9. Реформы в лагере

 

Внутрилагерный режим постепенно смягчался. Прежде всего перестали запирать бараки на ночь. Свободнее можно было ходить по территории лагеря и посещать другие бараки. Последнее вызвало оживленный обмен информацией. Прибыл небольшой этап заключенных из других лагерей. Они рассказывали, что по многим другим лагерям прокатилась волна забастовок, стихийных сборищ, на которых открыто требовали пересмотра дел, освобождения невинно осужденных и т.д. В некоторых случаях это сопровождалось кровавыми репрессиями, в других — некоторым смягчением режима.

Как-то утром, при выходе на работу, мы были свидетелями пожара в лагере, расположенном в двух километрах от нашего. Видно было, что горит какой-то барак. Слышны были автоматные очереди.

На следующий день мы узнали, что уголовники, жившие в этом лагере в отдельных изолированных бараках, проникли в бараки с политическими, подожгли один из них и устроили резню. Подоспевшая охрана открыла стрельбу. Погибло несколько десятков человек с той и с другой стороны. Поговаривали, что надзиратели сознательно провоцировали вражду между уголовниками и политическими. В этом лагере, как и в большинстве других, «теплые», «хлебные» и «командные» места занимали уголовники. С их помощью администрация лагеря обеспечивала «самоуправление» внутри лагеря, не пачкая своих рук. Это вызывало протесты политических.

Другая новость нас взволновала не меньше. Мы узнали, что вводится система платы за выполненную работу, причем зарплата выдается наличными.

Нас познакомили с существующей тарифной сеткой окладов для конторы. Эта сетка предусматривала снижение оклада заключенному наполовину.

 

После вычетов за содержание в лагере, одежду и питание оставалась небольшая сумма — несколько десятков рублей, — которую заключенный мог истратить, покупая продукты в лагерном ларьке.

Открытия ларька все ждали с нетерпением. Правда, когда ларек был открыт, мы были несколько разочарованы, так как в нем продавались дорогие и совершенно не нужные заключенным продукты: шоколадные конфеты, шпроты и тому подобные деликатесы.

Тем не менее деньги надо было тратить, так как держать их при себе долго не разрешалось — в этом случае при желании можно было предположить, что ты готовишься к побегу.

Немного улучшилось питание и в лагерной столовой.

Для моих подопечных была введена сдельная оплата труда. Нормирование было поручено мне. Для этой цели из города приехал вольнонаемный нормировщик, который проинструктировал меня. Такая же система оплаты была введена для заключенных-проектировщиков.

Нормировщик строго предупредил меня, чтобы я был осторожен в определении объемов работ.

В первые же недели я почувствовал, что мое нормирование вызывает глухое недовольство копировщиков. Они рассчитывали с моей помощью на больший заработок.

Однажды это вызвало открытый конфликт с угрозами расправиться со мной со стороны Чикаидзе, молодого, горячего грузина. Рассказывали, что он, доведенный до отчаяния во время ночных допросов, ударил следователя по голове пресс-папье. За что был жестоко избит, посажен в карцер и получил дополнительную статью и срок за бандитизм.

Недовольство росло, надо было что-то предпринимать.

Как-то, воспользовавшись отсутствием в конторе начальников, я собрал всех копировщиков — десять человек — и, в присутствии Маши и Нади, произнес перед ними речь:

— Ребята! Вы должны понимать, что я нахожусь между двух огней. Если я вам буду слишком завышать объемы работ и расценки, при первой же проверке я погорю.

 

Меня отсюда вышибут, а расценивать пришлют вольнонаемного. Вам станет еще хуже... Я должен быть осторожным. Внакладе вы не будете... Надо соблюдать умеренность в аппетитах.

Ребята меня поняли и поддержали. Понял это немного позже и Чикаидзе — кстати, это был один из лучших копировщиков и зарабатывал больше всех.

Время от времени ко мне приходили знакомые заключенные с просьбой помочь написать жалобу о пересмотре дела. Они подробно рассказывали о своих злоключениях.

Удивительные судьбы раскрывались передо мной! Можно было поражаться искусству следователей, превращавших невинных людей в закоренелых преступников. Большинство из них сидели по многу лет, пройдя через ряд лагерей.

Расспрашивая, я узнавал совершенно потрясающие подробности лагерного быта прошлых лет: голод, массовая смертность, террор со стороны блатных, которые обычно пользовались покровительством надзирателей... все то, чего я, к счастью, уже не застал.

У меня тоже появилась мысль написать жалобу, но я пока откладывал.

Как-то в конторе ко мне с просьбой посмотреть проект Воркутинской нефтебазы, над которой он давно работал, обратился инженер Фомичев. Я приступил к этой работе. В процессе ознакомления я обнаружил, что слив нефтепродуктов из железнодорожных цистерн предусмотрен путем обогрева всей цистерны в специальной огромной камере острым паром. Это было совершенно нерационально. Я вспомнил, что, еще работая в «Техрацнефти», мы занимались в одной из лабораторий разработкой процесса слива нефтепродуктов под давлением при одновременном незначительном подогреве продукта внутри цистерны.

Это было изобретением работников одной из нефтебаз — братьев Стома. Была проведена успешная проверка их предложения на сливных эстакадах. Однако братьев Стома, по неизвестным причинам, неожиданно арестовали и куда-то выслали. Противники этого метода, воспользовав-

 

шись ситуацией, вынудили прекратить дальнейшие опыты. Работа заглохла...

Здесь, в Воркуте, в условиях длительной холодной зимы, этот метод мог дать большой эффект и экономию средств. Не надо было сооружать камеры и портить цистерны, обдувая их горячим паром.

Своими мыслями я поделился с Фомичевым. К моему удивлению, Фомичев отнесся к этой идее скептически. Мне показалось, что главной причиной было нежелание переделывать уже полностью готовый проект.

Тогда я сказал ему:

— Я все же напишу предложение и попрошу запросить мнение «Техрацнефти» по этому поводу.

С этим мы отправились к начальнику его отдела. Тот согласился с моим предложением. Фомичев остался при своем мнении...

Через пару месяцев в ответ на запрос конторы пришло положительное заключение.

Естественно, в запросе не было упоминания обо мне... Что сказали бы сотрудники «Техрацнефти», если бы они знали, что за всем этим скрывается Эминов — их бывший главный инженер? Забавно было думать об этом!

Прошел еще один месяц, и неожиданно для меня в филиал пришло решение конторы о выплате мне вознаграждения в размере 500 рублей. Это был первый случай награждения заключенного денежной премией... Естественно, в конторе это вызвало сенсацию среди заключенных.

Теперь меня заботил вопрос: получу ли я эти деньги на руки и как ими распорядиться?

Я попросил вольнонаемного — начальника отдела Луцева, с которым у меня установились дружеские взаимоотношения, попытаться получить эти деньги, 400 рублей перевести моей жене, а 100 рублей передать мне. Он это сделал, хотя это было связано с определенным риском. Успех в проведении операции также свидетельствовал о значительном смягчении режима в лагере.

Остается только добавить — 100 рублей были потрачены на «банкет» для друзей.

 

За много лет впервые на столе, за чертежными досками, стояли две бутылки вина, которые умудрились пронести в контору Маша и Надя.

Итак, 1954 год закончился, не принеся никаких коренных перемен в нашей жизни. Конечно, иной лагерный режим значительно облегчил нашу жизнь, но мы все еще находились за проволокой...

Появившиеся было слухи о предстоящей амнистии не оправдали наших надежд. Она распространялась только на осужденных за уголовные преступления.

Началось освобождение амнистированных заключенных в других лагерях.

С ужасом вольнонаемные, в том числе Надя и Маша, рассказывали, как уголовники, выпущенные на свободу, убивали друг друга, сводя старые счеты. В течение нескольких дней по городу прокатилась волна грабежей и насилий. Этому благоприятствовала полярная ночь... Тьма круглые сутки! Так продолжалось до тех пор, пока город не был очищен от уголовников.

Рассказывали, что после жалобы жителей в Москве были созданы специальные оперативные группы, которые в гражданской одежде круглосуточно прочесывали город, расстреливая на месте пойманных грабителей и насильников. Остатки их разъехались по другим городам.

Еще одно событие всколыхнуло лагерь. Привезли в лагерь и посадили в карцер трех заключенных, организовавших побег через вентиляционный штрек. Он выходил в тундру, далеко за пределы шахты.

Кто-то из надзирателей рассказал, что их было четверо — один утонул в полынье при переправе через реку.

На памяти старожилов лагеря это был единственный случай побега за долгие годы. Лагеря надежно охранялись. Кроме этого — куда убежишь через тундру?

В эти же дни стало известно о катастрофе в шахте. В забое произошел взрыв метана, в результате которого погибла целая смена — восемнадцать человек!

Погибшие были из моего бывшего барака, я их знал. Здоровые, крепкие парни, осужденные на 20 лет каторж-

 

ных работ, они использовались на самых тяжелых работах в шахте.

Помимо эсэсовцев, работавших на обогащении угля, в лагере было довольно много немцев. В конторе также работали несколько специалистов-немцев. Они жили надеждой на возвращение домой, в Германию, и всегда жадно ловили сведения о международном положении и взаимоотношениях между Советским Союзом и разделенной Германией. Внезапно все они были увезены из лагеря. Распространился слух, что их отправляют на родину...

Места эсэсовцев на транспортере заняли наши каторжане.

Стоит упомянуть об одной неожиданной и любопытной встрече в лагере. Как-то я помог подняться упавшему заключенному. Это был глубокий старик. Его спокойное лицо было изрыто морщинами. Он брел в столовую.

Я шел рядом, поддерживая его, и мы разговорились.

— Сколько вам лет? — спросил я.

— 83 года. Давайте познакомимся: князь Ухтомский. Вы, наверное, слышали или читали обо мне. Вот доживаю свой век здесь. Давно уж пора преставиться, да не получается.

— Что же вы здесь делаете? — спросил я.

— Ничего не делаю. На работу меня не гоняют. Живу то в санчасти, то в бараке. Хожу и думаю о своем бесславном прошлом.

Я вспомнил промелькнувшую как-то еще в Москве газетную заметку о процессе над группой бывших белогвардейцев во главе с атаманом Семеновым и князем Ухтомским. Живя в Китае и Харбине, они организовывали переходы через границу и различные диверсии на территории Советского Союза. В конце концов все они были схвачены и приговорены к расстрелу.

— Почему же вас не расстреляли? — спросил я.

— Наверное, мой возраст и раскаяние помогли мне. И зря... Живу и вспоминаю свою жизнь и дела...

— И ни о чем не жалеете?

— Как сказать! Много было ошибок в моей жизни...

 

Мы сидели в столовой, и он медленно ел, дрожащей рукой держа ложку. Я помог ему дойти до барака. Вскоре я узнал, что он умер от рака печени.

Я продолжал работать в конторе. Коллектив заключенных и вольнонаемных жил дружно. Несмотря на все усилия администрации лагеря создать атмосферу антагонизма между так называемыми «врагами народа» и вольнонаемными работниками конторы, это им совсем не удавалось, хотя для этой цели проводился специальный инструктаж, где в ярких красках описывались всякого рода «злодеяния врагов народа». Об этом нам шепотом рассказывали и оглядывались.

В конторе царил дух дружеского взаимопонимания. Особенно этим отличался архитектурно-планировочный отдел. Здесь вперемежку за чертежными столами работали вольнонаемные и заключенные. Среди них было несколько женщин. Особое внимание привлекали Мира Уборевич и Галя Рубина.

Следует остановиться на необычности их судеб. Мира Уборевич — дочь известного всей стране командарма Иеронима Уборевича. Он был расстрелян после нашумевшего на весь мир процесса над группой героев гражданской войны — военачальниками Тухачевским, Уборевичем, Блюхером, Якиром и др. Это была кровавая расправа, воспринятая всеми с тревожным недоумением. Вместе с детьми погибших отцов и сосланных в неизвестность матерей Мира прошла тяжелый путь мытарств, с тринадцати лет оказавшись в детском доме. Все это для нее закончилось арестом в 1944 году и пятью годами заключения в Воркуте. В конторе она работала уже в качестве вольнонаемной с 1958 года.

Несколько иная, но тоже достаточно тяжелая судьба была у ее подруги Гали Рубиной. После гибели отца — крупного военного — и высылки матери она жила вместе с ней в Воркуте. До этого они прятались, ночуя поочередно у родственников и знакомых в Москве.

Разные по внешнему облику (Мира — небольшого роста, нежная, со светло-каштановыми волосами, с тонким выра-

 

зительным лицом, Галя — высокая смуглянка с открытым, добрым, но волевым лицом), обе они отличались жизнерадостным нравом и товарищеским отношением к заключенным. Их присутствие во многом облагораживало дух, царящий в конторе.

У меня с ними установились дружеские взаимоотношения, которые впоследствии, уже в иных условиях, перешли в настоящую прочную дружбу.

Как-то я узнал, что Мира в группе теннисистов уезжает в Ухту на соревнования. Я решил попытаться найти там Кострина. Я попросил Миру отыскать его и передать письмо. В нем я сообщал о себе и спрашивал о возможности моего перевода в Ухту и работы по специальности на нефтезаводе. Впереди у меня было еще много лет лагерной жизни, и надо было думать о будущем.

Через две недели, к моей радости, я получил через Миру ответное письмо и небольшую сумму денег. Правда, в письме Кострин с сожалением сообщал, что в Ухте, в частности на нефтезаводе, работают только уголовники, политических давно куда-то увезли и больше не привозят.

В середине лета 1954 года Боровского отправили на другую шахту. Прощаясь со мной, он сказал, что на этой шахте он тоже будет сооружать рентгеновский кабинет. Правда, это его не очень устраивало, так как ему грозила разлука с Мирой. Я уже знал, что их связывает прочное чувство. Он мне рассказывал, что еще в 1949 году, встретившись, они полюбили друг друга. Он тогда работал на шахте, а она там же на какой-то подсобной работе. С большим риском для обоих им и теперь удавалось встречаться, хотя Олег уже не работал в конторе.

С сожалением я расставался с человеком, сыгравшим столь значительную роль в моей лагерной жизни.

Новые события всколыхнули нашу жизнь. Было объявлено, что отныне заключенные должны снять номера с одежды. Эта операция была произведена весьма быстро. Правда, не все узнали об этом сразу, и некоторые сделали это на следующий день, поскольку работали в вечерней или ночной смене. Это вызвало ярость надзирателей. С такой

 

же строгостью, с какой они следили за ношением чистых и аккуратных номеров, теперь они угрожали карцером тем, кто не успел еще спороть номера.

Попался и я на глаза надзирателю, «генерал-сержанту», как издевательски его называли заключенные. Это был маленький, рябой, красноносый сержант с зычным голосом. Разнося какого-либо зека, он волок его на вахту, обычно приговаривая:

— Я для вас и бог, и генерал. Вы у меня наплачетесь, вражьи дети!

Увидев у меня номера, он с яростью стал срывать их, я с удовольствием помогал ему. Покончив с этим, он отпустил меня с миром, что было для него совершенно необычно и что свидетельствовало также о новом настроении лагерного начальства.

Другим событием было неожиданное освобождение Сироткина... Днем его вызвали прямо с работы в комендатуру. Через час он вернулся. Всегда спокойный, на этот раз он с волнением рассказал, что начальник лагеря сам зачитал ему Постановление Военной коллегии Верховного Суда, полностью его реабилитирующее. С изумлением, не веря своим ушам, он услышал, что постановление о его освобождении было вынесено еще в... 1945 году. Преступная банда, возглавляемая Берией, скрыла от органов правосудия это постановление, продолжая держать его в заключении. Ему возвращалось все: звание, имущество... Bce! Кроме разрушенного здоровья и безвозвратно потерянных лет...

На следующий день Сироткин уехал в Москву. Он увез с собой мое письмо жене и шкатулку из черного дерева, которую мне сделал искусный мастер-эстонец, работающий дневальным в конторе. Кстати, это была вторая работа его умелых рук. Первая шкатулка, отправленная мной несколько месяцев назад, была из веселого светлого дерева. Более темным деревом на ней было инкрустировано единственное слово — «Сабина» — имя дочери.

Жена рассказывала, что эта надпись, как мгновенный удар в сердце, вызвал в ней огромную боль:

 

— Шкатулка будет жить долго-долго... Эту надпись «Сабина» будет читать не одно поколение... и напомнит она о пятидесятых годах двадцатого столетия и о том, кто навсегда в те годы исчез из семьи...

Сироткин обещал навестить мою жену и рассказать обо мне. Недели через две он снова вернулся в контору, уже в качестве вольнонаемного.

Он рассказал, что в Москве его тепло встретили соратники по службе в Генеральном штабе. Многие из них занимали очень высокие посты в армии. Семья его распалась. Жена много лет назад оформила развод и вышла замуж. В живых остались лишь две сестры.

Приехал он ненадолго. Решил немного поработать в конторе, прийти в себя и в конце года вернуться в Москву. Многие из освобожденных поступали так же. После реабилитации продолжали работать как в конторе, так и на шахте. Их прельщали высокая зарплата и льготы Севера. Кроме того, многим некуда было возвращаться... Разрушенные семьи... смерть близких, многие из которых закончили свой жизненный путь в лагерях...

Сироткин выполнил мою просьбу и рассказал мне о встрече с моей женой и детьми. Это была первая живая ниточка, протянувшаяся между мной и моей семьей.

Я должен упомянуть о черной шкатулке. Она внутри была обита Китайским шелком, кусок которого мне принесла Надя. На прикрепленной внутри серебряной пластине было выгравировано — «Л.Ш. Лучшей женщине в моей жизни, бывшей жене моей».

Дело в том, что я уже был уведомлен о том, что она со мной разведена. Михаил Иванович сказал мне, что жена просила передать — она вынуждена была развестись ради безопасности семьи, и главным образом детей, но она по-прежнему считает себя моей женой и ждет моего возвращения.

Шел 1955 год.

События в лагере стремительно развивались. Время от времени получали реабилитацию и освобождались некоторые из заключенных.

 

Это коснулось и конторы. Теперь я решил написать жалобу в Москву, полагая, что на этот раз она даст какой-то результат. Так посоветовал мне и Сироткин.

Снова по лагерю пронеслись слухи об амнистии. На этот раз упорно говорили, что она коснется и политических.

Действительно, вскоре мы прочли Указ об амнистии. Освобождались политические, имеющие малый срок наказания. Для статьи 58-1(а), 58-1(6) и некоторых других срок заключения уменьшался наполовину.

В лагере начала работать комиссия по амнистированию. Как нам говорили, в комиссию входили, помимо представителей администрации лагеря, также представители ГУЛАГа и еще каких-то организаций Москвы.

Комиссия работала долго, вызывая по очереди заключенных и объявляя им о своем решении.

Все ждали вызова с нетерпением. Дошла наконец очередь и до меня.

В комнате комендатуры, куда я вошел, сидели несколько человек за длинным столом, заставленным грудой папок. Сидящий в середине подполковник, взяв папку и сверив мою фамилию, статью и срок, уставшим и бесстрастным голосом сказал:

— Согласно указу срок вашего наказания снижается наполовину, то есть до двенадцати лет и шести месяцев. Имеете ли вы что-либо заявить комиссии? Вот здесь вам надо расписаться о том, что вы ознакомились с решением, — и он показал место росписи.

— Я не считаю себя виновным и об этом написал жалобу в Москву. Я жду ответа. Амнистия мне не нужна.

— Ну что же, дело ваше, — сухо ответил председатель комиссии. — Можете идти!

Мне показалось, что другие члены комиссии, в том числе женщина, с одобрением проводили меня взглядами.

Мнения моих друзей в лагере разделились. Некоторые считали, что я поступил глупо:

— Надо брать, что дают. Одно другому не мешает. Придет реабилитация — очень хорошо! А пока — срок снижен наполовину.

 

Может, они были правы? Но оба срока казались мне настолько большими, что я не видел разницы.

Как-то пришел ко мне парень, работающий в охране, где хранилась наша одежда, отобранная после приезда в лагерь. Он предложил мне продать пальто и некоторые вещи моего «туалета» в свободном мире.

— Тебе еще долго сидеть, твои вещи сгниют за это время, а деньги тебе пригодятся, — сказал он.

Очевидно, он хотел перепродать мои вещи реабилитированным, уезжающим домой. Я согласился, получив за них неплохую — по лагерным расценкам — цену.

Впоследствии я жалел об этом, так как пришлось явиться домой в странно выглядевшей в Москве лагерной форме.

В числе прочих лагерных служб была и КВЧ, так называемая культурно-воспитательная часть. До либерализации нашего лагерного быта она не играла никакой роли в жизни заключенных. Теперь это стало местом, где можно было встретиться друг с другом, время от времени, в немыслимой давке и тесноте посмотреть старый фильм и даже послушать неплохой оркестр, организованный из заключенных при КВЧ.

Руководил КВЧ капитан, которого мы никогда не видели там, и заключенный Арам Хачатурович Айрапетян — пожилой мужчина мощного телосложения.

Как-то мы разговорились, и я узнал его историю. Сразу же после окончания войны он — командир танкового полка, подполковник, находился со своим полком в составе оккупационных войск недалеко от Берлина. Только в 1949 году он получил возможность съездить домой в отпуск. Возвращаясь обратно, он в поезде имел неосторожность в компании незнакомых ему офицеров сказать:

— Все хорошо! Только уж очень много заборов и вышек понастроили! Кого и за что мы там держим? Как-то не вяжется это со словами песни, которую мы поем. — И он пропел:

Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек.

 

По приезде на место он вскоре был арестован, разжалован и отправлен на Колыму. Оттуда он попал к нам в лагерь. Он получил 10 лет по статье 58-10(6).

Он с горечью закончил:

— Не посмотрели на мои ранения и ордена. Я всю войну провоевал.

Пришла реабилитация и на Юдина.

В течение последнего года я был посвящен в его переписку с женой — Мариной Спендиаровой, которая так же, как и он, была приговорена к 10 годам заключения и сидела в Тайшете.

Переписка велась через ее сестру — Таню Спендиарову. Я знал ее по Москве. Таня была переводчицей зарубежной поэзии и часто печаталась. Обе они — дочери известного композитора Спендиарова.

Юдин иногда читал мне письма Тани, в которых пересказывались письма Марины. В них выражалась горячая надежда на встречу с мужем... Увы! Этой встречи так и не произошло...

Через месяц после освобождения Юдин снова появился в конторе, уже в новом качестве — вольнонаемного. Одет он был с иголочки. Зайдя ко мне, он сказал:

— Можете меня поздравить, я женился, — и показал мне фотографию смуглой красивой женщины средних лет.

— Кто она? — спросил я.

— Вдова бывшего прокурора Воркуты. Она жила одна. Мы решили пожениться. У нас хорошая квартира, и я полностью всем обеспечен.

— А как с Мариной? Он пожал плечами:

—Ее я никогда не любил. Хочу начать новую жизнь.

Меня неприятно поразила внезапно открывшаяся новая сторона его натуры. Мы расстались сухо.

Впоследствии я замечал, что и все окружающие его товарищи также изменили к нему отношение.

Олег Боровский получил вначале пропуск, дающий право выхода в город, затем, после снижения срока до 10 лет, был освобожден и реабилитирован.

 

Он соорудил рентгеновский кабинет на шахте 29 и остался там работать старшим инженером ОКСа. Об этом с радостью рассказала мне Мира. Они поженились и жили вместе, поселившись в городе.

Вскоре на шахту 29 был переведен Лев Курбатов. На шахте он работал вместе с Боровским.

Круг моих лагерных друзей сужался. Я ждал ответа из Москвы.

За вахтой стали строить дом для свиданий. Рассказывали, что будут разрешены приезд родных в Воркуту и свидание с ними, даже с ночевкой. Дом был построен быстро. Ведь это была не обычная работа, когда действовало неписаное правило — бери поменьше, кидай поближе! Стали приезжать родные, некоторые даже с детьми. Их не пугали свирепые воркутинские морозы.

Один раз я был свидетелем тяжелой и трогательной встречи мужа с женой после двенадцатилетней разлуки. Понадобился врач из санчасти, чтобы они получили возможность говорить друг с другом.

В конторе появился новый инженер-электрик — заключенный, переведенный с шахты 29. Он привез привет от Боровского и Курбатова. Он был старожилом на шахте и участником событий, о которых говорили еще в конце 1953 года. От него я узнал подробности этой трагической истории.

В августе 1953 года на шахте, где работали около 2,5 тысячи заключенных, осужденных по 58-й статье, то есть только политические, неожиданно прекратились работы. Заключенные избрали забастовочный комитет из девяти человек. Они заявили перепуганному начальству, что лагерь не будет работать до тех пор, пока из Москвы для переговоров не приедет кто-нибудь из правительства. Сохраняя полный порядок и дисциплину в лагере, комитет взял на учет все продукты питания, находившиеся при столовой, и распределил их среди заключенных во время забастовки.

Через пару дней в сопровождении лагерного начальства появился начальник Воркутинских лагерей РЕЧЛАГа

 

генерал Деревянко. Его встретила толпа заключенных во главе с комитетом. Генерал предложил приступить к работе и обещал рассмотреть все жалобы. Однако комитет от имени заключенных отказался от разговоров с генералом, потребовав представителя из Москвы. Генерал уехал ни с чем, пригрозив на прощанье строгим наказанием.

Лагерь продолжал бастовать.

Прошла неделя... Утром по радио было объявлено, что заключенные должны собраться на площади перед вахтой, с ними будет говорить представитель из Москвы.

Заключенные построились на площади в строгом порядке. На поставленный перед ними стол поднялся генерал-майор Масленников, как стало потом известно, и заявил:

— Я приехал из Москвы, чтобы выслушать вас, говорите!

Один за другим несколько человек из комитета выступили с заявлением. Общий смысл сводился к требованию освободить всех невинно осужденных, ликвидировать рабский непосильный труд и создать тем, кто будет продолжать работать на шахте, нормальные условия существования.

Следует сказать, что стоящие впереди заключенные держали плакат с надписью «СВОБОДУ — НАМ! УГОЛЬ — РОДИНЕ!»

Генерал — представитель Москвы выслушал всех и заявил:

— Я могу вам обещать теперь же: снять номера, ввести зачеты, начислять и выдавать вам деньги. Что касается освобождения, этого я не могу решить. Я доложу об этом в Москве.

Из толпы заключенных раздались крики:

— Свободу нам! Только свободу!

На этом закончилась встреча с представителем Москвы.

Лагерь продолжал бастовать, сохраняя полный порядок и спокойствие.

На следующий день все увидели, что лагерь оцеплен войсками. На вышках появились пулеметы.

Было тепло, и большинство заключенных бродили по лагерю, собираясь в группы, некоторые сидели около ба-

 

раков. Впервые за все время забастовки в лагерь вошел старший опер. Он славился в лагере своей жестокостью. Подойдя поближе к нескольким группам, он стал щелкать фотоаппаратом. Несколько заключенных бросились на него, вырвали фотоаппарат и, разбив его о камни, стали взашей выталкивать опера в сторону вахты. Кое-кто пытался урезонить разбушевавшихся. Крики и шум привлекли массу заключенных. Они стали вокруг. Едва опер исчез за вахтой, как вдруг раздались залпы с вышек и стрельба сквозь ограждение. Охваченные паникой толпы заключенных стали разбегаться. На месте остались убитые и раненые.

Стрельба быстро прекратилась. Все жертвы были доставлены в санчасть.

Уже на следующее утро стало известно, что убито было 60 человек и около 150 ранено.

Так была подавлена забастовка. Заключенные приступили к работе. Трудно сказать, какую роль сыграла она в том коренном изменении режима, которое мы стали ощущать уже с начала 1954 года.

Среди бесконечных разговоров, которые мы вели в свободное время о наших судьбах и лагерных делах, строились разные догадки по поводу начавшегося смягчения режима.

Высказывались предположения, что после прекращения политики массовых репрессий, связанного со смертью Сталина, это является отголоском общей либерализации в стране. Очевидно, это было наиболее вероятное предложение.