ПЕРЕДАНО ЛЮДЯМ!

(Об Анне Борисовне Никольской)

Повесть «Передай дальше!», как и рассказы, опубликованные в этой книге, при жизни автора не увидели света¹. Имя А. Б. Никольской приобрело широкую известность, когда в своем докладе на Пленуме правления Союза писателей СССР в апреле 1987 года В. В. Карпов назвал ее замечательное произведение, уже появившееся к тому времени на страницах казахстанского журнала «Простор», в одном ряду с теми произведениями советской литературы, которые породили «не только большой разговор, но и своеобразный всплеск социальной активности».

Критики (И. Дедков, Н. Иванова, К. Степанян, Ю. Черниченко, Б. Егоров, Т. Иванова, Р. Тамарина и другие) проявили удивительное единодушие в оценке повести Никольской.

«Каменеешь от горя, читая иные из невыдуманных историй ее солагерников. Но каким духовным светом пронизана вся повесть, как убеждает она в неисчерпаемых резервах человеческой души, подвергаемой нечеловеческим испытаниям (С «Мертвым домом» Достоевского по силе духовного очищения сравнил бы я это произведение)...» (К. Степанян. «Уроки беспощадного милосердия», «Литературная Россия», 25 декабря 1987 г.). В. Кавторин говорил о «яркости народных типов, богатстве реальных судеб и точности запечатленных обстоятельств» как о «главных достоинствах произведения» («Журнальная проза-86», ж.«Нева», № 9, 1987г.). «Событием в литературе» назвала его Т. Иванова («Передай дальше», ж.«0гонек», № 7, 1987г.). А Н. Иванова, убедительно утверждая общественную значимость повести, определила ее глубинную суть как «проповедь действенного добра, торжествующего в условиях зла, «метели». («Легко ли быть?», ж. «Дружба народов», № 5, 1987г.).

Множество взволнованные, трогающих душу писем получила редакция «Простора», и, снова пересматривая их, я с пронзительной ясностью вижу то, что не сбылось, не могло сбыться,— как читала бы Анна Борисовна эти глубоко искренние строки, вижу ее одухотворенное мыслью лицо и тонкие пальцы, сжимающие только что вынутый из конверта листок... Об одном из этих писем нельзя не упомянуть.

Среди действующих лиц «мемуарной повести» (именно так определял ее жанр

 

 

К. Г. Паустовский) некоторые выступают под собственными именами. Есть среди них рабочий сцены Иван Иванович Петкау. И вот сейчас передо мной письмо в редакцию его дочери — колхозницы из села Галицкого Павлодарской области Марии Нейштедер. Ей было всего несколько месяцев в том недобром 1937-м году, когда тысячи и тысячи без вины виноватых оказались в ежовских лагерях — в том числе и ее отец, навеки исчезнувший для семьи. А теперь — спустя 50 лет! — она и ее близкие услышали его голос и словно бы воочию увидели его. Как неожиданна и страшна была для них весть о родном человеке, переданная писателем! Воистину, повторим еще раз вслед за Фучиком, «были люди, которые имели свое имя, свой облик, свои чаяния и надежды, и потому муки самого незаметного из них были не меньше, чем муки того, чье имя войдет в историю...» Не было «неизвестных!» Не было...

Более тридцати лет знакомства и дружбы связывали меня с Анной Борисовной Никольской, скончавшейся в Алма-Ате 21 ноября 1977 года, и это дает мне право рассказать здесь о ней...

Трагические повороты в биографии будущего писателя определили обстоятельства, ни от кого из нас не зависящие и, в то же время, так много значащие в жизни каждого.

Анна Борисовна родилась 14 декабря 1899 года в семье профессора права, монархиста по убеждениям Бориса Владимировича Никольского. Правда, в семье бывали люди различной политической ориентации, и крестным отцом новорожденной стал молодой человек, дальний родственник — Георгий Васильевич Чичерин, уже в то время «левый» по взглядам, а позднее — видный деятель социал-демократического направления. Со своим родичем в преддверии первой русской революции он порвал всякие отношения и лишь спустя много лет принял участие в судьбе крестницы.

Личность отца, самим фактом своего существования сыгравшего драматическую роль в жизни дочери, интересна сама по себе. В автобиографической анкете Блока на вопрос о времени и месте напечатания первого произведения поэт отвечал:

«Три стихотворения без заглавия в сборнике студентов Петербургского университета (редакция Б. Никольского и И. Е. Репина)». Б. В. Никольский, блестящий знаток античности, автор книжки стихов и большой статьи о Фете, был одним из первых ценителей лирики юного Блока. В огромной библиотеке ученого, как считают специалисты, хранилось самое полное в мире собрание изданий Катулла. И  не случайно в вышедшей совсем недавно (1986г.) «Книге стихотворений» знаменитого поэта древности помещены составителем М. Л. Гаспаровым переводы Никольского. Общественный деятель крайне правого направления, как характеризуют его современники (Вл. Пяст и др.), он около 1910-го года «по причинам личного характера» отошел от царской семьи, с которой общался, от политической жизни и занимался научными изысканиями в области римского права, а после Октябрьской революции читал публичные лекции по путевкам Наркомата просвещения. Жил Никольский с семьей в Петрограде. В июне 1919-го года был арестован и расстрелян. В моем распоряжении нет сейчас никаких документов, которые свидетельствовали бы о его виновности или невиновности перед Советской властью. Не было их и у его дочери, которой в ту пору едва исполнилось 18 лет и которая осталась старшей в семье с тяжело больной матерью и младшим братом. Брат этот,

 

Роман, тогда же «отрекся» от близких, позднее стал работать в ЧК и погиб во время массовых репрессий во второй половине 30-х годов.

Вскоре после смерти отца Анна Борисовна поехала в Москву, к Чичерину. Об этой поездке она рассказывает в хранящихся у меня автобиографических заметках. Вернее, это не заметки даже, а часть «обращения» к И. В. Сталину, датированного 17 декабря 1939 года и написанного в заключении, в лагере. (Думаю, что в письме, направленном по столь высокому адресу, автор был предельно точен в изложении фактов). Георгий Васильевич Чичерин, в ту пору уже народный комиссар иностранных дел, член Правительства, повез свою крестницу «на автомобиле» к одному из руководителей Советского государства, который расспросил ее об отце, о делах в семье и намерениях. Он грустно покачал головой, когда девушка сказала, что не учится, хотя и мечтает об ученье. «Я объяснила,— писала она,— что никогда не брошу мысли о высшем образовании и что как только мое здоровье (у меня было кровохарканье) наладится, я все силы положу на это... Собеседник сказал между прочим, что в настоящее время у него находится часть дневников моего отца, которые его захватывают своим интересом...»¹ Когда в конце разговора, растроганная вниманием, посетительница заплакала, он внезапно положил ей руку на голову, погладил и сказал: «Бедное дитя, трудное выпало время вашей молодости. Часто вам придется быть без вины виноватой». Потом добавил, что всегда будет готов прийти ей на помощь, «только бы не бросала честного труда...»

Человек этот умел прозревать будущее как никто другой. «Без вины виноватой» дочери расстрелянного монархиста пришлось быть много, много лет...

Мне нетрудно представить себе ласковый жест государственного деятеля, погладившего девушку по голове. Когда я впервые встретился с Анной Борисовной, ей было уже за сорок. Худенькая, узколикая и бледная, она, кажется, едва держалась на ногах. Какой же была она в том далеком и трагедийном 19-м году, когда приехала из Петрограда в столицу?

Через несколько дней Анна Борисовна вернулась домой. Еще летом 1917-го года она закончила так называемый Александровский институт — привилегированное учебное заведение для «благородных девиц...» Настали годы нелегкой самостоятельной жизни. Девушка работала на Волховстрое, стала одним из организаторов первых курсов для рабочих, ее избрали в руководящий Комитет его девятитысячного коллектива. Уже был заработан «трудовой стаж», вроде бы позволявший Никольской перейти из категории «лишенцев» в категорию полноправных граждан, но... Ее сначала не принимали в университет, потом исключали из него. Аспирантуру не удалось закончить — снова отчислили как кадр нежелательный в советской науке. И все же... Была преподавательская деятельность — в ликбезе, партшколе, институте истории искусств. Были написаны «Очерки по истории стиля древнерусской литературы», и их рекомендовали к печати. Молодого научного работника поддерживали старшие товарищи.

В 1931-м году по инициативе Николая Яковлевича Марра Никольскую зачислили на должность старшего палеографа Рукописного отделения библиотеки Академии наук, потом она приняла в свое ведение кабинет инкунабул и книжных ценностей.

Два года спустя Анна Борисовна оказалась в тюрьме, позднее в ссылке в Алма-Ате.

 

 

Письмо Сталину, которое я уже цитировал и в котором она рассказывает о своих мытарствах, о своей изломанной жизни, невозможно читать без боли сердечной, тоски и содрогания. Обращаясь к тому, о ком пели как о самом «мудром, родном и любимом», она взывает к милосердию и просит помочь ни в чем не повинному человеку,— в подтексте ощутимы растерянность и недоумение: зачем и кому нужны эти страдания? И как хочется ей верить в «справедливость, отзывчивость и человечность» адресата!..

Все те издевательства, о которых пишут сейчас мемуаристы, журналисты и историки, пришлось ей перенести. Но сказать об этом прямо было, конечно, невозможно. И вот на пожелтевших мелко исписанных страничках письма Сталину мы читаем: «После одного из допросов, кажется, 3-го декабря, я так неудачно упала, что разбила затылок об угол железной доски и каменный пол — и после этого до июля месяца следущего 1934-го года пролежала с базиллярным менингитом и открывшегося от непрерывной рвоты ранее залеченной язвой желудка в тюремной больнице в Крестах».

Она обращается к вождю, к своей «последней надежде»: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Вы повседневно с чуткостью и вниманием беседуете со счастливыми сынами нашей Родины, вливая в них этим новые силы, энергию и желание еще лучше работать, еще успешнее. Призовите же к себе таких, как я, случайных пасынков нашего общества, не желающих быть пасынками, изживающих остатки сил в безвоздушном пространстве оторванности от общей прекрасной жизни! Какой огромный новый источник непочатых сил Вы нашли бы, поддержали и присоединили к общим мощным силам сынов нашей Великой Страны! Верю, глубоко верю, дорогой Иосиф Виссарионович, что это письмо пишу не тщетно...»

Сколько таких писем, исполненных отчаяния и веры, скорее основанной на самовнушении, чем на фактах действительности, предназначалось великому вождю, когда газеты, захлебываясь от восторга, писали о «сталинском отношении к людям». Передавались эти тщетные мольбы как правило в те самые «инстанции», которые тогда отщелкивали неправые и нелепые приговоры, как грецкие орехи...

Всю жизнь мечтала Анна Борисовна только об одном: чтобы судили о ней по ее «личной работе» и ее собственной «общественной физиономии». Но долгие годы, вплоть до XX съезда партии, она несла тяжкий крест своего происхождения.

«Родину себе не выбирают, начиная видеть и дышать»,— сказано было поэтом (М. Алигер). Не выбирают и родителей.

Нашему читателю, живущему во второй половине 80-х годов, современнику великого процесса обновления и светлых перемен в нашей жизни, трудно понять, как можно преследовать человека «за родителей». В годы моего детства Сталиным была брошена однажды знаменательная фраза: «Сын за отца не отвечает!», а Молотов в каком-то своем выступлении даже обратил внимание слушателей: смотрите, дескать, вот бывший граф — Алексей Толстой, а сейчас — уважаемый писатель Земли Русской! Так говорилось... А Александр Трифонович Твардовский, сам сын «не вполне» того отца, которого надо бы иметь, по тогдашним меркам, советскому поэту, написал об этом в своей последней поэме:

Вас не смутить в любой анкете

Зловещей некогда графой:

Кем был до вас еще на свете

Отец ваш, мертвый иль живой...

 

Но в те года и пятилетки

Кому с графой не повезло —

Для несмываемой отметки

Подставь безропотно чело.

Клеймо с рожденья отмечает

Младенцев вражеских кровей,

И все, казалось, не хватает

Стране клейменых сыновей...

«Вы знаете, чья она дочь?» — спросил один следователь другого, когда летом 1933 года Никольская оказалась в тюрьме. И этим все уже было определено: «клеймо» было положено навечно, а колесо репрессий все набирало и набирало обороты.

Лишившаяся последней опоры, мать Анны Борисовны покончила самоубийством, а сама она в качестве человека, «причастного» якобы к «враждебной деятельности» академиков, историка Грушевского и филолога Перетца, как уже говорилось, была выслана в Алма-Ату. Пробыла она здесь меньше трех лет. Стала преподавать французский язык, курс французской лингвистики и древнюю русскую литературу в Педагогическом институте, изучать казахский, работать в литературе. Но известная злая воля и «самодержавная власть», обращенная в фатальное зло, определила для нее другое место — в лагере за колючей проволокой. Арестованная снова в ноябре 1937-го, Анна Борисовна оказалась на севере Свердловской области — ей дали 10 лет «по решению Особого совещания», т. е. без суда. Как говорится, «за здорово живешь». Или согласно ежово-бериевскому афоризму: «Был бы человек, а статья найдется». «Находилась» обычно пятьдесят восьмая...

Повесть «Передай дальше!» (первоначальное название «Так было...») дает представление о жизни Анны Борисовны в лагере. Рукописи суждено было пролежать в моем архиве много лет, прежде чем я передал это произведение редакции журнала «Простор», где оно и было опубликовано на сравнительно раннем этапе перестройки — в октябрьском номере за 1986 год. (Любопытно, что инерция неприятия правды нашей истории в тот момент еще работала: на съезде журналистов Казахстана докладчик счел нужным критиковать редакцию за этакую «лагерную тематику», а республиканская печать — в отличие от центральной — ни единым словом не откликнулась на публикацию).

Повесть писалась в конце 50-х — начале 60-х годов. Тогда же делались попытки ее издать. Высоко оценивали произведение Никольской Н. С. Тихонов, К. Г. Паустовский, Вс. Иванов, М. Слонимский, «...книга будет иметь большой успех у читателей,— и не сенсационностью рассказанного в ней, а могучим торжеством правды, которая чувствуется на каждой странице. И еще — торжеством искусства,— которое так приятно видеть и понимать, хотя оно и передано, на первый взгляд, как бы мелочами, частностями. Я очень приветствую издание этой книги». (Всев. Иванов). «Повесть эта с простотой и силой, с глубокой убежденностью автора говорит о том, что человечность не может быть убита, не может быть вырвана никакими, самыми чудовищными жестокостями... повесть А. Б. Никольской должна быть издана обязательно...» (К. Паустовский).

Но что могли значить все эти отзывы, рецензии, хлопоты друзей-литераторов в те времена!.. Начинался долгий период в истории советского общества, который

 

 

сейчас характеризуется как «застойный»: одну за другой стали «закрывать» темы, на которых, по мнению ревнивых блюстителей общественной нравственности, не следовало останавливаться, чтоб чего-то не «очернить» и не «испачкать». Уже было ясно, что не помогут ни оценки корифеев советской литературы, ни настойчивость благороднейшего Ивана Петровича Шухова, тогдашнего редактора «Простора», сделавшего попытку напечатать хотя бы две главы из повести, уже подготовленные к печати. Не прошло!.. Впрочем, и Ивана Петровича вскоре «сняли», а «Простор», пользовавшийся популярностью, как издание новомировской ориентации, превратился в провинциальный журнальчик, в котором в скучнейших очерках нового шефа воспевались «успехи» сельского хозяйства Казахстана...

Анна Борисовна отдала мне рукопись в 1972-м году.

— Возьмите экземпляр моих мемуаров. Вы их напечатаете, а я уже, к сожалению, не увижу этого! — сказала она.

Мы долго разговаривали тогда, и мне хочется вспомнить одну очень важную для характеристики А. Б. Никольской фразу: «Не публикуйте, пожалуйста, этого там... Только у нас!» Она верила в конечную победу истины над ложью, правды над кривдой, просто здравого смысла над безмыслием.

...Я познакомился с Анной Борисовной не в лучшие ее времена.

Шла последняя голодная и холодная военная зима. Я был студентом университета, что-то пописывающим, а Никольская после шести лет пребывания на севере только что получила право жительства в Алма-Ате и стала зарабатывать на жизнь переводами. Встретились мы с нею на одном из обычных в то время литературных вечеров в старом здании Союза писателей напротив Зеленого базара, где собирались тогда Ю. О. Домбровский, Гайша Шарипова, А. А. Хазин, Л. И. Варшавский и другие члены русской секции. Помню, что я пошел провожать немолодую, по моим тогдашним представлениям, писательницу и никак не мог понять, куда же мы идем, ибо направились мы на дальнюю окраину, в район ветхих землянок, где, как потом выяснилось, она «снимала угол».

Это был действительно «угол», в котором под большим деревенским столом помещалась постель жилицы, служившая ей одновременно и рабочим местом.

Еще в 30-е годы (между летом 34-го и осенью 37-го), сблизившись с Мухтаром Омархановичем Ауэзовым и подключившись к работе над переводами с казахского, она стала активным участником литературного процесса в республике. Теперь же на страницах периодических изданий за подписью А. Никольской снова появились переводы произведений современных казахских поэтов.

Почти одновременно с приездом Анны Борисовны в Алма-Ату вернулся в родной город партизанивший на Украине Жумагали Саин. Первую книжку его лирики на русском языке она подготовила совместно с другим поэтом-фронтовиком Александром Хазиным. Книжка эта «Походные песни», подаренная мне Саиным, сохранилась в моей библиотеке. Анна Борисовна переводила преимущественно его юношеские стихи — и, перечитывая их, я в который раз удивляюсь, как свежо и молодо они звучат, эти переводы, сделанные тяжело больным, недавно прибывшим «из мест не столь отдаленных» человеком.

Особенно удались ей переводы классика казахской поэзии участника восстания под руководством Исатая Тайманова — Махамбета Утемисова. Словно на одном

 

дыхании разворачиваются перед читателем экспрессивные, с множеством однотипных придаточных предложений, монологи великого бунтаря, борца за свободу и справедливость. Среди других, выполненных А. Б. Никольской работ,— полный перевод эпоса «Кыз-Жибек», стихи народного акына Нурпеиса Байганина, «Курулай-сулу» Исы Байзакова, проза Тахави Ахтанова.

Быть может, нами до сих в полной мере не оценены эти переводы, давно не переиздававшиеся, но удостоившиеся в свое время похвалы Михаила Сергеевича Лозинского. Вот что писал о них переводчик «Божественной комедии» и «Кола Брюньона»: «А. Б. Никольская проявила себя как зрелый мастер русского стиха и русской прозы и по праву должна быть причислена к разряду лучших наших переводчиков». М. С. Лозинский уже знал перевод первого тома ауэзовского романа «Путь Абая» (под первоначальным заглавием «Абай»),

Знакомство Анны Борисовны с Мухтаром Омархановичем Ауэзовым переросло в тесную дружбу с семьей писателя (с его женой Валентиной Николаевной и их дочерью Лейлей, которой она посвящала шутливые и трогательные детские стихи) уже во второй половине 40-х годов. Это было время большого кропотливого труда совместно с Ауэзовым и литературоведом Темиргали Нуртазиным над русским текстом впоследствии ставшей всемирно известной эпопеи.

Надо сказать, что опыт в переводе прозы Анна Борисовна уже имела; раньше ею был переведен с французского роман Жоржа Дюамеля «Принц Жаффар». Превосходно владевшая французским и немецким, а также несколькими славянскими языками, она стала изучать казахский и уже с первых шагов своих на этом поприще работала с оригиналом. Не могу судить, в какой мере она овладела этим языком, но когда однажды мне понадобилась консультация и никого из казахских товарищей не оказалось рядом, я обратился к Анне Борисовне — и она ответила на мой вопрос. А вот что говорит по этому поводу Мухтар Ауэзов: «Присущее всем переводам с казахского отличительное и высокоценное качество А. Б. Никольской заключается в том, что она, будучи одновременно ученым-филологом, легко и глубоко проникает не только в прямое смысловое, понятийное свойство казахских словосочетаний, но также и в оттенки, в дополнительные ассоциации, вызываемые каждым отдельным поэтическим образом. А богатство ее собственного словаря помогает в дальнейшем и верной и полноценной отделке ее переводов».

Объемное, многоплановое творение М. О. Ауэзова отличается не только лексическим богатством, но и отмечаемой всеми критиками сложностью синтаксических конструкций. Предложения у Ауэзова длинные, нередко развертывающиеся чуть ли не на страницу. Переводчик прекрасно чувствовал движение фразы, внутреннюю ее динамику или еще то, что лингвисты называют «актуальным членением предложения».

В конце 60-х годов Анна Борисовна, наряду с другими писателями, получила интересную анкету профессора Донецкого университета М. М. Гиршмана, изучавшего «ритм прозы» и определявшего для себя отношение прозаиков к этой проблеме. Вот что писала А. Б. Никольская, отвечая на вопросы ученого:

«Мною руководила (в процессе работы над переводом «Пути Абая» — А. Ж.) прежде всего мысль о возможно точной — не в формальном, а в эмоциональном и смысловом отношении — передаче речи оригинала. Я стремилась донести до читателя во всей возможной полноте и мысль, и язык автора. А теперь, вдумываясь в вопросы анкеты, я поняла, что все это неизбежно ведет к широко понимаемой эквиритмичности. Одно дело — развитая фраза М. Ауэзова, полная вводных слов, подчиненных и соподчиненных предложений, насыщенная идиомами, поговорками,

 

к которым необходимо подобрать соответствующий русский эквивалент, сжатый, не превышающий по возможности словарного наполнения оригинала и не стирающий национального народного колорита; другое дело — проза С. Муканова или Г. Мустафина с их простыми предложениями, ничем не осложненными. Да, в какой-то мере для переводчика здесь вступает в силу ритм и построение оригнала».

Я прошу читателя извинить меня за пространное цитирование, но я приведу еще один отрывок из ответа на ту же анкету, помогающий понять тайну успеха, который сопутствовал появлению перевода «Пути Абая» (к настоящему времени произведение это публиковалось по-русски более двадцати раз, и переводилось, по моим неполным данным, более чем на 20 языков — с русского текста).

«Признаваясь», что она «не всегда справлялась» с труднейшей задачей, Анна Борисовна приводит примеры, когда становилась «в тупик». «Первый: есть казахское слово «жорга» (г — придыхательный, задненебный «г»). Это слово имеет два значения: а) иноходец, б) диплома, умеющий словами добиться желаемого, заворожить собеседника свой речью. Одного из второстепенных героев романа М. Ауэзова — Жумабая — так и называли «Жорга-Жумабай» за его дипломатические способности. Ага-султан (то есть старший султан орды) посылает его к старейшинам других казахских родов со сложным поручением. И вот фраза подстрочного перевода: «Жорга-Жумабай сел на своего жорга и точно слился с ним в одно целое. Настоящий жорга был Жорга-Жумабай!» На этом я споткнулась. Автор сказал, что он понимает всю трудность, даже невозможность игры этого слова в переводе. Он предложил мне несколько отступить от казахского текста. Не получилось ни эквиритмии, ни нагнетания шипящих и гортанных звуков, заполнявших фразу оригинала. Второй пример. Старая бабушка говорит; «Чуть я подумаю о моих внуках Абише и Магаше, мой сон становится как чай». Я спросила автора, как это понять: становится крепким как чай, или наоборот — прозрачным полусном. Автор ответил, что у бабушки сразу же начиналась бессонница. Мы оба долго ломали головы, как это передать ближе к оригиналу и так же кратко и «поговорочно». А ведь это обычное казахское выражение! И уже сам автор переделал фразу, стерев ее национальный колорит! «Что же делать,— сказал он,— ведь русский читатель не примет такого сравнения или из краткой поговорки оно станет длинным предложением. А в оригинале я оставлю эту фразу без изменения». Я предложила сноску, но издательство «Советский писатель» возражало (и справедливо) против сносок в художественных произведениях.

На вопрос анкеты — связан ли ритм с сюжетом, композицией, системой характеров прозаического произведения — отвечу: у ряда авторов несомненно. Но мне кажется, что больше всего он связан с личностью автора».

Личность переводчика... Как часто в наше время безликие ремесленники перетолмачивают с любого языка (вернее — с любого подстрочника) «на язык родных осин» любого писателя, не задумываясь не только над оттенками смысла, стиля и звуковой формы оригинала, но даже искажая и «подправляя» то, что показалось непонятным или просто непривычным! Стоят они, ремесленники, между национальной литературой и русским читателем — и лгут нам их зачастую гладкие опусы, лгут, представляя в искаженном свете повесть и рассказ, вдохновенное лирическое стихотворение или играющую яркими красками остроумия юмореску, превращая в банальность все, чего коснется их равнодушный взгляд.

В те же годы, о которых идет речь, мне довелось увидеть удивительную по цинизму дарственную надпись на сборнике переводов одного бездарного, но «про-

 

бойкого» казахского поэта. Русский переводчик обращался к собрату: «Хотелось бы мне, дорогой, (следовало имя приятеля) заниматься (шло название темы), а приходится возиться с (шла почти нецензурная оценка оригинала)». И человек этот, откровенно поведавший столь же нравственному другу о своих «душевных муках», и его опусы давно забыты. Но чем измерить урон, нанесенный им нашему общему литературному делу?! И низкого поклона и вечной благодарной памяти достоин тот, кто вложил часть самого себя в «делаемое дело», ибо любовь к нему невозможно имитировать: нельзя притвориться, что любишь то, чего не любишь.

...Анна Борисовна умела работать и была строга к себе и в своем оригинальном творчестве. Читатели повести «Передай дальше!», конечно, не забудут эпизод из последней главы произведения. Мы встречаемся там со стариком украинцем, которые принимает латинское слово 'idem' (то же самое), произнесенное врачом, «комиссовавшим» заключенных, за украинское «iдемо» («едем»), и никак не может понять, почему же его не собираются освобождать. Старик произносит несколько фраз, которые автор приводит без перевода. Работая над этой страничкой, Анна Борисовна, хорошо знавшая украинский, тем не менее сочла нужным несколько раз звонить мне и проверять естественность звучания реплик своего эпизодического персонажа...

Вероятно, литературоведы еще будут изучать творческий опыт А. Б. Никольской-переводчика. Я же, прежде чем перейти к последним годам ее жизни, хотел бы вспомнить слова Мухтара Ауэзова, сказанные им в дни празднования его шестидесятилетия. Многое в жизни перенесший и благодарный людям за прижизненное признание, он счел нужным сказать, что отмечает не только свой юбилей, но и еще одну знаменательную дату — 25-летие своего знакомства и творческого содружества с Анной Борисовной Никольской, другом и переводчиком, которому он так много обязан... Принятая в 1948-м году в Союз писателей, Анна Борисовна вроде бы получила официальное признание и гражданский статус. Но... вплоть до XX съезда партии «тень отца» и то, что называлось судимостью (хотя и суда-то никогда не было!), по-прежнему преследовали ее. К каждой разоблачительной «кампании» подверстывалось это во всех отношениях удобное имя. Помню, как оно попадало в какие-то решения, протоколы, как некий окололитературный чиновник товарищ Ж. гремел с трибуны о «засоренности» кадров нашей писательской организации, приводя в качестве выразительного примера опять-таки Никольскую. Тогда же Леонид Сергеевич Соболев¹ использовал свое общественное положение, чтоб «отхватить» под благовидным предлогом часть принадлежавшего писательнице (как переводчику) гонорара. Даже имя ее изъяли из публикации! Помню и другое: с каким достоинством держалась она в затхлой, зловещей атмосфере последних лет «сталинской эпохи», отстаивая свое право на любимый труд, столь важный и нужный.

Уже после 1956-го года упомянутый вельможный «классик», прибыв на съезд писателей Казахстана, стал в своей приветственной речи говорить о заслугах русских писателей Алма-Аты, так много делающих для популяризации казахской

 

 

литературы среди народов нашей страны, и недрогнувшим баритоном похвалил среди них «уважаемую и любимую» А. Б. Никольскую. Мы с Л. Д. Кривощековым, тогда секретарем Союза писателей, тотчас же позвонили Анне Борисовне (она болела и на заседании не была), и я сказал: «Разрешите мне спросить оратора, Л. С. Соболева, как же он мог присвоить гонорар любимой и уважаемой?» — «Умоляю вас не делать этого,— ответила Анна Борисовна.— Он — слишком сильная фигура. Он может помешать публикации моей главной книги... Ради бога, не надо...» Вот как оно было. Было...

В начале 50-х годов Анна Борисовна соединила свою судьбу с судьбой тоже далеко уже немолодого человека, известного в Казахстане ученого-биохимика Бориса Ивановича Ильина-Какуева. Они прожили вместе, вплоть до его кончины, около двадцати лет. Был Борис Иванович разносторонней творческой натурой, до глубокой старости «ходил» на «плэнер» писать акварели. Некоторые из них сохранились в архиве Анны Борисовны, среди ее бумаг.

«Персоной нон грата» писательница оставалась до середины 50-х годов, когда во весь голос было сказано о преступлениях Ежова, Берии и их подручных и сообщников. Наступила, как говорили острословы, эпоха «позднего реабилитанса», и Анна Борисовна была восстановлена в правах без всяких оговорок.

Передо мною лежат два документа.

В одном за подписью заместителя председателя Военного трибунала ЛенВО Ананьева сказано, что постановление Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 2 апреля 1934 г. в отношении Никольской А. Б. отменено «за отсутствием состава преступления». В другом, подписанном зам. председателя Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР И. Аксеновым, аннулировалось постановление «тройки» от 10 декабря 1937-го года. Так были, наконец, зачеркнуты все решения, согласно которым она отбывала наказание в тридцатые и сороковые годы.

Горькая это была радость, но — радость огромная! Уже в последние годы жизни, возвращаясь к этому незабываемому дню, когда ей вручили соответствующие «справки», Анна Борисовна описывала его в дневниковых заметках буквально по минутам, во всех деталях, со всеми репликами — официальных лиц, близких, друзей, знакомых, просто посторонних... А вот что писала она дальнему родственнику по матери Л. А. Орбели (известному советскому физиологу): «Вы, знавший и видевший мою жизнь от рождения, лучше чем кто-либо можете понять, какое глубокое потрясение принесла мне эта новость, так долгожданная — и все-таки неожиданная в тот момент, когда я ее получила. Я до сих пор не могу еще до конца осознать всего, что произошло. Слишком тяжел был многолетний всей моей большой семьи груз, легший на одни мои слабые плечи, слишком много необратимых процессов осталось от него и в моем организме, и в моей психике. Но что было — то было, я не могу вычеркнуть лучших — по возрасту — годов моей жизни, пройденных таким тернистым путем. И если мои слабые плечи выдержали этот непосильный груз, если я смогла дойти до конца этого тяжкого этапа моей жизни, то я с благодарностью вспоминаю как уже ушедших из жизни людей, у которых я черпала силы душевные, так и тех, кого жизнь, к моей великой радости, сохранила до этих дней. И среди них в первую очередь я произношу Ваше, дорогое для меня имя. Спасибо Вам за все, дорогой Леон Абгарович: и за помощь, и за советы. и за ваше неизменно отзывчивое ко мне отношение...»

 

Первая совсем небольшая книжка рассказов А. Никольской вышла в свет, когда автору было за шестьдесят (в 1963-м году — «Ненаписанные истории») и 1976-м году под тем же названием. Несколько рассказов напечатали в периодических изданиях (в «Просторе», «Литературной России», пионерской газете «Дружные ребята»). Появились и дружеские, благожелательные отклики на ее произведения: (рецензия К. С. Куровой, высокая оценка рассказа «Геленджик» в одном из литературоведческих очерков И. Л. Андроникова).

Ей очень хотелось работать — у нее было что сказать, а сил оставалось совсем мало. В юности она перенесла туберкулез, много лет страдала бронхиальной астмой и еще множеством болезней, которые составили бы длинный список, если бы пришлось их перечислять. И самое ужасное — у нее были непрерывные головные боли — результат «незаконных методов ведения дознания», о которых я уже упоминал... В письме, датированном 3 и 4-м марта 1963-го года, Анна Борисовна писала мне из Переделкино, из Дома творчества: «Мучаюсь приступами астмы, как в самые худшие мои годы (конец 40-х и нач. 50-х годов). Никакие лекарства не помогали, приступы становились просто страшными, приходилось прибегать к уколам адреналина, которые снимали удушья и ужасно действовали на сердце. В общем — веселая жизнь. Сейчас мне лучше, чему немало содействуют погода и Паустовский. Погода — тем, что она уже третий день держится одна и та же, а Паустовский — тем, что он, будучи сам астматиком, поделился со мной каким-то чудодейственным французским средством, которое систематически оттуда получает и которым сам спасается уже много лет. Мне сразу стало легче. Обещал дать мне еще немного. Но я (пока безуспешно) подкапываюсь под него, чтобы узнать рецепт: ведь если компоненты его у нас существуют, Борис Ив-ч мог бы сам синтезировать этот «эликсир жизни». Но пока он, т. е. Паустовский, уверяет, что он и сам не знает состава… А поправляться мне совершенно необходимо, ведь я и с постели-то сейчас поднимаюсь с трудом — в глазах темнеет и ноги не держат.

Ну, это присказка, а сказка впереди...»

И далее речь шла о делах литературных. В частности, Анна Борисовна писала: «...мне просто стыдно повторять все высокие оценки (повести «Передай дальше!» — А. Ж.), которые я отовсюду получаю. Самым строгим, самым взыскательным критиком, как я и предполагала, оказался К. Г. Паустовский — он больше других нашел блох и сделал три более крупных замечания по существу книги. Но зато он и хвалил ее очень щедро — так щедро, что я молчу¹. И сейчас очень активен в отношении ее дальнейшего пути. Впрочем, в этом отношении активность проявляет не он один. Приеду — все расскажу подробно. Между прочим, Паустовский согласился со всеми теми коррективами, о которых я сказала ему сама: мол, предлагаю сделать то-то и то-то. В общем мне даже страшно, насколько благоприятно протекает этот «предварительный» период перед стартом моей рукописи. Только бы этим не кончилось! Мне все кажется, что люди чрезмерно добры и снисходительны ко мне — и ради чего? Не знаю, может быть, ради всего, что мною пережито? Но я не прошу снисхождения, я в обмен на ту искренность и честность, которая вложена мной в мое детище, прошу тоже искренности и честности».

Необычайно активная натура, общественный человек в лучшем смысле этих слов, Анна Борисовна живо реагировала на все события жизни, в том числе

 

 

литературной. В ту пору в переделкинском Доме творчества, а потом у нас в Алма-Ате в узком кругу выступал со своими песнями А. А. Галич, и она не раз говорила о неповторимости художественной структуры его «ролевой» лирики, о будущем его поэзии. «Представьте себе,— рассказывала она о своих впечатлениях,— после концерта в Переделкино к Галичу подошел Корней Иванович Чуковский и сказал: «А я ведь думал, Александр Аркадьевич, что знаю русский язык! Вы заставили меня усумниться...»

И добавила: «Удивителен стилевой диапазон этого «менестреля»!

Мне нелегко даже перечислить все то, чем она занималась тогда: переводила стихи и прозу казахских авторов, была спецредактором авторского перевода на русский язык исторического романа чеченского писателя С. А. Арсанова «Когда познается дружба», приняла деятельное участие, по просьбе профессора А. Маргулана, в подготовке пятитомного собрания сочинений Чокана Валиханова (вспомнив о своей научной специализации палеографа и текстолога), вела большую переписку, находила время для помощи молодым авторам и советов пушкинисту Н. А. Раевскому и т. д. Однажды Н. С. Тихонов, который был одним из ее главных корреспондентов, готовя выступление на юбилейном вечере памяти Леси Украинки, счел нужным посоветоваться с Анной Борисовной; мы с ней обсуждали его письмо и высказанные им соображения. Когда я подготовил книжку своих переводов корейских классиков на украинский язык, я отдал ее на суд Анне Борисовне, как впрочем, отдавал и другие работы. Ее двоюродная племянница Оля училась в аспирантуре у известного ученого проф. Е. Г. Эткинда, и «тетушка» писала ей пространные письма, посвященные проблематике Олиной диссертации...

Словно стараясь наверстать упущенное, она часто встречалась со студентами, читала им еще неопубликованные страницы своих рассказов. У нее была превосходная дикция, прирожденный актерский талант, а преподавательский опыт и «чувство аудитории» делали ее встречи с молодежью захватывающе интересными. Особенно запомнилось нам всем чтение «этюда» «Однозвучно гремит колокольчик...», исполненного пронизывающего лиризма и печали. Эти три странички, помещенные в нашей книге, думается мне, можно назвать одним из совершеннейших образцов «стихотворения в прозе», продолжающим великую тургеневскую традицию.

Как она ухитрялась не сосредоточиваться на своем болезненном состоянии и всегда быть вдумчивым и внимательным другом для людей, с нею так или иначе связанных,— бог весть... Пусть хоть спустя годы, но я не могу сейчас не сказать во весь голос и об ее внимании ко мне в трудную пору моей жизни.

Мемуаристы любят говорить о себе, и я больше всего боюсь этого искушения («род недуга»), которое охватывает того, кто вспоминает. И все-таки... В конце 1971-го года ректор Казахского университета, исключенный впоследствии из партии за злоупотребление служебным положением и другие проступки У. А. Джолдасбеков, громя кафедру литературы, вынудил и меня уйти с работы. Чувствуя себя одним из тогдашних «хозяев» республики, он даже не поленился позвонить во все газеты и потребовал, чтоб в них не публиковали мои статьи. В ту пору Анна Борисовна стала звонить мне ежедневно. Повод всегда находился, и мы подолгу разговаривали с ней о разных разностях. Она знала, как были нужны мне ее телефонные звонки...

И еще я вспоминаю об уже названном выше С. А. Арсанове. Чеченский писатель, один из основоположников чеченской советской литературы, старый уже человек, он жил (после «переселения» чеченцев и ингушей) под Алма-Атой и очень бедствовал. Мы познакомились с ним в Союзе писателей, и когда, после XX съезда,

 

Арсанов готовил авторский перевод своего исторического романа на русский язык, я порекомендовал ему Никольскую в качестве спецредактора. Дело не ограничилось редактированием. Анна Борисовна стала бывать у Саидбея Арсанбековича дома, подружилась с его больной женой и помогала им, чем могла. Русская жена Арсанова в ту трагедийную ночь, когда высылали чеченцев с Кавказа, отказалась подписать предлагавшийся в подобных случаях документ «о разводе», что давало ей возможность остаться в родном доме, и последовала за мужем в ссылку. «У нее бездонные голубые глаза,— говорила мне Анна Борисовна,— но, боже мой, сколько в них скорби!..»

Круг знакомых Анны Борисовны был весьма разнообразен. Тут были и поэт Леонид Кривощеков с женой, и зав.кафедрой французского языка В. И. Попова, и корректор издательства — постоянный умный советчик писательницы Марина Иосифовна Кац и многие другие. А в последние годы жизни на страницах дневниковых записей Никольской все чаще появляется имя «милого доктора Галии Кайшибаевны» (Кабикеновой), лечащего врача. Душа ее была открыта всем хорошим людям — без различия «общественного положения» и, уж конечно, национальности.

Недавно в одном выступлении я прочитал фразу, которая запомнилась. Выступавший говорил о межнациональных контактах и сказал, в частности, примерно так: «Если отношения между нациями — это проблема политическая, то отношения между людьми разных национальностей — это проблема нравственная». Попросту говоря, это вопрос человеческой порядочности. Порядочность Анны Борисовны была, если можно так выразиться, высшей пробы. Но речь здесь не только об этом. Смысл своей писательской и переводческой деятельности А. Б. Никольская видела в проповеди вечных начал Добра (недаром один из критиков — Н. Иванова — почувствовала в повести «Передай дальше!» тональность, сближающую это произведение с традицией древнерусского жития). Читатель, конечно, помнит героя повести бойца военизированной охраны Бояркина, сформулировавшего однажды предельно ясно и просто свое жизненное кредо: «Человек человеку везде нужен!» Образ этот, по мнению К. Г. Паустовского (как писала мне Анна Борисовна), оказался одним из самых ярких в ее мемуарах. «Человек человеку нужен...» — только так определяется и оправдывается в конце концов смысл того, что мы делали и делаем. И разве сострадание и сочувствие автора обездоленным соузникам, товарищам по несчастью, хоть на одну миллионную долю оказывается разным потому, что Тойбергенов — казах, Раш — еврей, а Функ — немец?

Я пишу не критическую статью и не литературоведческое исследование. Поэтому не место давать здесь сколько-нибудь обстоятельную характеристику рассказам Никольской. И все же кое-что сказать хочется.

Не стану сопоставлять масштабы таланта (разумеется, они неравны), но оригинальное творчество А. Б. Никольской в чем-то напоминает мне моего любимого писателя С. Т. Аксакова. Основные произведения ее не просто автобиографичны или основаны на конкретном факте, воспоминании, эпизоде. Каждый взятый из жизни сюжет словно приобретает некую самоценность, он становится интересным, как интересна, скажем по-вересаевски, «живая жизнь», на которую удалось взглянуть под найденным художником углом зрения. Так находит свой ракурс автор моментального снимка, именуемого художественной фотографией, в отличие от фото, выполненного ремесленником. В то же время, подобно скульптору, убира-

ющему «все лишнее», писатель оставляет то, что формирует «идею», отношение к изображаемому, выявляя динамику событий и развертывая перед нами характеры людей, с которыми довелось встретиться.

Сжатость, сюжетная завершенность, стилистическая отточенность удивительны в таких рассказах, как «Рожь колосится»¹ или «Иннокентий Васильевич»², колорит времени и места — в рассказах «Ведьма»³ или «Дождь в Пиренеях». Вспомним хотя бы последний. В основу его легло детское впечатление — случайное знакомство со знаменитым драматургом Эдмоном Ростаном (автором «Сирано де Бержерака» и «Орленка») и крестьянином мосье Круазадом, который рассказывает со слов Проспера Мериме (он лично знал писателя) старинную легенду о трагической гибели двух влюбленных и медной статуе, принявшей на себя первый предназначавшийся им удар тяжелого жезла старого рыцаря... Светел этот рассказ, доверчиво смотрит в будущее русская девочка, стоящая рядом с Ростаном. И не легенда тут главное, хотя она и в центре повествования, а все настроение этого небольшого произведения, какая-то удивительная прозрачность всех звуков и красок жизни, запечатлеть которые мог только подлинный художник.

В сравнении с рассказами повесть «Передай дальше!» может показаться композиционно менее строго организованной и местами стилистически неотделанной. Когда стало ясно, что в печать ее не пустят, Анна Борисовна, к сожалению, прекратила работу над рукописью. Готовя ее в набор сначала для журнала, а затем и для этого издания, я, не считая себя вправе редактировать текст, сделал однако в повести ряд купюр. Они ни в коей мере не меняют общей идейной направленности произведения и согласуются с теми пожеланиями критиков (в том числе авторов «закрытых» рецензий — 3. Богуславской, Ф. Кузнецова, Е. Леваковской), которые А. Б. Никольская принимала и о которых мы не раз с ней говорили.

...На протяжении жизни Анна Борисовна продолжала писать стихи (а не только переводить) — и всерьез, и, как она говорила, в шутку. Шуточные стихи, обращенные к друзьям, сохранились у меня и у некоторых близких ей людей. Оригинальная лирика ее несколько старомодна, но некоторые из сохранившихся стихотворений представляют несомненный интерес, ибо добавляют какие-то яркие штрихи к характеристике этого незаурядного человека. Местами же в них ощущается сила духа и энергия истинного поэта.

Кое-что было написано и там, где не писали стихов ни Мандельштам, ни Заболоцкий. Вот одно из тюремных стихотворений Никольской, датированное 20-м сентября 1942-го года:

Ты слышишь дальний перезвон,

Такой глухой, такой печальный?

Как будто нас встречает он

Таежной песней погребальной.

 

Стон рельс разбитых мерно-тих

И веет страшною химерой...

Заборы, вышки часовых...

Бараков ряд угрюмо-серый...

 

Внушая ужас, боль и страх,

Ползут, как призраки живые,

 

 

Без рук, без ног, на костылях

Осколки грязные людские.

 

Здесь не звучит людская речь,

Ни плач, ни тихие упреки:

Здесь гнойным ядом могут течь

Лишь смрадной ругани потоки.

 

Обломков груды... Смрад густой...

В толпе голодной, злобной, громкой

Обломки жизней — боже мой! —

Страны печальные обломки.

 

В той черной яме страшен смех,

В ней детский голос — дар случайный.

Любовь? Любовь в ней — грязный грех,

Лишенный снов, стыда и тайны.

 

В ней даже смерть — не сладкий сон,

А тяжкий подвиг для живого —

Под вечный погребальный звон

Обломка рельсы часового.

И рядом с этими, казалось бы беспросветными строчками, на том же пожелтевшем листке, вывезенном более сорока лет назад «из зоны» в памятном читателю набитом письмами всех «неактированных» чемодане, мы читаем:

Но, Муза, если в чадной мгле

Средь шума, ругани и смрада

В жестокой злобе на земле

Людьми придуманного ада,

 

Где, как трава от липкой тли,

Хиреет мысль и гаснут лица,

Мы, позабытые, могли

Тебе, прекрасная, молиться.

 

И в неизменно-чистых снах,

Пространств и дней стирая грани,

Мы забывали стыд и страх

Нас унижающих страданий,

 

Ломали цепи и ключи,

Крылаты мыслью, в песнях жили

И солнца яркие лучи

На дно клоаки низводили,—

 

Кто нам прикажет: «Не живи!»

Кто умертвит в гниющей пене

Слова чудесные любви,

Немых молитв и песнопений?!

 

Узнай: бессилен смерти гнет,

А жизнь и в гробе торжествует!

Мы славословим: день блеснет!

Мы славословим: ночь минует!

Стихотворение это со старого листочка она переписала в тетрадку, куда

 

заносила свои стихи, в сентябре 1975-го года, и есть нечто знаменательное в том, что именно оно завершает тетрадку.

...В последние четыре года Анна Борисовна работать уже не могла. Я помог ей составить сборник рассказов из уже печатавшихся ранее и (благодаря активной помощи Лейли Мухтаровны Ауэзовой) книжка эта вышла в свет немногим более чем за год до смерти автора. Дарственную надпись мне и моей жене Г. Е. Плотниковой она составляла долго и трудно...

В одном из рассказов Анна Борисовна написала: «Жизнь щедро дарила меня — и радостями, и горем, и знаниями, и опытом, заставляя колебаться, совершать ошибки, слабеть, а потом подниматься...

Выполнила ли я мой долг перед жизнью? Рассказала ли, научила ли, передала ли людям все, чем сама была обогащена?»

Мне кажется, я могу ответить на этот теперь уже обращенный к нам вопрос: среди многих встретившихся на моем пути людей я не встречал человека, который бы с таким напряжением всех душевных и физических сил делал то, к чему был призван, и сделал так много вопреки тому, что за неимением в языке другого слова мы зовем судьбой, как Анна Борисовна Никольская.

Алма-Ата.

Апрель, 1988 г.

А. Л. ЖОВТИС,

 доктор филологических наук