29. Снова на Косью

 

Но все это было много позже, когда мы с Ретюниным уже вернулись "домой", в Косью. А из Воркуты в Косью еще надо было добраться. Реки стали, и путь был только санный. Ретюнин выпросил у начальника транспортного отдела лошадь с санями, добыл на складах два старых собачьих тулупа, копну сена, продукты на дорогу - и мы двинулись.

Начальник мой был одет тепло, я же - как все заключенные. Выручал все же собачий тулуп, закутавшись в который, я зарывался в сено, а когда мороз все же добирался до костей, соскакивал с саней и бежал за ними. Погонял все время Ретюнин. Он и одет был теплее, и дорогу знал лучше, и испытывал к тому же ко мне признательность за мое выступление на совещании. Не будучи чувствительным, он все же выразил эту признательность в нескольких словах:

— Выручил ты меня,- сказал он как-то, погоняя лошадь. - Не будь тебя, получил бы я новый срок - и загорать бы мне еще лет пять в лагере...

В ста километрах от Воркуты находился тогда оленесовхоз "Сивая маска". Он принадлежал Воркутлагу и обслуживался заключенными. Старшим экономистом этого совхоза был один из самых близких моих друзей Арвид Бригис - и я уговорил Ретюнина остановиться здесь на сутки. Уж очень хотелось досыта наговориться с другом, и мы действительно досыта наговорились вдвоем, без посторонних глаз и ушей. Увы, это была наша последняя встреча...

...Поехали дальше. Путь долгий, чем еще его занять, как не разговорами? А мне хотелось разговорить Ретюнина, понять, что он за человек, чем живет. Но каких бы тем я ни касался, ко всем он проявил полное безразличие. Наука? Происхождение нашей планеты, животного и растительного мира, человека? А что ему до этого! Религия? Не верит ни в бога, ни в черта, но даже не думает об этом. Любовь - к женщине, к детям? Не понимает, что это такое. Была у него жена, взятая им из соседней деревни крестьянка-коми. Я бывал у него почти ежедневно, но никогда не слышал, чтобы он обратился к ней хоть со словом. Ее дело было сварить еду и обслужить его в постели, а других отношений с женщиной он не представлял себе. Он говорил мне (и я думаю, что говорил правду), что никогда не испытывал никакого увлечения какой-либо конкретной женщиной. Мои рассказы о том, какая бывает любовь (я даже вспоминал при этом средневековые турниры в честь дамы) ничего, кроме насмешек, у него не вызывали.

Естественно, ничего, кроме скуки и насмешки, не вызывали у него и мои разглагольствования о различных народах, о многообразии культур, о великих художниках, писателях, зодчих. К своей работе, жизни, к отсутствию у него образования, профессии, он тоже относился вполне равнодушно. И пошел он работать в лагерь явно потому, что знал: здесь он будет господином над другими, и для этого не потребуется никаких знаний, а сытая жизнь будет обеспечена.

Что же, он всегда был таким? С детства? Неужели он ни о чем не мечтал, ни к чему не стремился в свои молодые годы?

Тщетно я стучался в эту душу — не достучался. Не к чему было пробиться.

И вдруг совершенно неожиданно Ретюнин заинтересовался. И кем бы вы думали? Вильямом Шекспиром! Где-то на мерзлой снежной дороге, утыканной елочными вешками, чтобы не сбиться в буран, безграмотный начальник лагпункта, бывший бандит и убийца, необычайно

 

заинтересовался... Гамлетом. Он выспрашивал у меня подробности трагедии, просил рассказать ее подробнее, расспрашивал о содержании других трагедий Шекспира, а при первой же командировке в Воркуту добыл где-то прекрасно изданный том Шекспира с иллюстрациями, содержавший все основные трагедии. Читал он, как уже говорилось, плохо, по складам, и просил меня читать ему Шекспира вслух. Слушал, затаив дыхание, и восхищался, просил по нескольку раз перечитывать.

Чем же он восхищался, что так волновало его в шекспировских трагедиях?

Я уже упоминал в начале этой главы об одной из основных его черт, заставлявшей его одинаково преклоняться и перед Гитлером, и перед Сталиным: восхищение сильной личностью, любыми средствами подчиняющей себе других. В трагедиях Шекспира он увидел сильную личность и восхитился. Но он был так же не способен оценить благородство Гамлета, как подлость Клавдия или коварство Ричарда . Моральных категорий для него вообще не существовало, а сострадание, человеколюбие он рассматривал как нечто постыдное, как черты, если употреблять гитлеровскую терминологию, "недочеловека".

Когда он изливался мне в своих восторгах по поводу Шекспира, я пытался обратить его внимание на гуманизм великого драматурга, на проблемы совести, долга, чести, на любовь Ромео и Джульетты, Отелло и Дездемоны... От всего этого он нетерпеливо отмахивался. Борьба за власть, для достижения которой можно идти на все, переступая через горы трупов, — вот что интересовало и волновало его. Так он понимал Шекспира.

Забегая несколько вперед, я хочу рассказать в этой связи об известном "восстании Ретю-нина". К моменту этого восстания, вспыхнувшего ранней осенью 1941 года, я уже был на свободе и находился в рядах армии, на Крымском фронте. Знаю я о восстании в лесзаге Косью со слов Маши Солнцевой, которая рассказала мне об этом уже в 1955 году в Москве.

Тогда, в 1941 году, Маша тоже уже отбыла свой срок и работала вольнонаемной в одном из предприятий Усть-Усы. Она встречалась и дружила с некоторыми заключенными, работавшими на Усть-Усинском рейде, в частности, с Федей Муравьевым, с которым в свое время дружил и я, и которому я рассказывал о своих отношениях с Ретюниным. Как-то Федя рассказал Маше о том, как я читал Ретюнину Шекспира, и добавил, что в примитивной голове Ретюнина борьба шекспировских героев за власть возбудила желание выдвинуться на поприще борьбы с советской властью и поднять восстание.

Думаю, что Федя здесь ошибся, спутал причину со следствием. Не книги Шекспира породили у Ретюнина стремление к борьбе за власть, желание уничтожить тех, кто ею обладает, чтобы встать на их место; наоборот, это ненасытное стремление к власти породило у него острый интерес к шекспировским героям и ситуациям. К тому же, в те месяцы катастрофического отступления Красной армии многим - не только за рубежом - казалось, что дни советской власти сочтены. Особенно тем, кто, как друзья Ретюнина Дроздов и Горохов, страстно этого желали.

Однажды ночью к Маше Солнцевой в Усть-Усу явился Муравьев и сказал ей, что на рейде началось восстание, возглавленное Ретюниным. Восставшие обезоружили нескольких самоохранников и идут в сторону Усть-Усы. Он бежал с рейда, не желая участвовать в восстании, и просил ее сообщить о нем органам власти.

Сообщать что-либо органам НКВД Маша отказалась. К утру восставшие вышли на левый берег Печоры, откуда двинулись к другим лагпунктам, надеясь поднять в них восстание, местные органы НКВД немедленно сообщили об этом по радио своему начальству - и на подавление восстания были высланы воинская часть и самолеты. Восстание было очень быстро подавлено, а восставшие уничтожены. Тут же начались аресты по известному сталинскому принципу: тех, кого знал Ретюнин, и тех, кто знал Ретюнина. Так были арестованы начальник планового отдела Воркутлага бывший заключенный В.Зубчанинов, начальник финансового отдела (фамилию его я забыл), Маша Солнцева, Федя Муравьев и многие другие.

Ирония судьбы: Федя Муравьев, не желавший участвовать в восстании, был расстрелян, а Маша Солнцева, отказавшаяся сообщать о нем властям, получила новый срок — 10 лет, которые она отбывала на дальней северной стройке, возле Карского моря, на тяжелых физических работах.

 

* * *

 

...Вернусь к своему последовательному жизнеописанию. Кончилось наше утомительное путешествие на санях, и я вернулся к своей обычной лагерной жизни. Выше я писал, что не хо-

 

тел оставаться в управлении Воркутлага и что жизнь на Косью по сравнению с Воркутой казалась мне почти раем. Да, это верно, но рай-то был относительный. Не раз на Косью, где контора освещалась керосиновыми лампами, а бараки — плошками (да и то только во время подготовки заключенных ко сну) вспоминал я о теплых рубленых бараках Воркуты, освещавшихся электричеством. Там можно было читать, легко было доставать книги, велись интересные беседы.

В Косью книг не было, да и читать было некому, некогда и негде: полярная ночь, а света не было. Да и после десятичасовой работы в лесу не очень почитаешь: сваливались на нары, как мертвые.

Можно представить себе, какое значение приобретал в этих условиях человек, знавший наизусть много художественных произведений и обладавший артистическими способностями.

Такой человек оказался в одном из бараков лесзага Косью - бывший главный режиссер ленинградского Александрийского театра (фамилию его я забыл и, к стыду своему, так и не удосужился узнать ее). Сначала он работал вместе со всеми лесорубом в лесу, а потом его соседи по бараку решили освободить его от тяжелого труда, чтобы у него хватило сил вечером побольше читать им вслух. Они попросили меня помочь им перевести режиссера с лесозаготовок дневальным в барак и пригласили послушать его чтение. Я пришел и слушал примерно в течение часа прекрасное профессиональное исполнение написанного самим же исполнителем сценария по роману Драйзера "Американская трагедия".

Я договорился с Ретюниным, и бывшего главного режиссера освободили от лесозаготовок и осчастливили должностью дневального по бараку. Впрочем, его сожители по бараку старались освободить его и от наиболее тяжелой части этих обязанностей. Каждый из них приносил из лесу по охапке напиленных и наколотых дров, они же таскали ведрами из Кожвы воду и наполняли 40-ведерную бочку, они же мыли полы в бараке. Режиссеру, по существу, оставалось только ночью, когда работяги спят, топить печи и просушивать их одежду и валенки. Работа, нельзя сказать, чтобы творческая, но зато не тяжелая и всегда в тепле. А отоспаться можно было днем.

Не знаю, как режиссер, а я бы на его месте рассматривал эти знаки внимания измученных тяжелой работой зэка как высшую степень оценки его искусства.

 

...Вскоре после нашего возвращения на Косью на лесзаг прибыл небольшой этап, и в нем Маша Солнцева, мой старый друг Яков Каганович и незнакомый мне врач Буждан.

Я употребил все свое влияние на Ретюнина, чтобы как можно лучше устроить Машу и Якова. Машу удалось на некоторое время вообще освободить от работы и поместить в отдельной, отгороженной от барака каморке, а Яков стал моим помощником в плановой части лесзага и переложил на свои плечи большую часть дел. Необычайно трудоспособный, быстро соображающий, он сразу разобрался в обстановке, одобрил мое уменье незаметно "управлять Ретюниным" и сам предложил мне сосредоточить свое внимание на выгодном для заключенных контроле за деятельностью Ретюнина. При этом всю практическую работу по планированию и учету он брал на себя, и я мог быть уверен, что она будет выполнена честно, точно и добросовестно. С ним я был вполне откровенным.

Молодого врача Буждана, осужденного на 10 лет за участие в какой-то студенческой организации (он и был студентом, правда, уже 5-го курса), направили к нам на лесзаг для организации санчасти.

С самого начала Буждан проявил себя как незаурядный организатор. Свободных помещений в лесзаге не было, свободной рабочей силы — тоже, и строительство нового барака для санчасти было бы утопической мечтой. Буждан высмотрел единственное свободное помещение - полуразвалившийся барак, иногда использовавшийся как изолятор, и уговорил Ретюнина отдать его под санчасть, причем обещал не просить рабочих для ремонта. Ретюнин подивился, но согласился. И действительно, в течение двух недель старая развалюха превратилась во вполне приличное, чистое и прочное помещение санчасти с амбулаторией и стационаром.

Как Буждан этого добился?

А он начал с того, что в составе заключенных отобрал квалифицированных столяров, плотников и штукатуров. Затем он пригласил их к себе и предложил им следующее соглашение. Он, Буждан, на месяц освобождает их от работы в лесу и "по болезни" переводит их на усиленное больничное питание, а они за этот месяц капитально ремонтируют барак и перестраивают его под стационар, амбулаторию и медканцелярию. Соглашение устраивало обе стороны, и когда Буждан получил у Ретюнина все необходимые материалы, работа закипела. Пока

 

возводился стационар, Буждан обошел весь лагерь и отобрал у лагерных придурков десять железных коек. На эти койки он после окончания работ положил всех ремонтников, дав им десять дней отдыха. А затем койки остались в стационаре для больных.

То, как организовал Буждан строительство стационара, восхитило в Косью всех - и заключенных, и администраторов.

Буждан оказался славным парнем, хорошим медиком и организатором, но не понятно, как он попал в какую-то организацию, да и была ли эта организация? Политикой он не интересовался совсем и разговаривать на эти темы не любил. В свободное время он брал гитару и пел, подыгрывая себе. Чаще всего - песенки своего любимого Вертинского. Особенно любил он "Шарманку", и мне до сих пор запомнились в его выразительном исполнении слова:

Мчится бешено шар и летит в бесконечность,

И смешные букашки облепили его.

Мчатся, вьются, жужжат — и в расчете на вечность

Исчезают, как дым, не узнав ничего.

 

Мы — осенние листья, всех нас бурей сорвало,

Нас все гонят и гонят ветров табуны.

Нас все гонят и гонят, бесконечно усталых.

Кто укажет нам путь в это царство весны?

Вероятно, у Буждана, как и у нас, его слушателей, слова эти ассоциировались с нашим собственным положением. Нас тоже, как осенние листья, сорвало с корней, и неведомая сила гонит нас, бесконечно усталых - куда? Мы, как те букашки, о которых поет Вертинский, этого не знаем...

...Почти одновременно с Машей, Яковом и Бужданом на лесзаг прибыл другой этап, и в нем - пять уголовников. До этого в Косью уголовников не было, только политические и бытовики. Прибывшие урки немедленно начали шарить по тумбочкам, чемоданам и постелям, и все, что им нравилось, прибирать к рукам. Вернувшиеся из леса работяги обнаружили пропажу и бросились было бить урок. Ретюнин, однако, велел самоохранникам отвести их в изолятор, а затем отконвоировать в лагпункт Адьзва-Вам.

Но урки не хотели уходить. Им здесь понравилось. Они решили использовать давно испытанный ими прием: в тот момент, когда их вызвали на этап, они прибили свои мошонки гвоздями к нарам, и у них, естественно, началось сильное кровотечение. Вызванный Буждан, впервые столкнувшийся с таким явлением, испугался заражения крови и сказал, что этап нужно отменить. Но Ретюнин хорошо знал уголовную среду и ее обычаи: сам был оттуда. Он явился в барак с клещами, собственноручно вытащил гвозди из мошонок, велел Буждану остановить кровотечение и наложить повязки, а самоохранникам приказал вести этап в Адзьву.

 

* * *

 

Вскоре после нашего с Ретюниным возвращения из Воркуты в Косью, в конце ноября 1938 года, Ретюнин согласно приказу начальника Воркутлага, отправил в Усть-Усу бригаду плотников для строительства нового лагпункта. К июню 1939 года, то есть к началу лесосплава, здесь предстояло построить: жилой двухэтажный рубленый барак для 200 заключенных, двухэтажный, отдельно стоящий домик для начальника и конторы рейда, а главное - сам рейд, то есть устройства для выгрузки леса из воды и для механизированной погрузки его в баржи.

Лесозаготовки, как и в прошлом году, велись на двух командировках. На так называемой "подкомандировке" приемом леса ведали те же Дроздов и Горохов, а на нашей, центральной, десятник Алексей Медведев. Было ему 53 года, но почти все звали его Алешей. И не от пренебрежения, а, наоборот, от желания выразить уважение и любовь.

Был он действительно очень хороший человек - умный, интересный и добрый. Жил он до ареста на Южном Урале, имел зажиточное крестьянское хозяйство и, конечно, в тридцатых годах был раскулачен. И не только раскулачен, но и осужден на 10 лет заключения в лагере. Жену его и взрослых сына и дочь выслали в Западную Сибирь. Он с ними переписывался.

Можно представить себе, сколько горя испытал и продолжал испытывать этот человек, но и в лагере, где столько злобы, страха, недоверия друг к другу, Алеша Медведев продолжал оставаться спокойным, отзывчивым и уравновешенным. Мягкий, милый, глубоко порядочный

 

человек, он немного боялся своей огромной физической силы, как бы стеснялся ее и не хотел пользоваться ею даже для защиты от хамов, рвачей и подлецов. Но зато для помощи людям - сколько угодно!

Как-то раз мы пошли с ним к месту вырубки леса. По дороге нам все время встречались лесорубы, тянувшие сани, груженные лесом, на катище. Люди, надрываясь, тащили тяжелые сани и то и дело застревали даже на небольших подъемах. И сколько было таких встреч, столько pas останавливался Медведев и подставлял свое могучее плечо, чтобы помочь вытащить груз. Его не надо было просить - он сам кидался на помощь. И помощь его всегда была существенной: силы этот человек был действительно непомерной.

Мы с ним подружились, и он много рассказывал мне о жизни уральских крестьян, о себе, о своей семье. Рассказал, между прочим, и о происхождении своей фамилии. Пошла она от прозвища, полученного дедом Алеши за его необыкновенную силу ("Медведь"), а потом стала фамилией. Дед, рассказывал Алеша, был лесорубом, заготавливал корабельный лес. Работал он без напарника, один, топором валил сосны и разделывал хлысты, а потом в одиночку же, собственноручно трелевал их по ледяной дороге. Судя по рассказам, слышанным Алешей в детстве, хлысты эти, если перевести на современные меры измерения, весили каждый около трех тонн!

Еще он рассказывал, как его дед, подъезжая из лесу к дому с дровами, перед преграждавшим дорогу оврагом распрягал лошадь, отводил ее в конюшню, впрягался в сани сам и сначала спускался в овраг с гружеными санями, а потом подымался с ними. Жалел единственную лошадь — она могла надорваться.

Алеша рассказывал, что силу свою он унаследовал не только от отца и деда, но и от матери, которая еще на его памяти, возя зерно на мельницу, клала на каждое плечо по два мешка зерна, поднималась с ними на лестницу, а затем сносила вниз те же четыре мешка со смолотой мукой.

 

* * *

 

Близилась весна. На лесзаге стали готовиться к сплаву - на этот раз плотами. В Косью, прибыли четверо заключенных-коми, специалистов по сплотке леса, которые быстро обучили заключенных вязать плоты и руководили этой работой. Из каждых десяти плотов составлялся караван, на головном и последнем плоту которого устанавливались большие весла. На каждом плоту были установлены палатки и устроены очаги. По караванам распределили всех заключенных Косью (включая "придурков"), кроме тех, кого оставили для сенозаготовок. И мы поплыли вместе с лесом к Усть-Усинскому рейду.

Почти на всем течении от лесзага до впадения в р. Усу, где был построен рейд, река Косью течет спокойно, и плыть по такой реке в летние июльские дни было необыкновенной передышкой для измученных работяг. Судьба дала им четыре дня праздника!

На четвертый день наша армада, состоявшая из шести караванов, приплыла в Усть-Усу, где уже был построен рейд и где нас встретил Ретюнин. Началась выгрузка леса из воды и погрузка его на баржи для отправки в Воркуту.

 

* * *

 

Из моих встреч.

Не помню точно, по какому случаю летом 1939 года я поехал вместе с Ретюниным на лодке в Кочмес. В Кочмесе располагался женский сельскохозяйственный лагерь, начальником которого был приятель Ретюнина Подлесный. О Подлесном этом говорили, что он не пропускает ни одной молодой красивой женщины из заключенных, а тех, кто отказывается от сожительства с ним, гонит на самые тяжелые работы. При этом он был женат и жил с женой, тоже красивой женщиной, на территории лагеря (зоны тогда там не было) - конечно, в отдельном доме. Жена Подлесного работала зоотехником (я, кстати, в этот приезд был невольным свидетелем того, как она единолично проводила случку мощного жеребца с кобылой).

Проходя по территории лагеря мимо женских бараков (Ретюнин ушел к Подлесному), я вдруг услышал, как кто-то негромко — заключенным-женщинам было строго запрещено разговаривать с мужчинами - окликает меня по фамилии. Я остановился, оглянулся и увидел неподалеку какую-то старую высокую незнакомую женщину. Решив, что ослышался, я пошел было дальше. Но оклик повторился. Я понял, что окликает меня именно эта женщина, мимо которой я прошел, и повернул обратно. "Это вы меня звали?", — спросил, я. "Да, - ответила женщина. -

 

А вы меня не узнаете, Исай Львович? Я - Манаенкова".

Да, мудрено было бы узнать в этой худой сгорбленной старухе еще сравнительно молодую, привлекательную жену бывшего директора Днепродзержинского металлургического завода! А ведь всего три года прошло...

Она стала рассказывать мне, до какого состояния дошла на тяжелых работах, куда ее неизменно посылает Подлесный. Временами так тяжело, что она готова наложить на себя руки...

Я решил попытаться использовать свое влияние на Ретюнина, чтобы помочь Марье Ивановне. К счастью, я вспомнил, как славилась она в Днепродзержинске своим кулинарным искусством. Попросив Марью Ивановну подождать у барака, я тут же побежал к Ретюнину, рассказал ему историю моей знакомой, упомянул, что она - отличный повар, и попросил походатайствовать перед Подлесным, чтобы ее перевели в столовую. Буквально в полчаса дело было сделано. До того, как отплыть обратно на лодке в Косью, я еще успел увидеть, как прошла и дом начальника лагеря вызванная туда Манаенкова и услышать от нее, возвращавшейся в барак, слова благодарности: ее направили на кухню помощником повара.

Мне не раз удавалось использовать свое влияние на Ретюнина, чтобы смягчить участь отдельных людей и даже положение в целом заключенных в Косью. Я отношу это не за счет своих пропагандистских качеств и не тешу себя мыслью, что мне удалось пробудить в Ретюнине совесть или гуманность. Нет, просто у него были свои, пусть бандитские, но все же понятия и чести: он был мне благодарен за помощь и, выполняя мои просьбы, считал, что оплачивает долг. Да он при этом и ничем не рисковал, и знал, что я ему еще пригожусь.

 

* * *

 

В конце 1939 года в Воркутлаге произведена была некоторая реорганизация. В Усть-Усе стлали филиал Воркутлага, так называемый Усть-Усинский райсельхозлаг, объединивший все сельхозлагеря, расположенные вдоль Печоры. Райсельхозлагу были подчинены также Кочмес, Сивая Маска и лесзаг Косью.

Начальником Усть-Усинского райлага назначили некоего Мартовицкого, а начальником планового отдела... моего друга, заключенного Пергамента. И во время лесозаготовительной кампании 1939940 гг., и во время сплава, и после него мы часто встречались с Пергаментом.

Он и посоветовал мне перейти на работу в райлаг и перебраться из Косью в Усть-Усу. Близилось мое освобождение: 2-го апреля 1941 кончался пятилетний лагерный срок, назначенный мне особым совещанием (мне повезло: никто не "пришил" мне, как Пергаменту, нового дела). Перейти в Усть-Усу хотелось и для того, чтобы быть поближе к А.Д. Пергаменту, а главное - для того, чтобы после освобождения не шагать пешком из Косью в Усть-Усу, где я должен был получить документы.

Нашлась возможность поменяться местами со старшим экономистом планового отдела райлага И.Я.Хейфицем. Согласился Хейфиц, согласился я, согласился и Мартовицкий. Заупрямился Ретюнин, не хотевший со мной расставаться. В конце концов, удалось убедить и его - и обмен рабами состоялся: Хейфиц уехал в Косью, а я остался в Усть-Усе.

За несколько месяцев до освобождения я попросил в письме жену выслать мне своевременно деньги на дорогу - самолетом от Усть-Усы до Архангельска и поездом от Архангельска до Москвы. Деньги я получил и терпеливо ждал.

Последние несколько месяцев моего пребывания в лагере были скрашены дружбой с Пергаментом. Мы жили в зоне, в одном бараке, койки наши стояли рядом. И о чем только не переговорили мы за эти месяцы, какие события прошлого не перебрали, какие оценки давали мы сталинскому режиму и какие прогнозы выдавали на будущее! Не помню, чтобы мы спорили, наши взгляды удивительно сходились - и тогда, в лагере, и при встрече в Москве в 1956 годy, и позже, вплоть до его смерти в 1972 году. "Ну и системочку же мы с вами создали!" - любил цитировать Абрам Давидович слова одного из старых большевиков (кажется, Коссиора), которым он вместе сидел в изоляторе. И я понимал: увы, мы сами создали ту систему, от которой страдаем и мы, и весь народ.