Юрий Давыдов
 

 

Наверное, публикация очередных лагерных мемуаров способна удивить читателя. После всего изданного за последние пятнадцать лет, после Сахаровского фонда и виртуального портала, на котором несколько тысяч воспоминаний об одном ГУЛАГе… И что, кажется, нового можно в них увидеть? Маховик репрессивной политики, допросы, подробности лагерного быта? Имя автора?

Павел Калинникович Галицкий — рядовой своей эпохи. Окончил среднюю школу, потом заочно Коммунистический институт журналистики имени Воровского; окончил, впрочем, почти перед самым арестом. Работал на ленинградском заводе «Арсенал», потом в районной газете… После лагеря и ссылки продолжил заниматься горным делом (сказалась «лагерная практика»), теперь уже в Туле. Он не был правозащитником и диссидентом, не стал антисоветчиком и теперь почти не отличается от сверстников, переживших вместе с ним и лагеря, и политические процессы, и государство, их породившее. Но его память донесла до нас удивительное множество имен и мест, причин и следствий!

Советская лагерная система пропустила через себя миллионы людей; у каждого из них была своя судьба, нередко незаметная, невосполнимая и… теперь уже ненужная? Галицкий пишет о «рядовых» заключенных, чьих имен мы не знаем, и об охране Сталина, о всесоюзных политических процессах и тюремных конфликтах в масштабах камеры. Многие из его героев «глядят в учебники»: от неизвестного белогвардейца (о котором автор, кстати, почти сожалеет: «не принял вовремя революцию») до крупных военных и партийных кадров. В разговорах с ними повседневность сменяют реалии Второй мировой («Гитлер, думаете, зря без сопротивления уступил часть Польши, Закарпатье <… > Прибалтику? Нет, с дальним прицелом: старые укрепрайоны мы бросили, новые создать не успели…»1) и внутренней жизни Кремля. Сложно сказать, что ценнее в подобных источниках: новые люди или их рассказы. В истории нет места гражданскому пафосу. Можно сравнить судьбы осужденных — несправедливо и незаконно — с безвестными солдатами Второй мировой: за каждое имя сейчас борются поисковые отряды, каждый новый жетон или капсула с личными данными — предмет гордости и большая удача. Разве несколько десятков имен, любое из которых может быть давно утерянным, забытым — не равносильны деятельности экспедиции? Все это так, но не только так!

В истории важно понятие социума, культуры, эпохи. Нельзя упомянуть обо всем и обо всех, но ведь исторические процессы — это кружево, где каждый волосок держится за другой, дополняя картину. Читая однажды статью о художнице Нине Луговской, я наткнулась на знакомое название: Сусуман 2. Члены семьи Луговских, мать и три дочери, были осуждены по статье 58-10 УК РСФСР — контрреволюционная агитация — на пять лет лагерей. И вот после войны Любовь Луговская с дочерью Евгенией уехали на жительство в поселок Сусуман Магаданской области. А ведь там, на золотоносном прииске, десять лет назад работал Павел Галицкий! Совпадение? Разумеется! Но для таких совпадений и пишут, и вспоминают…

Наверное, мемуары и дневники всегда будут самым жадно читаемым жанром. Роман может вызвать чувство сопереживания героям, передать настроение, наполнить эмоциями — и остаться при этом романом! Но воспоминания — всегда только опыт, облеченный в письменную форму. И, конечно, воспоминания о тюрьмах и лагерях, равно как и о войнах, катаклизмах, любых экстремальных ситуациях, что тянутся годами, — особый разговор.

«Спасибо, Александр Исаевич, Вы все предусмотрели! Как знать, хватило бы у нас самих ума, пока ломились с обыском, сжечь все письма и адреса, если бы не Ваши книги? Или хватило бы у меня выдержки бровью не повести, когда меня догола раздевали в тюрьме? Догадалась бы я сама до великого зэковского принципа: "Не верь, не бойся, не проси!"?» 3 Так пишет о первом, «теоретическом» лагерном опыте поэтесса и правозащитница Ирина Ратушинская. Разумеется, я искренне надеюсь, что читателям данной книги, равно как и мне, никогда не придется увидеть колючую проволоку, находясь с обратной стороны. И никто не вспомнит, где лучше спать во время пересылки и как сделать бритвенный кипятильник. Но подобные книги учат не сплошь практике; порой важнее теория. Например, то, что в одном плавильном котле всякая частица индивидуальна; трудно судить, как поведет себя друг, товарищ, сокамерник. В воспоминаниях Галицкого есть любопытный эпизод: несколько заключенных (разумеется, все они были «политическими») — два учителя, два председателя колхоза и молодой священник — договорились держаться вместе для защиты от «блатных» 4. Когда мальчишка-вор, высланный «паханами», потребовал от Галицкого раскрыться для шмона, тот «не оборачиваясь, послал его на тюремном жаргоне» 5. Но священник, спрошенный о том же, немедленно расстегнул свою рясу.

Почему я упоминаю этот случай? Дело в том, что за чертой нашего с вами мира, там, где не действуют наши законы, нет наших близких и друзей, нет свободы — могут потерять свою цену слова, в которых мы уверены. Это не значит, что каждый пойдет доносить или протянет руку к чужому. И это не оправдание тем, кто пойдет и протянет. Но во многих «лагерных записках» мне попадалось досадное и, по сути, несправедливое разделение, порой безотчетное: я и они. Я не сдался, они сдались; я не пошел, они пошли; я сказал, они промолчали.

В одном частном разговоре мне случилось услышать: «Нельзя остаться человеком и есть с земли». Почему же? Ведь почти каждый мемуарист пишет, как помогала «мотать срок» мысль о возвращении! Он вернется и расскажет все, что видел и испытал. Разве ради только этого нельзя поднять и съесть?

Галицкому не приходится сравнивать: он пишет лишь о причинах и следствиях, о нормах и отклонении от норм.

Мемуары крайне схематичны: нет плохих и хороших заключенных, а представители власти обрисованы очень бегло — имя, звание да чем знаменит! Много рабочих подробностей и совсем ничего — об общении с внешним миром, тем более, никаких сопоставлений с современностью. Они целиком обращены в прошлое, время в них как будто со знаком минус… Полагаю, причина этого совпадает с одним из достоинств книги — воспоминания завершены в 1983 году. Тогда уже не говорилось ни слова о репрессиях и «концлагерях» (советская карательная система была «секретом полишинеля за семью печатями»), и еще ни слова о конце Советского Союза.

Автор взялся за воспоминания по просьбам дочерей, между тем, рукопись «вызвала у читающих много вопросов». Так, значит, были читатели? Вероятно! Но какие и сколько? Сергей Довлатов вспоминал, как «был одержим героическими лагерными воспоминаниями» 6 в годы молодости.

Увы, одним из основных достоинств любых воспоминаний является их своевременность. После издательского бума 90-х эта книга кажется «опоздавшей». Когда-то самиздатовские лагерные рассказы произвели эффект разорвавшейся… петарды — ведь их, в конце концов, читали «свои» и «у себя». Ознакомление с ними — не говоря уж о хранении и распространении! — всегда вязалось с некоторым риском. Потом, в перестроечные времена, поток тюремных мемуаров, документов, романистики и беллетристики превысил все возможные пределы — и читающая общественность «наелась». Хотя не представляю, как можно пресытиться подобным жанром! Вероятно, если читать из любопытства?..

Сейчас наступила «третья волна», когда подобной литературой интересуются любители и знатоки, а рядовой читатель уже и так «все знает» о сталинской эпохе, о жертвах и палачах, ну, и так далее. О чем это говорит? О том, что мы привыкли; что человек ко всему привыкает. В одной известной книге автор рассказывает, как ему уже на воле пришлось подписывать свои показания о Глебе Бокии для подтверждения его реабилитационного дела. И он забыл, где нужно подписать. Человек, прошедший лагеря, не раз закрепляющий подписью собственные признания.

«Майор посмотрел на меня и вдруг начал хохотать. Он хохотал совершенно искренне, он сразу утратил свой гэбэшный вид и приобрел черты человечности…

Почему вы смеетесь?

Боже мой, как устроен человек, как быстро он, оказывается, способен забыть! Вы столько раз подписывали показания и уже забыли, что их надо подписывать в конце каждого листа…

Ох, дьявол! Как же я мог такое забыть! Мне стало стыдно, и этот стыд не проходил, пока майор подписывал мне пропуск, любезно прощался со мной, провожал меня до лифта.

Стыд терзает меня и сейчас каждый раз, когда я вспоминаю хохот этого майора. Неужели он так и остался в уверенности, что все проходит, все забывается. Как говорится в поговорке, "тело заплывчиво, память забывчива"… И я помог ему увериться в этой неправде!»7.

Вот поэтому любые мемуары своевременны, и нет среди них ни слишком поздних, ни слишком ранних.

Между тем, у нас, к сожалению, существуют как бы два типа лагерных мемуаров: первого и второго сорта. И когда уже упоминавшийся здесь Довлатов пытался издать свою книгу очерков «Зона», то в письме редактору так формулировал причины предыдущих отказов: «бесконечные тюремные мемуары надоели читателю. (И это в 1982 году, хотя и на Западе! — А. К.) После Солженицына тема должна быть закрыта… Эти соображения не выдерживают критики. Разумеется, я не Солженицын. Разве это лишает меня права на существование?»8.

Здесь, кроме недоумения, проскальзывает некоторая виноватость; автор точно оправдывается, что он не Солженицын. Действительно, есть всем известные, многократно растиражированные вещи, они выложены в сети Интернет и доступны любому пользователю. И есть маститые «пострадавшие» от сталинского режима. Их судьбы всем известны — что хорошо, но они и эталонны — что плохо. Мы привыкаем смотреть в прошлое глазами этих людей. Мы — это мы, историки, и мы — читатели. И это при том, что на территории бывшего СССР (в основном, конечно, в Сибири) разбросаны бывшие сотни и тысячи ИТЛ! Значит, миллионы зеков, миллионы страниц воспоминаний — и везде свои подробности, свои нюансы.

Мне кажется, что «тюрьмоведение» сейчас, когда прошла волна разоблачительства и нездоровый интерес к советской действительности схлынул, превращается в такую же самостоятельную область исторической науки, как некогда декабристоведение — и пока еще только набирает обороты. Уже сейчас появляются отдельные «лагерные» монографии9. Их будет становиться больше; понадобится статистика. Статистике послужит эта книга…

Мемуары печатаются по машинописи (167 страниц) из домашнего архива семьи Галицких; рукопись (1983 года) хранится там же. Авторская пунктуация частично изменена, по возможности сохранен синтаксис подлинника. Текст сопровождается примечаниями, составленными А. П. Ковалевой. В составлении справок задействован материал исторического портала hrono.ru.

Особую благодарность за помощь в подготовке этой книги приношу Анатолию Яковлевичу Разумову.

 

Алина Ковалева

 

1 Здесь и далее цитируются фрагменты из воспоминаний П. К. Галицкого.

2 Луговская Н. Хочу жить… Из дневника школьницы. 1932—1937. М, 2004. С. 25.

3 Ратушинская И. Серый цвет надежды

4 То есть обычных уголовников. —А. К.

5  См. настоящее издание. С. 43.

6 Довлатов С. Д. Ремесло // Собрание прозы: В 3-х т. СПб., 1993. Т. 2. С. 49.

7 Разгон Л. Э. Плен в своем отечестве. М., 2002. С. 7.

8 Довлатов С. Д. Зона (Записки надзирателя). СПб. 2006. С. 7.

9 Иванова Г. М. История ГУЛАГа 1918-1958. М., 2006; Гвоздикова Л. И. История репрессий и сталинских лагерей в Кузбассе. Кемерово, 1997; и др.