- 58 -

5. Бердянск. Излечение

 

Всю дорогу нас сопровождала толпа жителей, которая двигалась в незначительном отдалении и искала глазами своих близких и родных. Какая-то женщина бросила в колонну кусок хлеба. Он попал между рядами, и несколько человек одновременно нагнулись за ним. Конвоиры набросились на них и стали избивать прикладами. Мы видели, как один из них ударил прикладом женщину. К колонне бежали другие, неся в руках какие-то продукты.

— Не бросайте! — крикнули мы одновременно с Сутягиным.

Кто-то заворчал в рядах:

— Вы, наверное, сыты. Другие поддержали нас:

— Что, ты хочешь чтобы их убивали на наших глазах? Да и нам все равно не дадут.

Мы прошли через город быстрым шагом. Шли молча, в отдалении. Было стыдно и больно смотреть на жителей, видящих нас, своих защитников, обезоруженными, в лохмотьях.

Мы двигались по улицам нашего города под конвоем немцев... Боль, бешенство и бессилие смешались во мне. Что мы могли ответить на законные вопросы женщин, стариков и детей?! Мне казалось, что эти вопросы можно было прочесть на лицах, в немых взглядах жителей. Я думал, что кровь, пролитая некоторыми из нас при защите нашей Родины прежде, чем попасть в плен, в такое унизи-

 

- 59 -

тельное положение, оправдывает нас, но ведь с нами было много и таких, которые попали в плен, не сделав ни одного выстрела, лишенные руководства, попав в хаос окружения, не имея связи и указаний. Зачастую без боеприпасов, эти люди были бессильны хоть что-нибудь предпринять в свою защиту, и единственное, что оставалось им, — это отдать свою жизнь, не принеся этим никакой пользы Родине. В большинстве своем они и не сделали этого и сейчас шли, не смея поднять голову и взглянуть в глаза тем, кого они призваны были защищать. Жалость, с которой жители встретили нас и пытались нам помочь, была обидной и заставляла еще и еще раз ощущать свое бессилие. Я слышал, как тяжело вздыхали и ругались идущие рядом.

Мы прошли весь город и вышли на окраину. Виднелся какой то завод, я вспомнил: ведь это осипенковский завод, куда я должен был незадолго до войны приехать в командировку. Вот когда пришлось побывать здесь.

Однако нас вели не на завод. В полукилометре от него, среди поля и огородов, стояло два заводских корпуса и какое-то здание особняком, окруженное высоким забором.

— Это номерной завод! — сказал кто-то в рядах.— Я бывал в этих районах.

Нас ввели во двор. Это был очередной лагерь. Во дворе ходили и лежали пленные. Знакомая картина! Двухэтажное здание бывшей школы было забито до отказа пленными. Нас долго держали во дворе в строю, потом завели в здание и разместили по камерам, с трехэтажными нарами, превращенными в какие-то грязные ульи. Не успели мы начать разговоры со старожилами, как в комнату вошел унтер-офицер с каким-то сравнительно аккуратно одетым пленным и объявил:

— Офицеры, выходите!

Мы с Сутягиным вышли вперед, за нами вышли еще трое незнакомых нам пленных. Аккуратный пленный, по-видимому, старший лагеря, заявил нам:

— Все офицеры должны помещаться вместе и отдельно от солдат.

 

- 60 -

По опыту прошлых лагерей мы знали, что это ничего хорошего не предвещает. Как правило, немцы в каждом офицере видели активного проводника большевистских идей и поэтому старались по возможности отделить их от массы пленных. Это, конечно, не касалось тех немногих одиночек, которые своим поведением доказывали обратное. Нас повели в маленькую комнату в конце коридора. Там уже находилось шесть человек. Итак, нас оказалось 11 человек, некоторых из них я уже видел в Мариуполе, других увидел впервые. Опять посыпались вопросы: почему мы здесь и что нас ждет? Никто ничего не знал. Оказалось, что двое из нашей группы были привезены из Мариуполя раньше. Лагерь этот новый, все пленные состоят из квалифицированных рабочих и специалистов, которые отбирались немцами из различных лагерей. Пока все пленные работают по разборке разрушенных зданий завода.

Мы получили свой суп — баланду, как его называли пленные, и сидели на нарах. Вдруг раздался сигнал и команда «Построиться во дворе!». Под крики и ругань лагерных полицейских (о них будет речь ниже) все вышли во двор и построились. Появилась группа немцев во главе с каким-то офицером. Он принял рапорт унтер-офицера и обратился к строю на чистом русском языке. Это был русский. Его выговор прямо указывал на это. Одетый в форму немецкого офицера, он являл собой странное зрелище.

— Этот лагерь имеет особое назначение, — начал он. — Потом вам будет объявлено об этом. Здесь действует особый режим. Предупреждаю: за попытку к бегству — расстрел на месте, за побег — пять человек по нашему выбору будут немедленно повешены. Имейте это в виду. За малейшее нарушение режима и приказов будут строгие наказания. Я не буду с вами церемониться, вы все большевики, я это знаю, я с вами справлюсь очень быстро, у меня есть опыт общения с такими людьми, как вы.

Таков был смысл его длинной речи пополам с ругательствами.

Нас загнали обратно в здание, и мы комментировали его речь.

 

- 61 -

— Да, это фрукт! — протянул кто-то. — Русский..!

Мы раньше все встречали русских, служащих у немцев лагерными полицейскими. Это были, преимущественно уголовники, которые получили свободу, когда немцы заняли наши города. Попав в лагерь, они быстро находили себе работу. Использование такой категории людей входило, очевидно, в общую систему зверств немцев: эти люди, купившие себе некоторую привилегию у немцев жестоким обращением с пленными, были опасны. Только часть из них чувствовали себя, несмотря на прошлое, неловко и, наоборот, пытались облегчить участь пленных. Уголовники чаще всего вели себя так потому, что неслыханные условия жизни в лагере оправдывали, как они думали, их поведение в этой борьбе за существование. А этот был офицер в немецкой форме!

Уже через несколько часов, еще до отбоя, мы знали некоторые подробности о нем от лагерного полицейского.

Это был бывший белогвардеец, офицер-эмигрант, прибывший вместе с немцами из Германии. О его необычайной жестокости знали все, кто соприкасался с ним.

Ночь прошла в тревожном сне. Я лежал и обдумывал создавшееся положение. Мне казалось, что все это таит угрозу, которую надо как-то отвести, что впереди предстоят какие-то покушения на мою совесть и достоинство советского гражданина. Я отдавал себе отчет, чего будет стоить мне эта борьба.

Утром я проснулся от сильной боли в животе. Опять начала давать о себе знать моя рана. Когда раздался сигнал выходить и строиться на работу, я с трудом встал, но совсем не мог идти. Все вышли, оставив меня одного. Я слышал шум во дворе, а через полчаса в комнату вошли старшина лагеря — унтер-офицер — и солдат.

— Почему ты лежишь? — набросился он на меня.

— Я ранен и не могу ходить.

— А ну-ка, раздевайся и покажи свою рану! Я снял бинт. Вероятно, моя рана представляла собой достаточно внушительное зрелище, потому что немец нагнулся, пробормотал что-то и вышел.

 

- 62 -

— Он говорит, на кой черт тебя привезли сюда, — сказал старшина.

Я ничего не ответил, но, видимо, мой взгляд что-то выразил, так как старшина каким-то полувиноватым тоном сказал:

— Что ж, майор, оставайтесь здесь, на работу можете не ходить. Сегодня вечером придет врач.

Я лежал. В четыре-пять часов вечера стали возвращаться группы пленных с работы. В комнату вошли мои товарищи по помещению. У всех был возбужденный вид. Сутягин подошел ко мне и, прежде чем отвечать на мои вопросы, протянул мне помидор. Это был первый овощ за год пребывания в плену.

— Мне сумела передать одна женщина эти витамины, — сказал он и продолжил: — Нас и еще сорок—пятьдесят человек повели таскать камни. Мы работали до четырех часов. На обратном пути нас конвоировали немцы и украинцы в немецких мундирах — всякий завербованный сброд из оккупированных территорий. Кто-то в нашей группе замешкался, и один из них ударил прикладом офицера Мурадова из Тбилиси, инженера-химика. Мурадов не выдержал и сказал конвоиру: «Подлец! Изменник! Ты бьешь своих, ничего, ты еще дождешься своего часа!» За это он был жестоко избит. Всю дорогу конвоиры били всех, кто шел с краю колонны. «Ну, пусть, мы осмотримся, а там будет видно, что делать», — говорили в крайнем озлоблении все.

Не успел Сутягин закончить свой рассказ, вдруг распахнулась дверь, и мы увидели того самого офицера-белогвардейца (начальника лагеря) и позади него двух-трех солдат.

— Мурадов, выходи! — крикнул он. Мурадов сидел на нарах рядом со мною, он вздрогнул и слез с нар.

— Возьмите его!

Солдаты схватили и на наших глазах связали ему руки за спиной и вывели. Дверь захлопнулась. Все сидели ошеломленные. Мы не успели опомниться, как послышался страшный шум и крики:

 

- 63 -

— Выходи все строиться во дворе!

Я с трудом встал и вышел со всеми. Все были построены, и нас окружили со всех сторон немцы с автоматами. Мы заметили, что группа солдат что-то строит в углу двора. Несколько немецких офицеров с начальником лагеря стояли поодаль и молча смотрели в этот угол. Еще никто ни о чем не догадывался.

Но тут мы увидели: врыты два столба, и солдаты прибивают вверху перекладину. Виселица. Для кого? Я чувствовал, что этот вопрос задают себе все. Опять, как и вчера, к строю подошли немцы, и начальник лагеря сказал:

— Я вчера предупреждал вас о наказании за побег. Сегодня утром убежал один солдат. Сейчас будут повешены пять человек.

Они начали проходить вдоль строя. Несколько раз останавливались около флангов.

Напряженное молчание нарушалось только звуком ударов молотка, прибивающего перекладину. Рядом стоял Сутягин, и я видел его бледное суровое лицо.

— Гранату, гранату бы сюда! — шептал он.

— Вывести арестованных! — крикнул начальник лагеря, остановившись у правого фланга.

Из дверей будки караула вывели Мурадова и еще одного солдата, я его видел впервые. Они стояли перед строем со связанными руками. Мурадов стоял молча и смотрел на нас, его лицо было в крови, у другого тоже.

Начальник лагеря продолжил:

— Вот эти двое будут повешены первыми, так как они заслуживают этого больше других.

Все дальнейшее произошло очень быстро. Приговоренных подвели к виселице, заставили влезть на стол и накинули на шеи петли. Вокруг стояли немецкие солдаты, среди них был конвоир, избивший Мурадова, а тот посмотрел кругом и крикнул:

— Смотрите, товарищи, и не забывайте, как немцы расправляются с безоружными русскими солдатами!..

— Молчать! — закричал комендант и приказал выбить стол из-под ног Мурадова и солдата.

 

- 64 -

Строй зашевелился, зашумел, немцы закричали, и все автоматы были направлены на нас. Все смолкли.

Так погибли наши товарищи, которые час назад были с нами вместе, жили и надеялись

— Они будут висеть здесь три дня, чтобы все видели и помнили! — закричал комендант. Страшная тишина стояла кругом.

— Зайти всем в здание! — послышалась команда. Мы вернулись в свои помещения. Все молчали и не смотрели друг на друга. Молоденький лейтенант Белецкий, друг Мурадова, смотрел в окно и вздрагивал. Кто-то нарушил долгое молчание:

— Припишем и это к счету немцам.

Мы услышали команду «За супом!», но никто не тронулся с места.

Утром всех повели на работу, а я лежал и ждал врача. Днем пришел врач в сопровождении немца. Это была женщина, одетая в гражданскую одежду. От удивления я привстал с места и молча смотрел на нее. Она подошла ко мне:

— Здравствуйте, товарищ майор. Я врач из Осипенко, Васильева. Меня немцы заставляют обслуживать лагерь, так как здесь больше никого из медработников нет. Я делаю, что могу.

— Как вы здесь очутились? — спросил я ее.

— Я не успела эвакуироваться из города, и немцы, узнав, что я врач, иногда приводят меня сюда для перевязок и осмотра раненых и больных. Можете говорить со мной свободно, он не понимает по-русски, — добавила она.

Я задал ей несколько вопросов, но немец, решив, что мы увлеклись разговором, грубым тоном приказал врачу осмотреть меня. Узнав, что прошел уже год с момента ранения и операции, она удивленно покачала головой:

— Вам нельзя выполнять тяжелую работу, рана откроется, и будет еще хуже. Может быть, мне удастся устроить так, чтобы вас не посылали на работу, а кроме этого обещаю выяснить возможность привода вас в больницу для регулярных перевязок. — Она добавила: — Комендант ваш зверь, я слышала об этом, но, может быть, я сумею

 

- 65 -

его обойти. Правда ли, что вчера были повешены двое? — спросила она затем.

Во время перевязки я шепотом рассказал ей о том, что произошло вчера, и добавил:

— Возможно, что нас скоро не будет здесь. Кто знает, как долго и зачем нас здесь держат немцы. Сумеете ли вы снова быть здесь? Запомните на всякий случай фамилии погибших товарищей, расскажите другим, пусть об этом узнают наши, когда вернутся.

Она поняла и обещала мне это. Конвоир торопил. Кончив перевязку, она ушла.

Комендант сдержал свою угрозу — трое суток трупы висели около уборной, которой пользовались все пленные. Было очень жарко, и, даже когда мы не видели повешенных, запах, разносившийся по всему лагерю, постоянно напоминал нам о них. На четвертый день их сняли и зарыли на пустыре за лагерем. Вероятно, не было в лагере пленного, кто не являлся свидетелем бесчисленных и непрерывных жестокостей немцев и их подручных. Многие были их жертвами и носили на себе следы побоев и издевательств. Однако эта гибель особенно тяжело подействовала на всех.

Лагерная жизнь шла своим чередом: построения, поверка, работа, получение пищи, короткий сон — все это заполняло время, но все помнили о повешенных. Часто было слышно, как разговор то и дело возвращался к ним.

— Неужели вот так, как баранов, нас будут отправлять на тот свет? — говорили некоторые.

Шли разговоры о массовом побеге, так как все помнили угрозу о пяти повешенных. Немцы чувствовали, что принятых мер недостаточно. Скоро лагерный карцер был заполнен. Охрана лагеря была усилена. В городе было расквартировано много войск, население терроризировано.

Врачу удалось осуществить свой план, я не ходил на работу, оставаясь в лагере с группой больных и раненых. Два раза в неделю эта группа — не более шести человек — под конвоем немцев отправлялась в город на перевязку. Меня удивляла такая гуманность немцев. Это можно было

 

- 66 -

объяснить лишь каким-то далеко вперед рассчитанным соображением. Будущее показало, что это было именно так

Несколько раз мы слышали разглагольствования немцев и полицейских о том, что нас будут держать здесь недолго немцы возьмут Сталинград, где происходит сейчас большая битва (так мы впервые узнали о Сталинграде), и нас отправят в другие места на какие-то работы. Эти разговоры велись все время.

Дни шли, и это предполагаемое недолгое пребывание превратилось в полугодовую жизнь в этом лагере.

Часто я возвращался в своих мыслях к семье и детям, вспоминал приезд семьи в Москву в день и час объявления войны и так внезапно разрушенное начало новой жизни на новом месте. Все, что нам приходилось слышать о жизни на той стороне, где были наши (правда, все эти сведения чрезвычайно скупо просачивались к нам, и никто не мог быть уверенным в их достоверности), говорило о том, что трудности этой неслыханной войны тяжело переносятся населением и в тылу.

Как-то мы узнали, что немцы заняли весь Кавказ, и, следовательно, Кубань была в их руках. Я с ужасом думал о том, что жена и дети, которые летом находились в станице Старощербиновской, могли остаться там (ведь я сам это им советовал!) и попасть в руки немцев. Но они могли уехать в Баку. Где же они сейчас? Снова и снова я возвращался к мыслям об этом, они заставляли меня с особенной остротой ощущать тревогу о судьбе моей семьи.

Одно небольшое происшествие, которое потом превратилось в какой-то степени в событие в моей жизни, немного скрасило мое существование.

Второй раз нас отправили в больницу для очередной перевязки. Как правило, нас сопровождали двое полицейских из бывших городских граждан, «гадов», как их называли мы, и один немецкий солдат.

В этот раз немец шел несколько поодаль, а меня конвоировали непосредственно «гады» — то один, то другой.

Оба заговаривали со мной, пытаясь выяснить мое отношение к ним. Я помнил о судьбе двух погибших наших товари-

 

- 67 -

щей, в которой такую зловещую, подлую роль сыграл один из конвоиров, и молчал, изредка и односложно отвечая на их вопросы. Было видно, что эти люди боятся за свое будущее: а вдруг вернутся наши? Оба старались убедить меня в том, что они очень сочувствуют пленным и только страх за свою жизнь заставил их пойти на службу к немцам. Надо было быть очень осторожным в разговоре, так как здесь могла скрываться провокация. Я шутливым тоном, но так, чтобы это могло быть серьезно понято ими, говорил;

— Да, конечно, по головке вас за это не погладят. Я видел как менялись их лица и настроение. Мы вошли в больницу с другого хода, куда был запрещен вход гражданским лицам. Немец и конвоир остались в приемной, а другой «гад» вошел со мной в комнату врача. На этот раз он не остался в комнате, а вышел в другую дверь, где была, очевидно, тоже комната общего пользования. Как всегда, врач и сестра встретили меня с необычайным вниманием. Врач Носова сказала мне шепотом:

— Я хочу вас показать одной гражданке, она москвичка, осталась здесь случайно при немцах, она слышала что вы из Москвы, и просила дать возможность повидаться с вами, я введу ее сюда под видом сестры, и вы поговорите. Я буду следить.

Она поставила одну сестру у дверей в приемную, которая соединяла ее комнату с комнатой другого врача. Она ввела в комнату молодую женщину в белом халате. Я обратил внимание на ее золотистые волосы и необычайно взволнованный вид. Она подошла ко мне. Я лежал на койке, прикрытый простыней. Ее глаза наполнились слезами. Она стояла близко от меня и молчала.

— У вас мало времени, — сказала врач.

Я видел, как она все больше и больше волновалась.

— Успокойтесь. Вы хотели меня о чем-то спросить? — сказал я.

— Да, но мне тяжело видеть вас в таком состоянии. Вы из Москвы, и я слышала, что даже жили по соседству со мной. Не встречали ли вы случайно моего мужа? — Она назвала фамилию. — Я рассталась с ним в Москве, в мае прошлого

 

- 68 -

года, когда уехала сюда в отпуск, к родителям. Война застала меня здесь внезапно, и я не смогла выехать. Я ничего не знаю о нем. — Она задала еще несколько вопросов, потом стала передавать мне фрукты и кое-что из пищи. — Я знаю, все это нужно вам. Скажите, что еще вам нужно, мы достанем и передадим вам.

Ее удивительно приятное лицо было обращено ко мне с каким-то смешанным выражением жалости, боли и волнения.

— Вы обязаны все это взять, я передаю вам от имени всех тех, кто любит свою Родину и ждет ее освобождения, — добавила она, увидев мою нерешительность. Она быстро положила все это мне в карманы, понимая, что конвоиры не должны об этом знать.

Врач сделала знак, она отошла от меня. Вошел конвоир. Врач продолжала перевязку. Вскоре мы ушли.

В этот вечер вся моя комната участвовала в уничтожении принесенного мною. После лагерного супа яблоки и помидоры, жареная рыба и хороший хлеб были лакомствами, которые мы с наслаждением поедали, хотя на каждого пришлось очень мало.

Проходили недели, помощь врача и участие в моей судьбе Анны (так звали мою новую знакомую — москвичку, она каждый раз появлялась в больнице, когда меня туда приводили) быстро восстанавливали мои силы. Мне регулярно передавались овощи, фрукты и другие продукты. Это было такое ценное дополнение к лагерной пище!

В одну из встреч Анна рассказывала:

— Я тоже была на улице, когда колонну пленных вели со станции в лагерь. Я тоже смотрела и плакала. В какой-то момент я не могла сначала понять, почему дрогнуло сердце: среди пленных — изможденных, оборванных, грязных — шел офицер Красной Армии. Он тоже был до крайности худ и бледен, но его офицерская форма, спокойно поднятая голова ошеломляли и вселяли желание так же спокойно поднять голову и твердо поверить в нашу победу.

Слушая ее, я думал, что Салютин и другие ошибались, споря со мной по поводу внешнего вида и самодисциплины.

 

- 69 -

Я знал, что некоторые из пленных считают, что своим жалким видом они показывают, как им стыдно за себя, за свое положение, и за это они могут рассчитывать на долю прощения и вызвать сочувствие населения. Но я не мог с этим согласиться.

Рана совсем не беспокоила меня, хотя и не закрывалась. Врач говорила, что, если заживление будет продолжаться так успешно, через месяц рана закроется и я смогу себя считать починенным.

Часто мы обсуждали вопрос о побеге. Большинство продолжали отклонять мысль об одиночных побегах. Еще свежи были в памяти гибель двух наших товарищей и угрозы немцев, в реализации которых мы не сомневались.

Для организованного побега нужна была длительная и осторожная подготовка. Я считал, что, может быть, удастся склонить кое-кого из завербованных — для помощи, тем более что часть из них (я вспомнил поведение моих конвоиров) чувствовали позорность своей роли и, вероятно, надеясь на возможное искупление своей вины, согласились бы на участие в побеге.

В один из походов в больницу я осторожно и издалека прощупал настроение своего конвоира. В самый интересный момент разговора немец-конвоир оборвал наш разговор и поменялся с ним местами, но мне стало ясно, что кое-кого из этой категории охраны лагеря удастся склонить. Оставалось, однако, неясным как мы поступим после побега, если удастся вырваться из лагеря. Город был полон войск. Фронт был так далеко, что пробраться к нему за тысячи километров было, очевидно, невозможно. Осесть в деревне? Мы слышали, что в них делают облавы и всех подозрительных отправляют в лагеря, кроме того, мы уже знали о том, что немцы всех трудоспособных отправляют в Германию на работы. Оставался реальный путь — связаться с партизанами, если они в этом районе имеются и если с ними можно установить связь.

Во время посещения больницы я начал об этом осторожно расспрашивать Носову и Анну. Они ничего не знали о партизанах в их районе, но обещали все разузнать.

 

- 70 -

Город жил какой-то странной жизнью. Для немцев это был в тот момент глубокий тыл, где отдыхали и перегруппировывались войска. Почти все дома и квартиры были заняты немцами, не говоря уж об общественных зданиях. Вероятно, на каждого жителя приходилось по несколько немцев. Люди замкнулись в своем доме или дворе, копались в огороде, стояли часами в очереди за кусочком хлеба. Вся их жизнь протекала на глазах у немцев.

Из окрестных деревень приезжали крестьяне и привозили кое-что на базар для городских жителей, но только ничтожная часть попадала жителям: все отбиралось немцами под видом покупки на наши деньги, которые выменивались ими из расчета 10 рублей за марку.

Я понимал, как трудно рассчитывать на помощь местных жителей в задуманном деле.

Периодически в городе устраивались облавы, и партии девушек и юношей, до этого момента ускользнувших от кары, отправлялись в Германию.

Страх и ненависть к немцам были господствующим настроением в городе. Все с трепетом передавали друг другу сведения о положении на фронте. Регулярно получая информацию от Носовой и Анны, я знал, что бои сейчас идут за Сталинград и у Ленинграда; на Кавказе немцы продвигаются все дальше и дальше. Как и раньше, сведения поступали очень скупо, и их достоверность была весьма сомнительной. Постоянно настороженные местные жители улавливали некоторое изменение в настроении немцев. Анна говорила мне, что у немцев чувствуется напряженное ожидание чего-то.

Имея очень мало данных для понимания обстановки на фронте, мы, однако, отчетливо представляли себе, насколько важное значение для будущего имеет происходящая битва у Сталинграда.

Очень медленно, но неуклонно велась работа по организации побега. Только незначительная часть пленных отказывались бежать.

Скоро должен был наступить момент, когда меня перестанут водить на перевязку, а в деле о задуманном побеге ничего не прояснялось.

 

- 71 -

И в этот день, как обычно, в 12 часов дня мы появились в больнице. Уже по дороге мы были удивлены и взволнованы странным выражением на лицах встречающихся нам жителей и немцев: первые с трудом скрывали радость, некоторые из них многозначительно подмигивали нам, немцы были чем-то подавлены. Наши конвоиры, на этот раз все трое были немцы, мрачно молчали всю дорогу.

Первое, что мне сказала Носова:

— Немцы разгромлены под Сталинградом. Они сами объявили об этом.

— Что именно? — спросил я.

— На стенах висят объявления, что немецкие армии, Одиннадцатая и Шестая, подавленные превосходящими силами русских, сложили оружие.

Трудно сейчас описать мысли и чувства, охватившие меня в тот момент. Я вспомнил хвастливые заверения немцев о том, что русские уже не оказывают сопротивления, Красная Армия уже разбита и у Советского Союза нет больше солдат. Значит, есть еще силы!

Это было первое радостное сообщение с начала войны. Опять появилась Анна и со светящимся от радости лицом рассказывала мне шепотом:

— У немцев паника. Офицеры у соседей вчера весь вечер пили и спорили, все время упоминая о Сталинграде. Это сообщение произвело ошеломляющее впечатление на них. Один даже плакал. Нам показалось, что они упомянули цифру двести тысяч.

Я все яснее понимал грандиозность этого сообщения. Всю обратную дорогу мы радостно переглядывались, обмениваясь впечатлениями. В лагере было приподнятое настроение. Каждому хотелось поделиться своей радостью.

— Теперь все затрещит у немцев, и скоро война закончится их разгромом, — говорили многие.

В течение ближайших дней поступало все больше сведений о разгроме, который устроили наши под Сталинградом. Однако вскоре не только слухи приносили нам радость — мы собственными глазами увидели, как последствия разгрома докатились и до Бердянска.

 

- 72 -

Стояли сильные морозы, мимо нашего лагеря, находившегося на дороге к Мариуполю, все чаще и чаще, а иногда весь день шли разрозненные группы немцев и румын. Последних было подавляющее большинство. Полураздетые вернее — закутанные во что угодно, вплоть до женской одежды, многие без оружия, они мрачно шли в город и через город куда-то дальше. Было совершенно очевидно, что это остатки каких-то разбитых соединений. Мы слышали что это остатки дивизии той армии, которая пыталась выручить окруженные в Сталинграде немецкие армии и была разгромлена нашими.

Когда я увидел одну такую группу, мне ярко вспомнилась известная картина «Отступление французов из России в 1812 году». Так же, как и тогда, в 1812 году, эти люди, получив решительный удар, бежали, потеряв все признаки организации и дисциплины.

Эта группа состояла из 50—60 румын, окружавших колымагу, ведомую какой-то клячей. Только небольшая часть из них были вооружены. Среди них был заметен офицер, который, видимо, и не пытался придать этой толпе вид воинской части.

Мы узнавали о ссорах и драках, происходивших между немцами, давно осевшими в Бердянске и вновь прибывшими, из-за жилья, пищи и т.д. Все это явно говорило о панике.

Не видя и не зная, что происходит вне нашего города, мы предполагали, что паника охватила весь фронт и что у немцев все рушится. Мы начали лихорадочно готовиться к побегу или восстанию в лагере, как только будет слышно о приближении наших.

К несчастью, это было слишком преждевременно. Впоследствии мы узнали, что этот удар хотя и был ошеломляющим, но недостаточным для того, чтобы немцы, поняв безнадежность своего положения, сложили оружие. Понадобилось еще много ударов для этого. Многое еще ожидало нас всех. Считая, что все самое тяжелое уже позади, мы все, в том числе и я, ждали скорого окончания наших бедствий.

 

- 73 -

Кто мог думать, что самое страшное ожидает меня впереди!

Прошло еще две недели. Немцы начали к чему-то готовиться. Кругом было масса войск: и в городе, и вокруг лагеря были расположены войсковые части немцев и румын, мы находились в какой-то части немецких войск и не могли даже думать о побеге.

У немцев чувствовалось необычайное оживление. Все время происходили какие-то перегруппировки. Наши команды, работающие у вокзала, рассказывали, что все время уходят и приходят эшелоны немцев. Поговаривали об эвакуации города.

Правда, как это обычно бывает, слухи опережали события и во много раз их преувеличивали.

Все чаще и чаще в городе устраивались облавы. Люди калечили себя, чтобы спастись от отправки в Германию. Но это удавалось немногим, немцы применяли жестокие репрессии к родным отправляемого. Охрана лагеря, в особенности «гады», нервничала, была в смятении: что делать? Если бы не окружающая обстановка, исключающая пока какую-либо возможность побега, можно было рассчитывать на их участие. Однако немцы, по-видимому, догадываясь о настроении пленных и их планах, усилили охрану. На работу уже никого не водили. Весь лагерь жил в напряжении, все ждали какого-то исхода.

Шел уже январь 1943 года, стояли крепкие морозы с сильными ветрами. Мы мерзли в здании. Отмена работ вне лагеря спасала многих.

Уже давно я перестал ходить в больницу, и только изредка мне передавали приветы от Анны через Носову, которую раза два в месяц приводили к нам в лагерь. Носова рассказывала, что Анна все время находится под угрозой отправки в Германию и ускользает от облав, прячась у родственников в ближайшей деревне.

В одно из своих первых посещений больницы я передал Анне письмо, написанное жене, и просил сохранить его до прихода наших. Не сомневаясь в возвращении наших, я, увы, не исключал роковых случайностей, которые помешают мне, в конечном итоге, увидеть свою семью.

 

- 74 -

Когда письмо дойдет по назначению, и дойдет ли вообще?

Моя семья узнала о моем существовании только через два года.

В городе и в лагере сохранялась напряженная, нервная обстановка.

15 января нас разбудили значительно раньше обычного, а в 4 часа дня нам было приказано собраться и выстроиться во дворе. Ничего не подозревающих, нас вывели на шоссе и направили в город в сторону вокзала. Неужели опять куда-то отправляют?

Действительно, когда мы пришли на вокзал, на путях уже стояли немецкие войска, которые тоже готовились к отправке. Мы видели, как немцы хлопочут вокруг вагонов, готовя войска к погрузке.

Через несколько часов, в течение которых вся колонна военнопленных также работала на территории вокзала, началась погрузка в вагоны.

Между каждыми двумя вагонами, в которых должны были ехать немцы, находился вагон для военнопленных. Так были размещены все пленные.

Стоял мороз, вероятно, не ниже градусов 20—25. Товарные вагоны не отапливались, разве что источником тепла надо было считать тонкий слой соломы. Нам предстояло ехать с риском замерзнуть. Правда, за время жизни в Бердянске почти все в какой-то степени обросли имуществом и одеждой, помимо этого немцы одели всех пленных в старое обмундирование и шинели. Я по-прежнему хранил свою офицерскую форму, к ней прибавилась шерстяная фуфайка, которую, в одно из моих посещений больницы, принесла Анна. Сейчас ей предстояло сыграть свою роль. Но всего этого было далеко не достаточно, чтобы спасти нас от замерзания, если не будут отапливаться вагоны. В этом случае надо было надеяться лишь на то, что мы согреем воздух собственным дыханием, так как в каждом вагоне находилось 50—60 человек.

Нам выдали по куску хлеба и куску такого гнилого сыра, что, несмотря на голод, его почти никто не мог есть. Состав был погружен, и мы тронулись в путь.