22. Настроения среди оппозиционеров, возвратившихся в Москву

 

По мере того как вернувшиеся из ссылки все ближе узнавали положение в партии и в стране, у них начали исчезать иллюзии, что Станин вернулся к ленинизму. Капитулировавшие оппозиционеры стали понимать, что допустили крупную политическую ошибку.

Особенное возмущение вызывала сталинская политика коллективизации и так называемой "ликвидации кулачества как класса", фактически превратившаяся в физическую ликвидацию огромного количества крестьян: и кулаков, и середняков, и их жен и детей.

Процесс индустриализации также сопровождался грубыми искажениями, очковтирательством, усилением административного нажима на рабочих и репрессий по отношению к левой оппозиции.

Сейчас, пятьдесят лет спустя, распространено мнение, что Сталин, проводя индустриализацию свойственными ему методами, просто проводил идеи Троцкого.

Это не просто. Подлинными авторами программы индустриализации страны были действительно Троцкий и его соратники по левой оппозиции. Но Сталин не только обокрал их, присвоив эту идею себе, он еще извратил ее, исказил грубыми ошибками и приписал троцкистам антииндустриализаторский "уклон". Именно в таком духе выступал Сталин на XV съезде партии, именно в таком духе велась пропаганда индустриализации после съезда. Из этой пропаганды следовало, что идея индустриализации принадлежит-де Сталину, который осуществил ее в борьбе с троцкистской оппозицией. Пропагандировалось все это в обстановке небывалого до тех пор зажима внутрипартийной и рабочей демократии. Было еще много людей, которые прекрасно помнили, кто, как и где отстаивал идею индустриализации, но сказать это вслух было уже невозможно: вы, таким образом, становились пособниками "агента империалистической буржуазии" Троцкого.

Вот в такую обстановку попали мы, бывшие оппозиционеры, вернувшиеся из ссылки.

Да, мы, конечно, хотели восстановиться в партии. Но для этого надо было пройти путь унижения. В контрольных комиссиях от всех нас требовали безусловного и безапелляционного признания линии партии правильной, а нашего поведения - ошибочным и антипартийным.

Все мы, бывшие оппозиционеры, в процессе длительной борьбы с партийным аппаратом очень сдружились и продолжали оставаться друзьями и после отхода от оппозиции и возвращения в Москву. Мы не вели никакой фракционной работы, но встречались в том же составе, говорили друг с другом так же открыто и откровенно. Наш идейный контакт и наши, как теперь принято говорить, "неформальные связи" были так велики, что фактически мы, конечно, представляли собой готовый резерв троцкистской оппозиции. Думаю, что в случае необходимости мы легко могли перейти от невинных товарищеских встреч к фракционной работе.

Но никакой фракционной работы мы в то время не вели, а вели только разговоры между собой. Однако об этих разговорах бывших оппозиционеров, об их настроениях было, видимо, хорошо известно Сталину: сеть сексотов, или, как теперь говорят, "стукачей", в ГПУ была уже хорошо развита.

Таким "стукачом" был и специально подселенный ко мне сосед по квартире Петр Комков. Я этого сначала не подозревал, и конфликты мои с соседом начались вовсе не на этой почве. Просто этот блюститель "политической чистоты" был настолько нечистоплотен в своей

 

личной жизни, что жить с ним в одной квартире становилось невозможным. Ежедневно в его комнате устраивались шумные попойки с участием разгулявшихся мужчин и пьяных женщин, подчас забавлявшихся прямо на полу общего коридора. С 10-ти часов вечера до 2-х-3-х часов ночи непрерывно гремел патефон, исполнявший по очереди всегда одни и те же (у Комкова была только одна пластинка) песни Леонида Утесова: "Купите бублики" и "Чайку".

Стало невозможно ни читать, ни спать или просто отдыхать. Я пробовал усовестить Комкова, но с него было как с гуся вода.

Однажды ночью, когда я вышел из комнаты и наткнулся на особенно безобразную сцену, я не выдержал: вызвал соседа к себе в комнату и пригрозил сообщить о его безобразном поведении в наркомат. Пьяный Комков заорал, что если я не перестану приставать к нему, он донесет на меня такое, что я немедленно "загремлю" в изолятор...

— Думаешь, я не знаю, — кричал он, — что к тебе ходят твои друзья-троцкисты, и вы обсуждаете, как лучше вести борьбу с партией...

— Кто тебе, пьянице, поверит? - спокойно ответил я. Но пьяного Комкова уже неудержимо несло.

— Я работаю в органах, - заявил он, - и мне поручили наблюдать за тобой...

Так я узнал, кто мой сосед. Утром, когда он протрезвел, я снова позвал его к себе и сказал ему:

— Вчера в пьяном виде ты сообщил мне, что тебе поручено следить за мной. Сейчас я иду на Лубянку, 2 и расскажу об этом, а заодно и о твоем поведении, и потребую, чтобы тебя убрали из этой квартиры...

Комков испугался. Он знал, что ГПУ не прощает своим агентам, если они расшифровывают себя. Он стал умолять меня не ходить в ГПУ и клялся, что прекратит оргии. Ну что ж, подумал я, лучше уж известный тебе агент, чем другой, про которого ты ничего не знаешь.

Попойки прекратились, и наладилась сравнительно спокойная жизнь. А через два месяца был готов новый дом на Большой Ордынке, где я получил две комнаты в трехкомнатной квартире.

Получая ордер у управделами Наркомата связи Д. Папанина, я рассказал ему о Комкове и спросил, не собирается ли он и на новой квартире пристроить ко мне сексота.

Папанин ответил:

— Соседом к тебе идет И. Писаренко, работник спецотдела Наркомата. Не знаю, сексот он или нет, но точно знаю, что человек он непьющий.

Да, Писаренко не пил, но кто его знает, что лучше: пьющий или непьющий стукач? Агентом ГПУ этот сотрудник спецотдела, конечно, был. Я сообщил своим друзьям о Писаренко, как раньше сообщил им о Комкове.

Отдохнули мы от "всевидящего ока" сталинских жандармов летом. Это лето 1930 года навсегда запомнилось мне - подмосковной природой, непринужденностью отдыха в кругу друзей, яростными и веселыми спорами, беготней и играми детей. Мы — Ефретов, Мишин, Поддубный, Трофимов и я — все женатые — коллективно сняли большую дачу на Клязьме. У всех, кроме нас с Розой, уже были дети (наша дочь Лена родилась через год) - у кого один ребенок, у кого двое. Жили мы дружно и весело, купались, играли в городки и в шахматы, дискуссировали по всем вопросам - и друг с другом, и с приезжавшими к нам на воскресенье друзьями. Возились с детьми. Особенно любили мы младшего сына Ефретова, трехлетнего Левушку. Очень нравилось нам, как он "играл в шахматы": расставит фигуры, впереди неизменно большие, а сзади пешки, подопрет головку руками и молча сидит, глядя на доску.

— Что ты делаешь, Левушка? - спрашивали мы.

— Дюмаю, - серьезно отвечал ребенок. Да, хорошее было лето!

 

* * *

 

Заявление о восстановлении в партии я подал, как только начал работать. Но, согласно постановлению XV съезда, рассматривать это заявление могли, во-первых, не ранее чем через полгода после отхода от оппозиции, во-вторых - только при наличии положительной характеристики партячейки. А для этого требовалось время.

Я работал. В частности, по поручению начальника планового управления Наркомата К.Мехоношина, разработал вместе с инженером Акинфьевым экономические изыскания и проект телефонизации Москвы с 1931 по 1950 годы. Коллегия министерства под председательст-

 

вом тогдашнего наркома связи А.И. Рыкова (недавно снятого с поста предсовнаркома за участие в правой оппозиции) одобрила мой доклад и утвердила проект.

Бюро ячейки и партсобрание дало мне положительную характеристику и поддержало мое ходатайство. В конце 1931 года вопрос о моем восстановлении в партии рассматривался партколлегией ЦКК под председательством Ем.Ярославского. Секретарь ячейки Наркомата, как полагается, изложил суть дела и передал Ярославскому протокол собрания. Перелистывая его, Ярославский прочел выступление А.И. Рыкова.

— Вы что, лично знакомы с Алексеем Ивановичем? — спросил меня Ярославский.

Я ответил отрицательно: нет, я впервые увидел Рыкова только на заседании коллегии Наркомата. Почему же он так положительно отозвался обо мне? Этого я тоже не знал, хотя предположил, что здесь сыграл свою роль мой доклад.

Следующий вопрос Ярославского был стереотипный, его задавали всем бывшим оппозиционерам:

— Остались ли у вас какие-либо разногласия с партией, и по какому вопросу?

— Нет, по основным вопросам у меня разногласий нет, но некоторая неудовлетворенность состоянием внутрипартийной демократии и отношением к бывшим оппозиционерам у меня осталась...

Ярославский обратился к другим членам партколлегии - Короткову и Шкирятову:

— Предлагаю пока отложить вопрос о восстановлении товарища Абрамовича. Рекомендовать ему перейти на работу на завод и рассмотреть вопрос, если будет ходатайство от заводской ячейки.

Такое решение и было принято. И по моему делу, и по делу моего друга Бригиса, который тоже работал в плановом управлении Наркомата связи.

Работать мы с Бригисом пошли в плановый отдел 1 -го Государственного подшипникового завода, который тогда готовился к пуску в эксплуатацию и набирал кадры.

В партии мы решили больше не восстанавливаться.

 

* * *

 

Начальник планового отдела ГПЗ встретил нас хорошо. Ему нужны были грамотные экономисты, способные воспринимать и осуществлять его идеи новой системы планирования, для того времени новаторские. Правда, он, беспартийный, немного побаивался нашей конкуренции, но после того как понял, что карьера нас, во-первых, не интересует, а во-вторых, по понятным причинам и "не светит" нам, отношения между нами установились самые дружественные.

Я стал работать начальником планово-экономического бюро цеха шлифовки колец, Ар-вид получил аналогичную работу в термическом цехе. С начальником цеха — опытным, знающим и чрезвычайно способным инженером С.Качановым - работать было интересно; секретарь партячейки, один из старших мастеров Михаил Овчинников тоже встретил меня приветливо. Скажу здесь, кстати, что и с Кабановым, и с Овчинниковым мы дружески встречались долго - и после того, как с завода я не по своей воле ушел.

ГПЗ был построен по проекту итальянской фирмы "Рив", а оборудование для него по советским заказам выполняли многие фирмы Италии, США, Англии, Германии и других стран. Качанов объездил все эти страны, осваивая на их заводах опыт нового для СССР шарикоподшипникового производства, размещая заказы на оборудование и подбирая его для своего цеха. С его участием было закуплено и уже установлено в шлифовальном цехе 1200 шлифовальных и полировальных станков и другого заграничного оборудования. На заводе, в частности, в шлифовальном цехе, в ту пору работало большое количество иностранных шеф-монтеров и других специалистов от фирм-поставщиков, помогавших нашим инженерам, мастерам и рабочим осваивать новое оборудование. Завод имел соответствующие договора как с фирмой "Рив", так и с фирмами-поставщиками.

Дело, однако, на первых порах шло туго - не только на нашем, но и на других заводах-новостройках, осваивавших новые для России отрасли машиностроения: на автомобильном заводе в Москве, на Горьковском автомобильном заводе, на тракторных заводах в Сталинграде, Харькове и Челябинске. Главными причинами, порождавшими трудности (прежде всего - большой брак) были слабость нашего инструментального хозяйства и техническая отсталость и неподготовленность наших инженеров, техников и рабочих.

В первый год эксплуатации ГПЗ не выполнил плана производства из-за громадного брака колец, шариков, роликов и сепараторов. Значительная часть выпускаемой продукции не укла-

 

дывалась в установленные техническими условиями допуски. Работал же 1-й ГПЗ в основном на импортной шведской стали: производство отечественной шарикоподшипниковой стали на Златоусском металлургическом заводе только-только начало налаживаться, а завод "Днепросталь" еще не был построен. Громадный процент брака (до 35-40%) обходился государству очень дорого.

Консультантов фирмы "Рив" это не очень беспокоило. Они отправляли брак в отходы, горы дорогостоящих бракованных деталей росли. Консультанты, естественно, настаивали на строгом соблюдении технических условий, но не подсказывали выхода из создавшегося положения.

Выручил нас приехавший из ОНА на должность начальника производства завода инженер Шуберт, имевший в США свой небольшой завод, который выпускал подшипники по индивидуальным заказам. Высококвалифицированному специалисту, Шуберту всего один день пришлось поработать со штангенциркулем (и с переводчиком) в кладовых брака, чтобы найти выход. На следующий день он приказал вывезти все забракованные полуфабрикаты в сборочный цех завода, собрал всех инженеров, мастеров и работников ОТК и объяснил, как, при очень небольших усилиях, можно превратить горы забракованной продукции во вполне доброкачественные детали.

Через несколько месяцев завод стал выполнять план. Сначала - за счет использования разбракованных изделий, а потом, когда мы, плановики, сумели создать пооперационные заделы, установился нормальный производственный ритм. Брак с 35-40% снизился до 2-3%.

 

* * *

 

Обстановка в стране в начале 30-х годов была сложная. Сталин усиленно подхлестывал темпы индустриализации, перейдя, по выражению Л.Д. Троцкого "с черепашьего темпа на галоп". В то же время принудительный перевод крестьян в колхозы привел к упадку сельского хозяйства и нехватке продовольственных товаров в городах. Городское население в процессе индустриализации росло, а продовольствия для него становилось все меньше.

Чтобы сократить потребление и увеличить накопления для индустриализации, Сталин значительно поднял розничные цены на продовольствие и промтовары при незначительном повышении заработной платы. Но это мало помогало. Разрыв между спросом и предложением товаров увеличивался.

Вот тогда-то была установлена система так называемого "дифференцированного" снабжения в зависимости от положения человека в установленной Сталиным новой иерархии. Появились закрытые распределители, с одной стороны, и продовольственные карточки с другой, причем карточек было несколько категорий - опять-таки, в зависимости от занимаемого положения и так называемой "ценности" для государства.

Для иностранцев, которых тогда в СССР работало много, были организованы так называемые "торгсины" (торговля с иностранцами), в которых продукты и товары продавались за валюту или золото. Такие магазины были открыты и в поселке, выстроенном неподалеку от нашего ГПЗ для работников иностранных фирм.

Советская "элита", то есть партийные и государственные чиновники, снабжалась через особые закрытые распределители, в которых был полный набор продовольственных и промышленных товаров по пониженным ценам.

Рабочие и ИТР получали продукты по рабочим карточкам. Набор этих продуктов ограничивался самым необходимым (нередко и необходимого не было), а цены были обычные, то есть повышенные.

Карточки служащих обеспечивали самое минимальное количество продуктов и товаров по тем же повышенным ценам.

Ходили слухи, что при рассмотрении на Политбюро новой системы снабжения Сталин сказал: "Контрреволюцию кормить не будем". Но недоедала не "контрреволюция" (где он мог бы ее тогда найти?), недоедало все трудовое население страны, не говоря уже о настоящем чудовищном голоде на Украине. Но сведения об этом голоде тщательно скрывались от населения центральных городов, которое все же было лучше обеспечено.

По Москве тогда ходил такой анекдот: " - Знаете пять категорий снабжения? - Нет. - Так нот, слушайте: первая категория - "торгсиньоры", вторая - "блатмайоры", третья - "литер-Аторы", четвертая - "как-нибудь-еры", пятая - "никак-оры".

В течение 1930-1932 годов была пересмотрена система приема и увольнения, введена но-

 

вая форма трудовой книжки, в которой строго регистрировалось все движение по службе, все отклонения от нормы — не только поощрения, но и выговоры, аресты и время нахождения в тюрьмах, лагерях и т.п. На всех заводах были созданы так называемые "спецотделы" и отделы кадров, тесно связанные с органами ГПУ и занимавшиеся "политической проверкой" персонала.

Так, под сурдинку, постепенно Сталин коренным образом изменил всю систему социальных, производственных, бытовых и просто человеческих отношений, сложившихся после Октябрьской революции.

Мы, бывшие оппозиционеры, конечно, были недовольны. Но многие из нас, увлеченные интересной работой и видя некоторые успехи в промышленности, не замечали многих отрицательных явлений, создавшихся в стране в результате господства сталинского режима. Однако явления эти нарастали, нарастало и недовольство ими партийных и рабочих масс. Пользуясь паспортизацией, сталинский аппарат взялся, в первую очередь, за "очищение" крупных политических и индустриальных центров от "нежелательных элементов", в том числе от вернувшихся в свое время из ссылки оппозиционеров. Был издан секретный циркуляр, предписывавший усилить наблюдение за использованием на предприятиях и в учреждениях множительных аппаратов. Участились аресты и высылки. Особенно большое впечатление произвела внезапная высылка в 1932 году Зиновьева и Каменева. Около четырех лет длились попытки бывших лидеров оппозиции наладить отношения с аппаратом и кончились все-таки разрывом. Передавали, что перед отъездом в ссылку Зиновьев сказал: "Нашей величайшей исторической ошибкой был отход от оппозиции в 1927 году". С ним будто бы согласился и Каменев.

Ухудшение продовольственного положения, нарастание режимных строгостей вызывало раздражение и недовольство на заводах Москвы и Ленинграда, соответственно росли симпатии к оппозиции среди широких партийных масс. А это в свою очередь влекло за собой новые репрессии. Другого средства справиться с трудностями сталинские аппаратчики не знали. На заводе "Амо" в связи с распространением оппозиционных листовок было арестовано около ста человек. Несколько десятков рабочих арестовали и на нашем заводе, и на заводе "Калибр", и на Балтийском заводе в Ленинграде. Накануне 7 ноября 1932 года на фасаде Московского тормозного завода был вывешен портрет Сталина. К утру он превратился в портрет Троцкого. Последовали, конечно, аресты.

Такие факты, как появление оппозиционных листовок или портретов Троцкого, чрезвычайно беспокоили сталинский аппарат. Больше всего Сталин боялся, чтобы оппозиция и массы не нашли друг друга, чтобы общее недовольство масс, влияющее, конечно, на партию, не вылилось в политический поворот к троцкизму. Аппаратчики стали распространять слухи, что если оппозиция придет к власти, она беспощадно расправится с теми, кто поддерживал Сталина.

Для выявления политических настроений широко стал применяться метод провокации. На совещаниях, обсуждавших проблемы индустриализации, в которых участвовал обычно узкий круг работников, председательствующий предлагал высказываться "с полной откровенностью". После таких откровенных выступлений проводилось расследование с целью выявить, кто поддерживает выступивших на совещании "еретиков". А затем арестовывали и выступавших, и тех, кто их поддерживал.

Говорили, что именно так произошло со Смилгой: в очень тесном и архиответственном кругу, на совещании под председательством Сталина он выступил с критикой крестьянской, сельскохозяйственной политики Сталина...

Еще не наступил, но уже готовился тридцать седьмой год. В январе 1933 года Каганович на московском активе заявил: "В Истринском районе все ячейки в течение пяти месяцев находились в руках троцкистов. И что же? Аппарат вступал с ними в дискуссию вместо того, чтобы расправиться с ними как следует Ленинградская работница Клычкова выступила с заявлением, что не верит в контрреволюционность Зиновьева..."

Ну, с Клычковой, конечно, не дискуссировали: ее тут же исключили из партии.

СМ. Киров на узком закрытом активе в Ленинграде говорил: "Мы будем беспощадно расправляться не только с партийцами, ведущими контрреволюционную (т.е. оппозиционную) работу, но и с теми, кто миндальничает на заводах или в деревне, кто не выполняет планов и прочее. 400 членов партии были сосланы в Соловки за невыполнение планов".

Киров не мог знать тогда, что скоро сам падет жертвой сталинской расправы, которая послужит сигналом к убийству или отправке в Соловки (и в другие лагеря) не сотен, а сотен тысяч коммунистов.

 

Со Сталиным начали вступать в конфликт даже те, кто никогда не примыкал ни к какой оппозиции. К таким относился, например, Скрыпник, обвиненный в "буржуазном национализме" и покончивший самоубийством в 1933 году.

Скрыпник, который все эти годы неизменно шел в сталинской упряжке, прославлял Сталина и активно боролся со всеми уклонами и уклонистами (включая Х.Г. Раковского, которого он очень уважал), не смог смириться с разгромом украинского крестьянства, произведенным в начале 30-х годов по приказу Сталина и приведшим к голоду на Украине и к гибели миллионов украинских крестьян. Когда приехавший на Украину Постышев, выполняя поручение Сталина, хотел переложить ответственность за это на местные органы, выгородив ЦК ВКП(б) и Сталина, Скрыпник выступил против принятия постановления, угодного Сталину. Этого оказалось достаточно, чтобы начать грубую травлю одного из старейших большевиков, участника Октябрьской революции, которого еще год назад, в день его 60-летия торжественно приветствовали Центральный Комитет и украинские коммунисты. Возразить самому Сталину, сказать правду о миллионах погубленных крестьян - вот что обернулось обвинением в "национализме", да еще буржуазном. Скрыпник знал, что ему грозит - и предпочел уйти из жизни сам.

Аресты продолжались. Еще до самоубийства Скрыпника были вновь арестованы И.Н.Смирнов, Е.А. Преображенский, Мрачковский, Переверзев, Тер-Ваганян, О. Равич и многие другие. Тех, кто помельче, под разными предлогами выпихивали из Москвы и Ленинграда "на периферию".

Меня и Бригиса внезапно вызвали в Наркомтяжпром и объявили, что мы мобилизованы в счет "1000" для укрепления кадров черной металлургии. Нам предложили - в недвусмысленно категорической форме - поехать на работу в Днепродзержинск.

Возражать было невозможно. Мы поехали.