, которыми был обстрелян Зимний дворец? За этот "подвиг" его позже перевели на должность квартирьера на эскадренный миноносец "Лев Троцкий", а спустя несколько лет, после демобилизации из флота, назначили комендантом дворца имени Урицкого в Ленинграде. В этой должности Трофимов пробыл вплоть до своего ареста.
О причинах ареста он рассказывал так:
- После демобилизации флотские брюки клеш, партбилет в кармане и звание "авроровца" всюду открывали мне двери. Авроровцы были в зените, своей славы. Многие стали крупными воротилами в Ленинграде, Покрутился я, попьянствовал с дружками и решил подучиться, инженером хотелось мне стать.
Поступил на рабфак, но непереносимо нудной показалась мне учеба. Долбишь, долбишь целый вечер, а придешь на урок, вызовут к доске, стоишь как дубина, решительно ничего на помнишь. Со стыда не то, что лицо, даже волосы на голове краснеют. Помучился я так несколько месяцев и дал задний ход, ушел с рабфака. Направил меня отдел кадров горкома завхозом в один трест. Стал привыкать...
Вскоре женился. Взял здоровенную латышку с двумя детьми-близнецами. Путался с нею я уже давно, и дети, по ее словам, будто бы мои, а там кто его знает? Хотя возможно и мои, обе девчонки рыжие, как я.
В тресте этом недолго я проработал. Встретился как-то на Невском с Бугаевым. На "Авроре" мы его звали "Бугаем", а теперь он уже стал заметной шишкой. Устроил он меня комендантом дворца имени Урицкого. Тут уж, скажу вам, малина настоящая настала для меня. Целый день баклуши бьешь, то с машинисткой, то с уборщицами зубы скалишь. Одних уборщиц было у меня двенадцать штук. И каких уборщиц! Одна к одной, как двенадцать лебедей. И все ко мне: "Степан Никанорович, товарищ комендант! "Ух, какие это были женщины! Даже Бугаев не раз восхищался.
Вот так и жил я до самого тридцать пятого года. А в тридцать пятом, вскоре после убийства Кирова, забрали Бугаева. Потом, когда я в Крестах сидел, говорили, что его за связь с знновьевцами пустили в расход. Стали и ко мне придираться. Вызывали в партбюро:
- Вот в твоей учетной карточке написано, что ты был на миноносце "Лев Троцкий", значит ты троцкист?
- Ничего, отвечаю, не значит, название кораблю не я присваивал, а правительство.
- Ладно, а за кого ты голо совал в 1927 году?
- Я в то время был в отпуску и в голосовании не участвовал.
- А как голосовала команда?
- Команда голосовала за оппозицию.
- Значит, и ты бы голосовал, если бы присутствовал на собрании?
Ну, думаю, за какого же дурака вы меня считаете, так я вам и сознался.
- Нет, говорю, за Троцкого я не стал бы голосовать, а голосовал бы обязательно за Сталина.
- Почему же обязательно за Сталина?
- Потому, говорю, что я авроровец.
- Ну, отвечают, это старый номер, ты бы что-нибудь посвежее рассказал. Теперь быть авроровцем уже недостаточно.
Однако отвертелся я кое-как. Прямые атаки прекратили, зато исподволь, через сексотов стали прощупывать.
Работал у меня швейцаром один старикан. Аккуратненький такой, вежливый, прилизанный. Сексот, видимо, еще дореволюционной выучки. Хитрая протобестия. Прохожу коридором как-то, а он держит в руках газетку и так сокрушенно обращается ко мне:
- Вот, Степан Никанорович, опять пишут о расстрелах старых большевиков, и что только будет? Таких людей...
- Не старых большевиков, а старых контрреволюционеров, говорю, стреляют. Вам их жалко?
В тот же день отдал в приказе: "За контрреволюционную пропаганду уволить Малышева с должности швейцара". Копию приказа послал в НКВД. На второй день, ласково улыбаясь, снова явился Малышев и с поклоном протянул постановление месткома о восстановлении его в прежней должности. Председатель месткома был мой приятель. Под большим секретом он рассказал мне, что ему звякнули телефоном из НКВД и приказали восстановить Малышева. Хорошо! Восстановил я Малышева, а недели три спустя, в порядке "рационализации и экономии средств" уволил двух истопников и обязал швейцаров подносить дрова и топить печки. Работа эта тяжелая и старикам была не по силам. Попрыгал Малышев несколько дней и убежал, перешел на работу в банк. Этого, мне и надо было. Возвратил я истопников и все пошло по-прежнему.
Вместо Малышева НКВД завербовало в сексоты одну из уборщиц и поручило ей следить за мной. Она была славная бабенка и в тот же день рассказала мне об этом. Я приласкал ее, и с тех пор сам составлял ее еженедельные донесения на меня в НКВД, она только переписывала. Платили ей за сексотство сорок пять рублей в месяц. Так и жил тихонько, с оглядкой. Попробовал перейти в торговый флот,
авось, думаю, удастся улизнуть за границу, не пустил райком. И скажи, отчего вдруг бояться стал? За мной решительно ничего не числилось. И совсем еще недавно я чувствовал себя гордым хозяином страны. В девятнадцатом году, на Деникинском фронте под пулями стоял; и не боялся так, а тут какой-то животный, глупый и безотчетный страх, неуверенность, беспокойство, которые я не мог себе тогда объяснить.
Теперь я понимаю, что в те годы у меня разрывались какие-то внутренние связи с режимом. Незаметно для себя, я отходил все дальше от партии и ее политики. А может быть, не я, а она отходила от меня и от таких как я. Во всяком случае сейчас меня уже никакими дворцами не заманишь снова в партию.
Зимою в здании нашего дворца был всемирный конгресс химиков. Много хлопот доставил мне этот конгресс. Памятен он мне будет до конца жизни.
Задолго до его созыва вызывали меня и в обком, и в НКВД, накачивали, грозили, требовали абсолютной чистоты, вежливости обслуживающего персонала и главное бдительности, бдительности. А за две недели до конгресса дворец наводнили переодетые агенты НКВД. Одни тренировались в гардеробной на приемке и выдаче верхней одежды у вешалок, другие шныряли в столовой и на кухне. Заглядывали в печи, на чердак и в подвалы. Всюду им мерещились бомбы, диверсанты, антисоветская литература. Весь обслуживающий персонал дворца почти каждый день созывали на собрания: инструктировали, репетировали и грозили. За три дня до конгресса всем выдали новые с иголочки костюмы. Явились парикмахеры, подстригли, завили волосы, побрили, спрыснули одеколоном.
Все дни, пока длился конгресс, я был в каком-то угаре и не столько беспокоили меня ученые старички — делегаты конгресса, сколько переводчики, репортеры и прочий служивый люд, запрудивший коридоры и комнаты дворца.
Но вот кажется, все прошло более или менее гладко. Конгресс закончил свои работы, на другой день был прощальный банкет. Тут-то я и сорвался.
Банкет был грандиозный. Лучшие повара со всего Ленинграда готовили изысканные и обильные кушанья. Шампанское и водка лились рекой. На столах серебро и хрусталь. Завитые лакеи, одетые в безукоризненные фраки. Непрерывно произносились тосты. Наши кремлевские сявки лезли из кожи, стараясь показать изобилие в стране, хотя в это время миллионы людей на Украине, Кубани и Казахстане гибли от голода. Чего стоит только такой номер: к десерту были поданы торты. Но что это были за торты, и как они были поданы! Открывается вдруг дверь и одна за другой вкатываются никелированные тележки, на каждой лежит огромной величины и причудливой формы
торт. Рядом торжественно выступают в белоснежных одеждах с большими блестящими ножами в руках повара. Тележки остановились между столами. Точно по команде, взмахнув ножами, повара рассекают торты, а из них вылетают живые белоснежные голуби и устремляются к потолку и окнам, а люди улыбаются и аплодируют.
Смотрел я на этих голубей, сидя за столом, и смешными мне казались и эти старички с младенчески чистыми доверчивыми глазами, и вся эта голубиная, затея, подготовленная кремлевскими канальями.
Был я уже изрядно пьян, и хотя желудок мой был до отказу наполнен всякой вкусной пищей, я все еще жадно шарил глазами по столу. Напротив мен» стояла большая хрустальная ваза, доверху наполненная грушами дюшес. Ах, какие это были ароматные, нежные, вкусные груши! И как могли их сохранить до глубокой зимы? Две груши я уже съел, и сейчас, пока люди таращили глаза на голубей, я решил взять еще пару и сохранить их для своих девочек. Поиграв небрежно десертным ножом, я с независимым и рассеянным видом взял одну грушу, повертел ее в руках и незаметно сунул в боковой карман пиджака. К этому времени уже успели разрезать и подать на столы торт. Не торопясь, ем я торт и продумываю план похищения второй груши.
Вдруг подходит лакей, наклоняется ко мне и говорит тихонько:
- Вас, Степан Никанорович, вызывают.
Вышел я из зала, смотрю — стоит агент. Злой, глаза на выкате, наглые, так и колят меня.
- Пойдем, - говорит. Зашли в мой кабинет. Он ткнул пальцем мне в бок.
- Показывай, что у тебя в кармане? — И, не дожидаясь ответа, расстегивает мне пиджак.
- Выкладывай!
Сунул я руку в карман, а там какая-то липкая каша. Раздавил, видимо, я свою грушу.
- Где твой собственный костюм? — спрашивает.
- Здесь, в шкафу.
- Переодевайся!
Посадили меня в автомашину — и в собачник. Комендант дворца, большевик, авроровец, банкет, пир, шампанское, торт чудовищных размеров с живыми голубями — вот, только сейчас, тридцать-сорок минут тому назад, и вдруг - собачник и я — полное ничтожество!
Но морально я не был раздавлен. Внутренне я был уже подготовлен к этому удару. Кругом аресты, крики о врагах народа, доносы, слежки, гнетущая атмосфера и неуверенность в завтрашнем дне. Все это так мучительно переживалось мною, что попав в тюрьму, я почти успокоился. Во всяком случае, спал я в тюрьме лучше, чем дома...
...В январе 1938 года, во время массовых, внесудебных расстрелов заключенных на Воркуте, был расстрелян и авроровец Трофимов.