- 277 -

САРЛАГ

Приговор: 10 лет лагеря. — Что человек может сделать с собакой. — Колонна № 3. — Чем лагерь отличается от тюрьмы. — Наши «придурки». — «Специалисты» из Комсомольска. — Цинга отступает. — Солнце и Луна на утренней поверке. — Нас везут в лазарет.

 

Утром 20 марта меня вызвали из моей 15-й камеры с вещами, провели в какое-то небольшое помещение в том же корпусе и там дали прочитать постановление Особого совещания. Это совещание, оказывается, «слушало — постановило» и нашло нужным посадить меня на 10 лет в лагерь.

Одновременно со мной сроки получили еще несколько человек. Всех нас, осужденных, повели в 1-й корпус, и там в большой и плотно заселенной камере я свел знакомство с неким Манфредом Карловичем. Его немецкую фамилию, которая служила главным пунктом обвинения, я, к сожалению, не запомнил. О Манфреде, впрочем, речь будет впереди. Там же был с нами невысокий человечек, работавший в 20-е годы в «Аркосе»[1] в Лондоне. Его я вспоминаю только потому, что никогда в жизни — ни до, ни после этого — не встречал такого законченного и убежденного пессимиста. Он, например, совершенно серьезно утверждал: никогда не забывайте, что сегодня — хуже, чем вчера, но завтра обязательно будет хуже, чем сегодня!

11 апреля всех нас отправили на пересылку Саратовского лагеря (Сарлага): собрали во дворе целой толпой, тщательно проверили и передали лагерной охране, специально присланной оттуда, чтобы конвоировать нас.

[1] «Аркос» — советское акционерное торговое общество, учреж­денное в 1920 году в Лондоне. Представляло в зарубежных странах со­ветские внешнеторговые организации.

- 278 -

Очень длинная улица, по которой мы удалялись от центральной части города, была застроена небольшими домами, по большей части — одноэтажными. Дальше от центра домишки эти становились все непригляднее и вскоре превратились в деревенские. Потом пошли поля. Двигались мы долго и очень медленно. Ослабленные люди еле плелись. Некоторые останавливались, не в силах идти дальше, у других подкашивались ноги, и они падали прямо на мокрую дорогу. Хорошо еще, что весенний день был солнечным и довольно теплым. Конвой, обеспокоенный состоянием людей, принялся отсортировывать совсем беспомощных от тех, кто надеялся осилить остававшиеся до пересылки километры. Позже мы узнали, что отставшая группа достигла цели

 

- 279 -

только ночью. Мы же кое-как доплелись засветло, и из последних сил поднялись на пологий холм, на котором расположилась пересылка.

Вот каким предстал передо мною мой первый лагерной участок. Сперва показались небольшие домики, предназначенные для охраны. Рядом с ними стояли вдоль дороги большие деревянные ящики и бочки, поставленные «на попа» — конуры для собак. Обитатели этих ящиков и бочек встретили нас яростным лаем. Они буквально рвались со своих цепей.

Сколько злобы привили им люди! Сколько ненависти ко всем, кроме тех, от кого они получают пищу! Один большой черный пес неизвестной мне породы особенно выделялся в этом жутком хоре. Большинство же были немец-

 

- 280 -

кими овчарками. Красивые собаки и умные. Но один вид их до сего дня вызывает у меня неприязнь. А ведь собака — друг человека, друг верный и преданный. Как же надо исказить природу, чтобы друга превратить в злобного врага! Я считаю преступлением против человеческой морали воспитывать и культивировать в животном только одну сторону его природы — звериную, заглушая и подавляя хорошие и добрые, приобретенные за тысячи лет жизни бок о бок с человеком.

Прежде чем продолжить рассказ о пересылке, хочу дать небольшую историческую справку о Сарлаге и его тогдашних задачах. Ход войны определил к тому времени намерение немецкого командования двинуть свои армии клином на .юго-восток и отрезать Москву от донецкого угля и бакинской нефти. Среди мер, принятых для предотвращения такой беды, явилось и решение достроить железную дорогу Сталинград — Саратов, строительство которой началось еще в довоенные годы, велось с юга на север и было доведено только до Камышина. Оставался недостроенным участок около 200 километров. Сарлагу было приказано во что бы то ни стало и как можно скорее завершить это строительство.

Весной 1942 года стройка началась с лихорадочной поспешностью. Вдоль намеченной трассы цепочкой возникали лагерные пункты (их называли здесь «колоннами»). К местам будущих колонн свозили материалы, инструменты, людей... Спешка порождала анекдотические случаи. Случалось, что самое необходимое для того, чтобы лагерь стал лагерем — колючая проволока, запаздывала доставкой, и заключенные должны были позже сами отгораживаться от грешного мира. Но самым недоброкачественным оказался на стройке «человеческий материал», поставляемый тюрьмами — «доходяги», которым предстояло «вкалывать» на земляных работах по сооружению железнодорожного полотна. «Малая механизация» — лопаты, кирки, тачки —

 

- 281 -

доконала многих из них, и никто не может назвать число людей, кости которых лежат в саратовской земле.

...Итак, миновав исходившую злобой «собачью аллею», мы подошли к «зоне». Независимо от размера всякая «зона» представляет собою пространство, огороженное столбами с натянутой на них в семь рядов колючей проволокой, которая между каждой парой столбов вдобавок перекрещивается еще и по диагоналям. То, что мы увидели в нашей зоне, было весьма неприглядно. На голом бугре, освободившемся уже от снега, не было даже намека на какую-нибудь зелень. Вся территория представляла собой липкую грязь, над которой возвышались две огромные палатки и какие-то земляные валы, оказавшиеся скатами крыш землянок. Нас поместили в одну из палаток — деревянный каркас из стоек и досок, обтянутый брезентом. Внутреннее убранство ее состояло из сплошных двухъярусных нар, вытянувшихся вдоль боковых стен, и двух небольших железных печек — по торцам. Эти печки даже при непрерывной топке и обилии топлива не смогли бы, наверное, нагреть этот «тряпочный» дом, а у нас и дров-то не было — сами добывали их правдами и неправдами.

К счастью, мы пробыли здесь всего два дня. Затем последовала новая «прогулка» по весеннему бездорожью, которая также длилась целый день, и к вечеру 13 апреля в спускавшихся уже сумерках мы добрели, наконец, до предназначенного нам пристанища — колонны № 3.

И здесь перед нами возникла картина, к счастью, никакого сходства с пересылкой не имеющая, но и нисколько не похожая на то, каким лагерь рисовался воображению. На невысоком бугорке одиноко стояла небольшая палатка-домик точно такая же по конструкции, как на пересылке, но значительно меньше размером. Возле палатки уютно горел костер, и над огнем висел котел с каким-то варевом. Огонь, пересиливая уходящий свет дня, бросал отсветы на стены палатки, освещал лица нескольких людей, собравших-

 

- 282 -

ся у костра и выделял силуэт кашевара, хлопотавшего у котла. Словом, тихое и мирное зрелище, даже как-то успокаивающее — никаких лагерных примет: ни зоны, ни ворот, ни вахты, ни собак. Отсутствовала даже колючая проволока. Впрочем, воля была кажущейся — палатка находилась в центре некоего предполагаемого четырехугольника, реальность которого подтверждалась четырьмя охранниками с винтовками, сидевшими по его углам.

Напрасно мы с надеждой взирали в тот вечер на котел — ужина нам не дали. Его готовили для тех, кто уже жил в палатке. Конечно, по-человечески надо бы накормить голодных и усталых от пешего перехода людей, но... формально считалось, что на этот день мы обеспечены довольствием. Оно состояло из пайки хлеба и кипятка, на которые расщедрилась пересылка. Пришлось прибегнуть к единственному возможному для нас средству борьбы с голодом — сну. Усталость усыпила мгновенно.

Наутро первоочередной заботой начальства конечно явилось ограждение нас от окружающего мира. Всех поставили на рытье ям по периметру будущей «зоны». Вкопали столбы, на них спешно натянули колючую проволоку. Одновременно ставились такие же столбы для крепления каркасов будущих палаток. Через два-три дня колонна приняла хоть и неказистый, но все же вполне лагерный вид: появились примитивнейшие ворота, дощатая будка — вахта, несколько «тряпочных» домиков — палаток. В центре участка расположилась постройка, наиболее интересовавшая всех обитателей, — кухня. Ничего похожего на столовую, конечно, не было: еду несли в палатки и там устраивались на нарах. Многие ели тут же, стоя возле кухни в надежде выпросить у кухарей добавку Лагерная баланда была намного гуще тюремной, но вкусом ей уступала. Там нам давали благородные галушки из белой муки, а здесь баланду делали из ржаной муки, и называлась она «затирухой».

 

- 284 -

...Пришло время поделиться своими соображениями о том, что отличает тюрьму от лагеря и отличает весьма существенно.

В общей камере тюрьмы никто из заключенных никакими льготами не пользуется, все равны, для всех был единый распорядок и общий страж — дежурный надзиратель, представлявший собою ближайшего к заключенным представителя тюремного начальства. И хоть не больно хитры были его обязанности и не очень уж велик авторитет, но ему повиновались, и его окрика было достаточно, чтобы положить предел любому слишком шумному камерному конфликту. Но надзиратель не только наблюдает за порядком, не только сторожит заключенных, но и оказывает им ценные услуги (в строгом, конечно, соответствии с инструкцией) — выпускает на прогулку, на оправку, открывает дверь камеры для раздачи хлеба, пищи и т. д.

Такой заботливой «няньки» в лагере не было. Военизированная охрана лагеря никакого касательства к заключенным не имела. Ее единственной заботой было предотвратить возможность побега, в чем ей помогали собаки и колючая проволока.

Ступив в лагерную зону, люди оказывались в своеобразном самоуправляющемся обществе, где все командные посты занимали назначенные начальством «зеки». Называли в лагере этих командиров «придурками».

Придурок в лагере — это человек не приемлющий физического труда, человек наглый и не обремененный совестливостью. Он «придуривается», чтобы обеспечить себе легкую работу и избежать тяжелой, где надо, по лагерному выражению, «упираться рогами». В военные годы, на роли придурков администрация назначала исключительно так называемых «бытовиков». Осужденных же по 58-й статье и близко не подпускали к командным должностям. Все с 58-й — враги, а бытовик, будь он хоть вором и мошенником, — свой. Такие вот и становились доверенными людьми начальства.

 

- 285 -

Для быстрого развертывания цепочки лагпунктов вдоль трассы будущей железной дороги ГУЛАГ перебросил с Дальнего Востока, со строительства города Комсомольска, бывалых и опытных лагерников, которым оставалось досидеть до конца срока 2—3 года. «Специалисты» из Комсомольска быстро и умело организовали саратовские лагпункты по образцу и подобию дальневосточных. Каждый из лагерей получил целый «пакет» высококвалифицированных придурков. Первым и главным в таком пакете, своеобразным «премьер-министром» был «пом. по труду» — помощник начальника лагпункта по трудовым вопросам. За ним, рангом ниже следовал «пом. по быту» — «министр снабжения». В число придурков входили также нарядчики, экономисты, бухгалтеры, воспитатели КВЧ, нормировщики, каптеры, повара, медицинские работники и парикмахеры, портные и сапожники. Последние категории пользовались особыми льготами, так как обслуживали, главным образом, начальников и их жен.

На тепленькие места пробирались, за редкими исключениями, самые отъявленные негодяи, заинтересованные исключительно в своем собственном благополучии. Вся эта лагерная «верхушка» без зазрения совести пользовалась преимуществами своего положения: жрала вволю, резалась в карты, скупала за бесценок у вновь прибывших голодных людей вещи попригляднее, продавала «за зону» краденые продукты и обмундирование.

Эта «верхушка», как всякая легковесная дрянь, всплывшая на поверхность, образовывала тонкий слой над основной массой работяг, которым приходилось «вкалывать», чтобы выполнить пресловутую «норму» и получить за это лишние 200 граммов хлеба и вожделенное «премблюдо» (от слова премия). Это премблюдо выдавалось к ужину в форме так называемой «бабки» — некоторого подобия запеканки. Эта жалкая прибавка, впрочем, ни в какой степе-

 

- 286 -

ни не компенсировала физических потерь, расходуемых на выполнение нормы...

Я никогда не был особо крепкого сложения, но все же обладал достаточной силой, чтобы поднимать значительные тяжести, переносить увесистые грузы на большие расстояния — такого рода силовых упражнений на мою долю выпадало немало. Я и в тюрьме продолжал считать себя физически сильным, хотя и понимал, что плохая кормежка не могла не сказываться на состоянии организма. Впрочем, считая это явление временным и поправимым, я не особенно тревожился за будущее. Тревога пришла после того, как я убедился, что моим ногам не под силу дорога, ведущая в изволок. Тревога усилилась, когда обстоятельства вложили в мои руки обыкновенную лопату, и я не мог ничего сделать этим инструментом!

И так было не только со мной. Я уже говорил, что тюрьмы поставляли в лагеря «бракованный человеческий материал». Крепких и здоровых людей среди нас практически не было вовсе. И лагерное начальство забеспокоилось — дорогу-то строить надо, а люди еле двигаются от слабости. Прислали медицинскую комиссию, которая всех осмотрела и определила кто еще может работать, а кто — нет. Я попал во вторую категорию и был зачислен в так называемую «слабкоманду». А по моей «петербургской наружности» меня произвели там даже в бригадиры. Командовать бригадой мне, впрочем, не довелось — бригадирские обязанности сводились к получению на всю бригаду хлеба.

Не следует думать, однако, что бригадирство хоть как-то приблизило меня к придуркам. Это было совершенно немыслимо: обладатель 58-й статьи ни придурком, ни «расконвоированным» быть у нас не мог... Кстати о расконвоированных. Существовал в лагере и такой, особый контингент заключенных — бесконвойные. Это были люди, которым начальство доверяло и выдавало пропуск для беспре-

 

- 287 -

пятственного пребывания вне зоны. Их использовали для всякого вида работ там, где достаточно было одного — двух человек (возчики, маляры, плотники) и можно было обойтись, не посылая с ними конвоиров. Само собой разумеется, бесконвойными могли быть только бытовики. Значительная часть придурков также имела пропуска.

Вспомнилось, кстати, как с одним из них я свел случайное знакомство и даже вступил в сделку, в которой был обманут меньше, чем на половину. Большая удача! Подошел как-то ко мне «помпобыт» нашей колонны — молодой че-

 

- 288 -

ловек лет 30 с небольшим — и сказал: «Слушай, батя, давай меняться — я тебе свой полушубочек, а ты мне пальто. Придачу дам — хлеба две буханки, несколько банок консервов да еще денег рублей 300». Я согласился, но из этой «придачи» получил немногим больше двухсот рублей и один раз он мне принес хлеба — конечно, меньше, чем обещал. Я, однако, никогда потом не жалел, что согласился на обмен. Полушубок спасал меня до осени 1947 года, когда я получил новую — 1-го срока — телогрейку и ватные брюки. Новая и теплая «лагерная шкура» сделала полушубок ненужным, но мех оказался весьма пригодным для хорошей шапки-ушанки и теплого жилета. А сколько раз полушубок служил мне то одеялом, то подстилкой, смягчавшей жесткое ложе!

Легко понять, для чего понадобилось помпобыту пальто. В нем он выглядел не лагерником, а «вольняшкой», а это, видимо, способствовало успеху его махинаций «за зоной». Не хочу сказать, что мое пальто отличалось особой элегантностью, я купил его подержанным, отдал перелицевать. Обновленный воротник рядом с котиком, конечно, не лежал, однако мех приятно лоснился глубокой чернотой. Словом, когда пальто оказалось на плечах помпобыта, никто не мог заподозрить, что в кармане у него лежит не общегражданский паспорт, а пропуск лагерного бесконвойного.

Несколькими страницами раньше в числе придурков я упоминал и медицинских работников. Но не надо понимать меня так, будто я всех лагерных медиков числю придурками. На небольших лагпунктах врач штатом не предусматривался и там «занимался медициной» так называемый «лекарский помощник» — «лекпом». Но лагерники сперва придали этому слову знакомое звучание: «лепком» — в СССР многие слова кончаются на «ком», а уже из этой формы родилось производное слово, уведшее его еще дальше от первоначального смысла: «лепило». В лагере часто можно

 

- 289 -

было слышать: «Схожу к лепиле, может, даст освобождение...»

Чтобы стать «лепилой», особенных медицинских знаний не требовалось. Достаточно было уметь сделать перевязку, дать жаропонижающее, а уж если видно, что дело плохо, отправить больного в лазарет — там разберутся. На эту должность часто пробирались ловкачи из уголовников. Они не утруждали себя, и к нашим жалобам на нездоровье проявляли полное равнодушие. Имея право освобождать больных от работы, лепило сознавал свою власть, и на почве такой власти неизбежно вырастало мздоимство. Он имел возможность послать на работу явно нездоровых или слабых, и мог освободить от нее крепких и совершенно здоровых. В палатке слабкоманды он никогда не появлялся, и не ему мы были обязаны тем, что стали ежедневно получать по 40 граммов сахара рафинада. Этот сахар спас меня от цинги, симптомы которой уже начали появляться после десяти месяцев скудной, однообразной и безвитаминной пищи: воспалились десны, даже хлеб стал неприятен — жуешь словно опилки, а кусок сахара, положенный в рот, казался соленым. К счастью, развитие цинги вскоре остановилось, и я целиком приписываю это благотворному действию сахара. Имея некоторое — недолгое, впрочем, — время деньги (придача к пальто), я мог удваивать свою порцию, покупая у заядлых курильщиков их долю, которую они продавали, чтобы купить табак. Правда, при регулярных тратах деньги скоро иссякли — на последние 40 рублей мне удалось купить бутылку молока. Так что, спасибо пройдохе-помпобыту, его деньги помогли мне побороть цингу!

Слабкоманда была полностью освобождена от работы. Однако, от нас требовали присутствия на поверках. Ежедневно ранним утром нас будили удары по металлу — дежурный вахтер колотил молотком по висевшему возле вахты буферу. Люди выползали из палаток, выстраивались, и стоя в строю иногда очень подолгу ждали, пока подсчет лю-

 

- 290 -

дей совпадет с цифрой, значащейся на бумаге. Случалось, что подсчитывали по несколько раз. Однажды такое нудное и бесполезное занятие помогло однако стать свидетелями невиданного мною прежде природного явления: на востоке чуть выше горизонта поднимался огромный бледно-желтый диск встающего солнца, а на другой стороне небосвода, на западе, на той же высоте готовился скрыться за горизонтом такой же большой и светлый диск заходящей луны. Мне не приходилось наблюдать такое совпадение моментов восхода солнца с заходом полной луны ни прежде, ни после. Само по себе это явление, конечно, обычное, но нам оно показалось почти чудом — увиденная картина произвела впечатление на всех, и долго служила предметом разговоров.

Вскоре после того, как мы наблюдали утреннюю встречу двух светил, слабкоманду расформировали, а точнее всех нас отправили в лазарет. А незадолго до этого у меня «увели» почти все мои вещи — тот груз, который затруднял меня при пеших переходах. Но я не стал особенно сожалеть об этом, так как предвидел, что рано или поздно это должно было случиться.

С госпитализируемой слабкомандой поступили гуманно — за нами прислали грузовик, иначе мы просто не дошли бы до места. Местность от Саратова к югу, куда мы держали путь, была уныло однообразной: степи, то ровные, то чуть холмистые, далекие горизонты, почти полное отсутствие деревьев и никаких деревень или поселков. За весь путь встретилось одно покинутое людьми жилье — ряд аккуратных белых домиков вдоль грунтового тракта. До войны здесь обитали поволжские немцы. С войной их всех выселили, и покинутое людьми обиталище являло жуткое зрелище — безжизненный труп еще не преданный земле...

Мы держали путь в село Багаевка, которое славилось в Среднем Поволжье фруктовыми садами. Говорили, что был даже особый сорт яблок, который назывался «багаевским». По мере приближения к селу холмы становились выше, до

 

- 291 -

рога вдруг поползла вверх, пересекла небольшой лесок, очевидно саженый, из молодых дубков, и перед нами раскинулась Багаевка, которая действительно утопала в садах. Миновав село, мы вскоре оказались у цели. Грузовик остановился на гребне довольно глубокого оврага — дальше дороги не было. Да она была и не нужна: совсем недалеко внизу виднелись столбы, обтянутые проволокой, — зона нашего лазарета.