- 325 -

7. Воркута. Шахта «Капитальная»

 

Кругом были какие-то станционные строения. Нас охватил обжигающий ледяной воздух. Клубы пара окутывали нас и все вокруг. Стояла белесая мгла. Опять последовала команда:

— Садись!

Мы сели прямо в снег недалеко от своего вагона. Группы свободных людей выходили из других вагонов нашего поезда, проходили мимо нас со своими вещами и с любопытством озирались.

Опять нас передали другому конвою. Построившись в колонну, мы двинулись в путь. Со всех сторон нас окружали конвоиры, одетые в добротные полушубки. Впереди и сзади шли конвоиры с собаками на поводке.

Опять мы услышали окрик начальника конвоя:

— Предупреждаю: шаг вправо, шаг влево из строя — стреляем без предупреждения за попытку к побегу!

Вокруг до горизонта, теряющегося в дымке, лежал ослепительно белый снег. Вдали виднелись неясные очертания каких-то строений. Мы шли по дороге, проложенной в снегу, с обеих сторон которой поднимались стены снега высотой в 1—1,5 метра. Было полное безмолвие вокруг... Мы плелись, понукаемые конвоирами.

Наконец показались деревянные вышки и двойной высокий забор из колючей проволоки. Нас подвели к деревянному зданию. Это была проходная — вахта. Еще раз пересчитав, нас провели во двор лагеря. Слева от проходной находилось длинное здание, до самой крыши занесенное снегом. В стене из снега были прорезаны проемы для дверей и окон.

Появились двое парней. Мы обратили внимание, что у них на ватных штанах, телогрейках и шапках были нашиты квадратные полосы белой материи с крупно написанными номерами.

Выслушав какие-то указания конвоиров, парни повели нас дальше.

— Ну, ребята! С прибытием! — поздоровались они с нами. — Сейчас поведем вас в карантинный барак, проведете

 

- 326 -

там две недели, а потом вас распределят по рабочим командам и баракам.

Мы подошли к зданию. Оно также было обнесено забором из колючей проволоки. Открылась дверь, густые клубы пара вырвались оттуда. Навстречу нам выскочил парень, одетый так же, как сопровождающие нас.

— Вася! Принимай пополнение!

Нас было 97 человек. Мы вошли в огромное длинное помещение. По обеим сторонам прохода были расположены сплошные двухэтажные нары. На них сидели и лежали множество людей.

Барак слабо освещался несколькими тусклыми лампочками. Хор голосов приветствовал нас:

— Новые прибыли! Откуда вы?

Нас окружила толпа. Начались расспросы. Некоторые узнавали друг друга. Старшина барака указал места, где мы должны были расположиться. Мы начали устраиваться.

Из расспросов и разговоров с обитателями барака выяснилось, что мы находимся в воркутинском лагере при угольной шахте номер 1 «Капитальная».

Вся Воркута представляет собой огромный угледобывающий район, в котором расположено более 40 угольных шахт. Каждая шахта имеет свой лагерь с несколькими тысячами заключенных. Таких, как мы, 200 тысяч.

Наша шахта расположена рядом с Воркутой, где живут так называемые вольнонаемные. Выяснилось, что большинство старых обитателей барака по каким-то причинам переброшены сюда из лагерей, расположенных в самых различных уголках Советского Союза: Караганде, Ташкенте, Норильске и многих других. Работают по 12 часов в сутки. Выходной день — один раз в месяц. Кормят плохо. Здесь, в карантине, еще хуже. Кто работает внизу, в шахте, получает больше хлеба и лишнюю миску супа. Режим строгий. За малейшее нарушение — карцер. В карцере легко «доходят». В лагерях сидят только осужденные по 58-й статье, то есть политические. Блатные — уголовники — содержатся в отдельных лагерях, далеко отсюда.

Весь день прошел в разговорах.

 

- 327 -

Ко мне подошел высокий, худой, с длинным породистым лицом молодой мужчина. Спросив, откуда я, он сказал:

— Я тоже из Москвы. У меня десять лет. Статья пятьдесят восемь— десять «а». Я внук Мейерхольда. Наверное, мой дед и не предполагал, что я разделю его участь, — и он рассказал некоторые подробности своей биографии.

Ночь прошла для меня тяжело. Я долго не мог уснуть, думая о превратностях своей судьбы. 25 лет заключения! Сейчас мне 46 лет. Если я выживу, что маловероятно, мне будет 71 год... Если же добавить 5 лет бесправного существования — надежды вернуться домой не было...

Я вспомнил годы, проведенные у немцев, и наши разговоры, сомнения, предположения о том, что нас ждет дома.

Там, у немцев, мы были у врагов, и любое обращение с нами можно было объяснить и понять. А здесь?..

Я вспомнил госпиталь у американцев и французских офицеров, освобожденных из плена: с цветами, под звуки оркестра, их на руках несли к самолетам, улетающим в Париж, на родину! Они возвращались!

А я и мне подобные лежали в карантинном бараке заполярного лагеря...

На следующее утро произошла церемония переодевания. Всем нам выдали ватные брюки, телогрейку, бушлат и так называемые чуни. Это были стеганые матерчатые сапоги с надетыми на них подобиями галош из старых автомобильных камер. Наша одежда была сдана по записи на склад.

Так прошел еще один день. Утром после переклички в барак вошел сержант и вместе со старшиной отобрал 10 человек, в том числе и меня. Он повел нас в небольшой сарай, где нам выдали лопаты, кирки и ломы.

Нас вывели за пределы карантинной зоны и повели в сторону шахты. Нас сопровождал старшина барака.

По дороге он сказал:

— Пойдете хоронить умершего зека.

На шахте нас ждали четверо конвоиров с автоматами.

Опять знакомая команда:

 

- 328 -

— Стреляем без предупреждения — и т.д. Впереди была та же безмолвная белая равнина, скрывающаяся за горизонтом. Мы шли быстро. Холод не ощущался. Наконец мы увидели торчащий из снега шест.

— Вот здесь. — И, очертя квадрат, конвоир приказал: — Начинайте копать.

Мы принялись за работу. Сначала пришлось отбросить почти метровый слой снега, затем мы принялись долбить замерзшую землю, которая с трудом поддавалась киркам и ломам. Это была тяжелая работа! Однако мы тут же начинали мерзнуть, если устраивали паузы. Даже конвоиры то и дело брались за лопаты, чтобы согреться. Вели они себя мирно, хотя и покрикивали на нас временами.

Но вот на горизонте показалась черная точка. Это были сани с ящиком — подобием гроба. На ящике лежал шест с прибитой к нему планкой, на которой было краской написано «2Е—36».

Как мне объяснил один из нашей десятки, это был порядковый номер умершего зека. Каждая буква алфавита обозначала 1000 умерших зеков; двойка — что алфавит начат второй раз. Таким образом, около 40 тысяч человек закончили свой жизненный путь под безымянными номерами в вечной мерзлоте Заполярья.

«Неужели это кладбище только нашего ОЛПа?!» — думал я, долбя киркой твердую, как камень, землю.

Выдолбив глубокую яму, мы опустили туда ящики, засыпав землей, воткнули в холм шест с номером.

На обратном пути идущий рядом со мной зек рассказывал мне ужасные подробности, сопровождающие смерть и захоронение заключенных:

— Мне рассказывали ребята из обслуги мертвецкой, что, проверяя, действительно ли мертв человек, ему пробивают висок напильником.

В правдоподобность этого трудно было поверить. Вернувшись в барак, мы узнали, что в этот день было около 40 градусов мороза. Очевидно, полное отсутствие ветра позволило нам сравнительно легко перенести такой холод.

 

- 329 -

Итак, я получил первое боевое крещение в Заполярье.

Дни за днями шли в полном безделье. Только иногда нас водили расчищать территорию карантинного барака от снега. Кормили нас плохо: суп с какой-то странной травой и каши с затхлым привкусом.

На десятый или одиннадцатый день стали ходить слухи о скором переводе нас в рабочую зону лагеря.

Днем в барак вошел молодой парень, одетый в чистое и новое лагерное обмундирование. Поискав глазами и спросив старшину барака, он подошел ко мне и сказал:

— Давай отойдем, поговорим. Мы вышли во двор.

— Слушай, я видел у тебя черный полушубок. Давай меняться. Я тебе дам взамен другой полушубок, он тоже неплохой, а в придачу — буханку хлеба и кусок масла. Кроме того, я устрою тебя работать на поверхности. В шахте ты быстро загнешься.

— Как же ты это сделаешь? — спросил я.

— Не бойся, я нарядчик.

Я согласился.

Он вывел меня из карантинной зоны, и мы отправились на вещевой склад. Зек, ведающий вещами, сданными на хранение, в моем присутствии произвел операцию обмена. Я примерил старый полушубок парня. Он был мне впору. Конечно, этот полушубок видал виды и был гораздо хуже моего новенького полушубка. Но какое это имело значение? Все равно надеть я его смогу только после освобождения. А будет ли оно, и когда?

На следующий день нарядчик принес мне хлеб и граммов 300 сливочного масла. Неплохое подкрепление к скудному лагерному питанию!

Прошло еще несколько дней, и я убедился, что нарядчик сдержал свое слово.

В бараке появилась группа нарядчиков. Старший объявил наши лагерные имена и распределение по рабочим командам и баракам зоны. Я узнал, что мне предстоит работать на поверхности шахты в ОТК, в группе обогащения угля.

 

- 330 -

Опять номер! Второй раз в жизни я превратился в безличный номер — «1Я—893 ». Этот номер предстояло написать черной краской на белых лоскутах и нашить на рукаве телогрейки и на ватных брюках выше колена. Получив в каптерке взамен изношенной карантинной вполне приличную одежду, мы занялись пришиванием номеров.

Заведующий каптеркой — седой благообразный зек, бывший священник, как стало нам известно, предупредил:

— Ношение неясных, грязных номеров или их отсутствие рассматривается как подготовка к побегу и грозит карцером.

Надо сказать, что еще в карантинном бараке мы узнали: при встрече с лагерным начальством — будь то солдат или офицер — положено снимать шапку, встать смирной обращаться «гражданин начальник!», как положено «волкам из брянского леса».

Нашив номера, мы, уже без всяких сопровождающих, отправились по своим новым адресам — баракам. Явившись в свой барак, я нашел его почти пустым. Все были на работе. В бараке были старшина и двое его помощников. Представившись, я получил в свое распоряжение нижние нары с тощим соломенным матрацем и байковое одеяло.

В ожидании возвращения с работы обитателей барака я вышел наружу и осмотрелся вокруг. По всей огромной территории лагеря правильными рядами стояли бараки, до самых крыш занесенные снегом. К каждому бараку вела расчищенная от снега дорожка. Через равные интервалы, у высокого забора из колючей проволоки, торчали вышки с солдатами.

Ходить по территории лагеря в неустановленное время было опасно, так как надзиратель останавливал одиночек. Постояв около барака, я вернулся в помещение.

После шести часов барак стал наполняться. Возвращались рабочие команды. Шум, перебранки постепенно стихли, и все мы отправились в столовую. По указанию старшины барака я присоединился к одной из групп.

Столовая — огромное помещение, с длинными рядами грязных столов со скамейками. Встав в очередь в раз-

 

- 331 -

даточной, я получил миску супа — баланды — с уже знакомой мне травой и кусок хлеба. Затем в эту же миску — несколько ложек затхлой каши.

Быстро поев, я с этой же командой вернулся в барак. Устроившись на своих нарах, я отвечал на многочисленные вопросы соседей о себе.

Раздалась команда строиться на поверку. Вышел надзиратель и вместе со старшиной прошел вдоль рядов выстроившихся зеков. Закончив поверку, он вышел. Внесли парашу — огромную бочку с крышкой. Надзиратель запер снаружи дверь барака. День кончился.

Я лежал, размышляя о предстоящем начале своей рабочей карьеры.

Утром я проснулся от звенящих ударов в рельс. Вслед за этим раздался крик старшины:

— Подъем!

После процедуры быстрого умывания и одевания я с одной из команд отправился на вахту. После проверки на проходной мы двинулись по дороге, огражденной с двух сторон колючей проволокой и с часовыми на вышках. Длина этой дороги до шахты была примерно 300 метров. Опять проходная и поверка. Вся территория шахты была также обнесена забором.

Знакомый подрядчик отвел меня в небольшое строение, расположенное у длинной наклонной галереи, примыкающей к копру шахты. Там он сдал меня начальнику ОТК. Это был высокий остроносый мужчина с суровым выражением лица. Он тут же приставил меня для обучения к зеку, работающему в ОТК.

Коля, мой учитель, просидевший в этом лагере уже восемь лет, повел меня в наклонную галерею. Войдя туда, я был оглушен грохотом движущегося сверху транспортера, на котором лежали груды угля, поднимаемые на-гора из шахты.

По обеим сторонам транспортера стояли молчаливые, мрачные фигуры. Закутанные тряпками лица, одежда, покрытая толстым слоем пыли, производили тяжелое впечатление. Было зверски холодно. Вся галерея, представ-

 

- 332 -

ляющая собой огромный короб, была обшита досками, сквозь щели между которыми дул ледяной ветер.

Мрачные фигуры хватали из движущейся массы угля куски породы и отбрасывали их на покатую поверхность настила, расположенного по обеим сторонам транспортера. В воздухе стоял туман от угольной пыли.

Наша работа заключалась в ежечасном отборе проб угля с транспортера. Отобранные пробы мы переносили в помещение отдела, где, после просеивания через ряд сит, оценивалась степень обогащения угля.

Да, для моих легких это, конечно, была самая «подходящая» работа! Однако в шахте наверняка было бы значительно хуже.

С Колей мы поладили быстро. Между прочим, он сказал мне, что зеки у транспортера — немцы, бывшие эсэсовцы. Они были приговорены к 20 годам каторжных работ.

— В лагере есть большая группа наших заключенных, приговоренных к этой же мере наказания, их отличают от нас номера на шапках и на спине, — добавил Коля.

Оказывается, существовала и такая мера наказания! На воле об этом, конечно, никто не знал. Каторжане использовались только на самых тяжелых работах. Выходных дней у них не было. Они в первую очередь терпели произвол уголовников из обслуги лагеря и лагерной администрации. У них было более чем достаточно шансов превратиться в доходяг.

Я так и не смог узнать точно, за какие же «преступления» присуждались каторжные работы. Можно было предположить, что в начальный период после войны по чьей-то злой воле появилась каторга, которая затем была отменена, так как такая градация потеряла смысл. В условиях режимных лагерей любая работа была каторжной.

Потянулись дни монотонной работы. Как это ни странно, в первое время я чувствовал себя вполне прилично.

Лагерь жил в полной изоляции от внешнего мира. Заключенный имел право на два письма в год. Никаких посылок! Некоторая информация поступала только от вновь прибывших, в том числе и из других лагерей.

 

- 333 -

Так мне представлялось в первый период жизни в лагере. Однако впоследствии выяснилось, что это не совсем верно. Конечно, были источники информации, но о них позже.

Через месяц работы на шахте, утром, в бараке, я почувствовал озноб, сильно болела голова. Все же сказались ежечасные стояния во время отбора проб в насквозь продуваемом ледяным воздухом конвейере, скудная пища, короткий сон в сыром, холодном, с тяжелым запахом бараке.

Старшина послал меня в санчасть. Санчасть и лагерный стационар, расположенные в нескольких бараках, находились недалеко. Мне предстояло после измерения температуры получить у дежурного врача справку об освобождении или отправиться на работу. Работал я во вторую смену.

Зайдя в чистое помещение санчасти, что представляло разительный контраст с грязными и полутемными бараками, я попросил молодого врача измерить мне температуру. Оказалось, 37,5.

— Этого недостаточно, — сказал врач. — Могут проверить, тогда нам обоим нагорит.

Я уже собрался уходить, когда в комнату быстро вошел высокий худощавый мужчина с интеллигентным, умным лицом. С интересом мы посмотрели друг на друга.

— Вы недавно с этапа? — спросил он меня. Мы разговорились.

— Олег Боровский, — представился он. Я назвал себя. После обмена некоторыми сведениями о себе, узнав, что я перенес туберкулез легких, он сказал:

— Мы коллеги. Я тоже в свое время перенес эту «приятную» болезнь. — Обращаясь к врачу, попросил: — Миша, надо дать справку. С этим шутить нельзя!

Врач написал мне записку, которую я должен был сдать старшине барака.

— Пойдемте ко мне. Поговорим подробней. Пройдя по коридору, мы вошли в помещение, оказавшееся рентгеновским кабинетом.

— Это мое детище! — сказал Боровский. — Все это сделано моими руками. Я здесь и живу.

 

- 334 -

С удивлением я узнал, что он, инженер-электрик, знакомый с рентгеновской аппаратурой, предложил администрации лагеря, точнее — начальнику санчасти, офицеру медицинской службы, создать рентгеновский кабинет. Вначале к этому отнеслись с недоверием, но Боровский сумел убедить лагерное начальство. Понадобились невероятное упорство, энергия, инициатива, для того чтобы в лагерных условиях, при отсутствии технической литературы и квалифицированных помощников, приступить к выполнению задуманного. Особенно трудно было извлечь из памяти справочные данные. Не менее тяжело было с материалами и необходимыми деталями, которые он добывал, проявляя чудеса изобретательности.

Скептическое отношение лагерного начальства и угрозы расправиться с ним, если он не выполнит взятого обязательства, не смутили его. Создание установки давало ему возможность заниматься интересной работой, обещающей в перспективе сравнительно сносную жизнь и надежду не превратиться постепенно в доходягу.

Он сделал рентгеновскую установку! Оборудовал кабинет! Завоевал доверие начальника санчасти. Этому способствовали, очевидно, его жизнерадостность и общительность.

С удивлением я слушал его подробный рассказ обо всех перипетиях этой дерзкой и великолепной затеи.

Для лагеря рентгеновский кабинет оказался весьма ценным приобретением. Можно представить себе, скольким заключенным удалось спасти жизнь. Боровский стал популярной и уважаемой личностью в лагере.

Я тоже рассказал о себе. Оказалось, что наши вкусы, настроения и взгляды на жизнь во многом совпадали. Это было началом нашей дружбы, которая продолжалась всю лагерную жизнь и вышла далеко за ее пределы.

В заключение Боровский посоветовал мне показаться врачу, который осмотрит меня также на рентгене.

На следующий день я снова был в санчасти. Боровский познакомил меня с врачом Касапом. Это был весьма опытный и широко известный на воле специалист.

 

- 335 -

Выслушав и посмотрев меня на рентгене, он покачал головой и сказал:

— С легкими плохо. Надо подумать, что делать дальше. Позже я узнал у Боровского, что Касап считал состояние моих легких критическим.

— Вряд ли он выживет! — сказал он ему. Обращаясь ко мне, Касап сказал:

— Приходите завтра, может, удастся положить вас в стационар.

На следующий день я уже лежал в палате стационара. Обстановка здесь была спокойной. Было чисто, питание немного лучше.

Боровский часто навещал меня. Во время длинных бесед мы вспоминали прошлое, думали о будущем.

Я узнал, что он сидит с 1948 года. На «Капитальной» — с 1949 года. Ленинградец. Пережил блокаду. Отец его, профессор-лесовод, был арестован в период массовых репрессий 1937—1938 годов и исчез.

В больнице я отдыхал и набирался сил для дальнейших «трудовых подвигов». Время от времени я встречался с Боровским в палате или в его кабинете.

Однажды во время нашей беседы в комнату вошел благообразного вида, с сытым, спокойным лицом мужчина средних лет. На нем были халат и шлепанцы. Боровский познакомил меня с ним:

— Ефим Маркович Раскин.

Он принял участие в нашей беседе.

Выяснилось, что он постоянно живет при санчасти. Он врач, срок у него тоже 25 лет. Благодаря загадочному покровительству главврача санчасти — капитана медслужбы Сарры Львовны Токаревой Раскин сразу по прибытии в лагерь был направлен в санчасть, где и околачивался, ничего не делая.

Позже Боровский мне со смехом рассказывал, что «врачебная карьера» Раскина рухнула, когда он в присутствии Токаревой и других подлинных врачей, «выслушивая» больного, приложил стетоскоп не тем концом. Взбешенная Токарева выгнала его из палаты, однако из санчасти

 

- 336 -

не удалила. Он продолжал благополучно существовать, исполняя какие-то мифические обязанности.

Такое тоже случалось в лагерях!

При всем при этом Раскин был добродушным, доброжелательным человеком.

Три недели пролетели быстро, и я вернулся на шахту.

Как-то начальник ОТК Свежев заявил мне:

— Вы будете периодически работать в шахте. Завтра с утра вместе со мной спуститесь вниз, и я вам покажу рабочее место.

На следующий день, переодевшись и получив шахтерский инвентарь, мы направились к стволу шахты. Все было ново и любопытно для меня: клеть, в которой мы спустились глубоко вниз, полутемная галерея, уходящая в сплошную темноту, глухие звуки отбойных молотков, доносившиеся неизвестно откуда, и монотонные звуки падающей воды.

Мы прошли сотню метров и стали подниматься на другой горизонт — ползком по наклонному проходу, в сплошной тьме. Впереди меня двигался начальник. С непривычки я стукался головой и плечами то об свод, то об стены. Мрачная картина! Наконец мы переползли на следующий горизонт. Опять длинная галерея, рельсы посередине, с грохотом катящиеся вагонетки, полные угля. Их толкали вялые фигуры заключенных. Дышалось трудно. Мы подошли к одному из забоев. Здесь работали несколько зеков. Свежев показал десятнику на меня и сказал:

— Он будет работать контролером ОТК.

Мои обязанности заключались в подсчете вагонеток, отправленных бригадой из забоя. Это было несложно, однако пребывание в шахте и, особенно, дорога к рабочему месту и обратно ничего веселого не предвещали.

К счастью, моя работа в шахте продолжалась лишь несколько дней. Она прекратилась в связи с началом работ по изобретению.

Право на переписку для меня еще не наступило. Меня постоянно мучила мысль о моей семье. Что там — после

 

- 337 -

моего исчезновения? Ведь моя жена жила в Баку, а дети — в Москве. Соединились ли они?..

Я знал о трагической участи семей арестованных в прошлые годы. Но тяжелая работа по 12 часов в сутки и короткие часы отдыха не оставляли времени для длительных переживаний.

В перерывах между отбором проб и другой работой я, с разрешения начальника отдела, стал читать техническую литературу о добыче и обогащении угля. Я думал, что если уж меня не высадили в Ухте, где я мог работать по специальности, то неплохо было бы ознакомиться с профессией угольщика.

Первое, что я узнал, — метод ручного обогащения угля был известен еще в Древнем Риме. Для этой цели там использовались рабы. Конечно, этот метод был вполне приемлем и для Воркуты, где бесплатный труд приговоренных к каторжным работам был вполне рентабелен. Не было смысла применять здесь другие, более совершенные и менее вредные, методы обогащения угля.

Читал я обычно в ночное время. Мое внимание привлекло краткое описание способа сепарации угля в коронном разряде электрического поля высокого напряжения. Устройство установки для этой цели было не сложно. Мне пришла в голову мысль использовать для этой цели высокое напряжение рентгеновской установки Боровского. Соорудить установку лабораторного типа не представляло большого труда.

Захваченный этой идеей, я на следующий же день рассказал о ней Боровскому. Он сразу увлекся ею. Мы решили изготовить лабораторную установку, провести на ней несколько экспериментов, а затем, в случае успеха, написать предложение администрации шахты. Сразу же мы принялись за дело.

Рассказал я об этом и Свежеву и предложил ему принять участие в качестве соавтора. Он согласился, но помочь нам ничем не мог, поскольку доступ на территорию лагеря ему был закрыт. Свежев лишь обещал пока ничего никому не говорить.

 

- 338 -

Установку в рентгенкабинете мы соорудили быстро. Работать пришлось вечерами и ночью, когда мне удавалось по записке врача числиться за больницей. Первые же ночные опыты подтвердили наши надежды. Следует отметить, что опыты приходилось вести в строжайшей тайне от лагерного начальства. Ничего не понимая в технической стороне дела, они могли заподозрить нас в чем угодно, например в подготовке к диверсии, и нам бы не поздоровилось.

Теперь уже можно было начать готовить техническую документацию и рацпредложение. Боровский занялся электрической частью, я — технологической. Собрав три наши подписи, начальник ОТК передал материалы по назначению.

Для того чтобы не возвращаться к этому, скажу, что вся эта затея в конце концов провалилась.

Несмотря на положительное заключение Всесоюзного угольного института в Москве (ВУГИ) и даже предложение заключить договор с шахтой на проведение экспериментальных работ — шахта не откликнулась. Очевидно, для шахты в условиях Воркуты, при наличии бесплатной рабочей силы, какое-либо усовершенствование не представляло интереса.

Все это после нескольких месяцев ожидания сообщил мне наш соавтор — начальник ОТК Свежев.

Единственным результатом всей этой эпопеи явилась справка от руководства шахты, где указывались авторы предложения, его сущность и ожидаемый экономический эффект — около полутора миллионов рублей.

Эта справка, которую я бережно хранил, сыграла весьма существенную роль — помогла мне выйти впоследствии из весьма трудного положения, которое мне угрожало.