ДРУЗЬЯ 

И. В. Ильинский. — У кого искали заступничества. — Поклонник Толстого. — «Марксиада». — В Ясной Поляне. — Александра Львовна и ее окружение. — Большие перемены. — «10 лет дальних лагерей без права переписки»: — Н. Ф. Пешков. — Последние мили крейсера «Варяг». — У адмирала Колчака. — «Морской агент» в США. — Ползком... на свободу! — Экспедиция на Балхаш. — «Похвальная грамота». — На Соловках. — Шхуна распускает паруса. — Неразбериха в ОГПУ. — Забыли! — Английское наследство.

И. В. Ильинского привезли к нам в Бутырки из Соловков, куда он попал весной 1924 года с трехгодичным сроком. Там он пробыл только лето, а осенью его внезапно и нежданно вернули в Москву. Такая перемена могла означать либо осложнение дела с перспективой нового следствия и нового срока, либо благоприятный пересмотр его и вероятность освобождения. Игорь Владимирович вытянул счастливый билет — его жена София Григорьевна усиленно хлопотала о нем и преуспела в этом.

Замечу, что в 20-х годах в правящей верхушке и ее ближайшем окружении находились еще такие фигуры, которые, обладая и весом, и непоколебленной еще репутацией, были способны проявить сочувствие к людским бедам. Родные арестованных искали «подходы" к какой-нибудь высокой персоне; верили в ее незыблемый авторитет и надеялись, что она непременно отнесется с участием к пострадавшему, вникнет в дело и поможет. В поисках покровителя

люди адресовывались к М. Горькому; просили заступничества у Е. П. Пешковой; высиживали очереди в приемной В. Д. Бонч-Бруевича; хлопотали через А. Енукидзе, М. И. Калинина и других. Словом, нажимались все кнопки, до которых можно было только дотянуться, и бывало, что хлопоты приносили удачу: срок заключения снижался или заменялся более легкой формой — высылкой на Урал, в Сибирь, а иногда — высылкой «минус шесть», то есть практически освобождением, ограниченным лишь обязанностью не поселяться в шести городах страны и ежемесячно являться для отметки в ГПУ по месту жительства.

Пока благожелательный отзыв какого-то из этих покровителей проходил по лабиринту бюрократических каналов, Игорю Владимировичу приходилось сидеть в камере и терпеливо ждать. Он вступил в наш «колхоз» и очень легко сошелся со всеми.

Биографические сведения об Ильинском у меня крайне скудны. Я знаю, что он был небогатым помещиком Тульской губернии, учился в Московском университете и в студенческие годы был заражен «красными идеями», которые даже привели его однажды «под шары", то есть в полицейский участок. Там он провел в заточении целый месяц. Освободили ею тогда без всяких неприятных последствий. Инцидент с полицией и сидение в «части» Игорь Владимирович не без некоторой гордости считал началом своей карьеры арестанта, притом — политического, сидящего при всех режимах.

Если критический строй мыслей приобщал его к политике, то он же привел и к увлечению Толстым. Конечно, не «толстовством», а Толстым — писателем и больше всего Толстым — человеком. Рассказы Игоря Владимировича о Толстом не были вычитаны из книг и отличались особенной яркостью, как свидетельства очевидца. Он часто бывал в Ясной Поляне при жизни Льва Николаевича, и можно не со-

мневаться, что престарелому «яснополянскому деду» нравился остроумный, живой и одаренный молодой человек.

Окончив Московский университет, Ильинский стал работать в адвокатуре. Революция застала его в роли помощника известного московского адвоката Орловского. Когда, после бурь гражданской войны и военного коммунизма, установился НЭП, возродилась и деятельность бывших присяжных поверенных, объединившихся в новой форме — коллегии защитников. Таким образом, некоторое, но очень недолгое время он смог работать по специальности. Арест и последующее заключение прекратили его адвокатскую практику.

Поводом для ареста послужила написанная им стихотворная поэма «Марксиада».

Поэма писалась в такое время, когда еще живы были воспоминания о недалеком прошлом, когда «новое» оценивалось как временное и недолговечное, когда были еще живы надежды на перемены. Конечно, Игорь Владимирович, будучи одаренным поэтом, не мог не отразить таких настроений в стихах. Написав «Марксиаду», он читал ее то в одном, то в другом московском доме. Слушателей собиралось много, и слушали затаив дыхание. Немудрено — в поэме под острым сатирическим углом отражались самые злободневные вопросы и общественной, и частной жизни. При необыкновенной способности автора наблюдать и запоминать, в поэме нашли место все несообразности растревоженного муравейника, каким представлялась наша страна в то время. Разруха, битком набитые поезда, жизнь без самого привычного и необходимого, голод, болезни, бесправие — все было отражено в тринадцати «песнях» поэмы. Каких только персонажей не было в ней! И представители власти, и крестьяне, и городские жители, и помещики, лишившиеся поместий... Но главным действующим лицом был воскресший Карл Маркс. Если бы автор не потревожил прах «основоположника», то не было бы и самой поэмы, ибо вся она была построена на злоключениях Маркса, восставшего из

гроба и пожелавшего своими глазами увидеть страну, где его идеи воплощаются в жизнь.

Невозможно передать все содержание поэмы — далеко не все запомнилось мне. Но основной сюжетный ход автора я не забыл. Суть его сводится к тому, что Маркс воскрес. Прослышав о том, что далеко на Востоке нашлись люди, пожелавшие идти по намеченному им пути, он без колебаний принимает решение: ехать туда, в эту сказочную, счастливую страну. Злоключения Маркса в ходе этого путешествия и составляли основное содержание «Марксиады». Написана она была ярко, остро, и пересказать поэму просто невозможно.

Путешествие Маркса закончилось, помнится, в Москве. Блуждания по городу привели его на Тверскую.

Там он обращает внимание на какую-то большую каменную глыбу^*, стоящую возле тротуара: «...Стоит на площади без крова не то — бульдог, не то — корова...» Не сразу догадался он, кого изображает каменное чудовище, но поняв, пришел в ужас: «...то не корова, то — он сам...» В негодовании Маркс плюет на каменную глыбу. И тут случайный прохожий, увидевший и, очевидно, оценивший столь смелую акцию протеста, боязливо оглядывается, подходит к Марксу, жмет ему руку и говорит: «...товарищ, вы — герой...»

Идея, сюжетный ход да два — три разрозненных стиха — вот, к сожалению, и все, что я помню о «Марксиаде». И теперь уже вряд ли когда-нибудь представится возможность узнать большее.

Сам Игорь Владимирович не сомневался, что его арест и осуждение были результатом публикации его поэмы заграницей. Он рассказывал, что отважился передать ее некоему Мельгунову, имевшему намерение и возможность выехать из СССР. Мельгунов брался доставить поэму в надежное место и гарантировал ее сохранность. Этот Мельгунов уехал, а спустя некоторое время Ильинского арестовали. Вот он и связал два эти события в логическую цепь, считая, что тот напечатал «Марксиаду» за рубежом, дав этим повод репрессировать автора в России. Между тем, у меня эта версия сейчас вызывает сомнения. Если бы публикация «Марксиады» состоялась, то она не могла бы остаться незамеченной в русских эмигрантских кругах. Однако там никто о ней ничего не слыхал. Приходится считать сочинение Игоря Владимировича навсегда утраченным, так как нет никакой надежды, что хоть один экземпляр поэмы отыщется где-нибудь у нас, в России. А жаль, это действительно талантливое произведение! Она могла бы дать довольно полное представление о времени так называемого «военного

коммунизма» и кроме того — восполнить пробел в советской литературе, послушно замалчивавшей события целой исторической эпохи. Убежден, что «Марксиада» и сейчас читалась бы с большим интересом и заняла бы не последнее место в продукции «Самиздата».

Когда в 8-й камере Бутырок состоялось мое первое знакомство с Игорем Владимировичем, ему было, вероятно, около 50 лет. Характером он обладал необычайно живым и общительным; любил шутку и умел развеселить всякого. Будучи, по натуре человеком жизнерадостным, он легко создавал вокруг себя атмосферу веселого оживления, не дававшего места унынию и грустным размышлениям.

В Бутырках Ильинский стал работать вместе с нами в библиотеке. Нам без труда удалось убедить заведующего, что нам необходим еще один работник. Случалось, наш «зав» уходил и оставлял нас одних на более или менее продолжительное время. Тогда, не рискуя быть услышанным кем-либо посторонним, Ильинский читал нам Марксиаду. Читал вполголоса, постепенно все более и более воодушевляясь. Он любил свою поэму и, несомненно, ему доставляло удовольствие видеть, с каким захватывающим интересом воспринимается его чтение.

Игорь Владимирович пробыл в Бутырках недолго. Энергичные хлопоты его жены увенчались заменой заключения на высылку «минус один», что означало право жить в любом месте, кроме Москвы и Московской губернии. По прежнему знакомству с семьей Толстых Ильинский остановил свой выбор на Ясной Поляне — тогда еще можно было выбирать.

Ясная устраивала его во многих отношениях, их коих наиболее существенными были следующие: близкое расстояние от Москвы, где работала санитарным врачом его жена, и возможность иметь заработок: ему было предложено место заместителя хранителя музея-усадьбы. Хранителем

в то время была младшая дочь Толстого — Александра Львовна^**.

Мое знакомство с Ильинским, начатое в Бутырках, не прервалось с его отъездом. Оно продолжилось, углубилось и переросло в дружбу, когда я, выйдя из тюрьмы, получил в свою очередь 3 года административной высылки «минус шесть» и поехал отбывать ее в Тулу. Из Тулы летом 1928 года я навестил Игоря Владимировича в Ясной, потом и он разыскал меня в городе в конце лета и предложил сделать небольшую работу для «Путеводителя» по Ясной Поляне, который предполагалось выпустить к предстоявшему осенью толстовскому юбилею — 100-летию со дня рождения. Будучи безработным, я обрадовался этой возможности немного заработать, нимало не подозревая тогда, что выполняя этот пустяковый заказ, я ступаю на путь, которого буду придерживаться всю жизнь и с которого не сошел до сих пор.

Осенью, когда до юбилейных торжеств оставалось меньше месяца, Ильинский пригласил меня принять участие в предъюбилейном «аврале». Не раздумывая я покинул Тулу. В Ясной уже кипела работа. Были мобилизованы все местные культурные силы, а из Москвы и Тулы приглашены специалисты самого разного толка: от ученых-толстоведов до окантовщиков. Власти ассигновали большие деньги на проведение юбилейных торжеств: строились школа и больница; все ремонтировалось, красилось, белилось; засыпались шлаком и укатывались катками непролазные после дождливых лета и осени дороги; освобождали от временных жильцов музейные комнаты. Словом, в Ясной наводился порядок.

Среди всей этой ремонтной и строительной сутолоки главным делом было все же создание музеев: мемориального — в Большом доме и малого — в так называемом «доме Кузьминских». Едва ли не самую активную роль в этом играл Ильинский. Он буквально разрывался, следя за всем и всюду поспевая.

В отличие от Большого дома, где обстановка комнат восстанавливалась в том виде, какою была при Толстом, в «кузьминском» развертывалась совсем новая музейная экспозиция по плану, составленному Игорем Владимировичем на тему «Толстой и Ясная Поляна». Не имея никакого опыта музейной работы, он тем не менее блестяще справился с этой задачей.

Вместе с тем на его плечах лежали еще и хозяйственные заботы: в ведении музея-усадьбы находился совхоз, располагавший стадом коров, рабочими лошадьми и земельными угодьями — около 250 гектаров пашни, луга, леса, фруктового сада.

Александра Львовна осуществляла в Ясной главным образом «верховное руководство». Время и внимание она уделяла в первую очередь новой школе и ее нуждам, а остальные дела охотно перепоручила своему заместителю.

Позже, когда я совсем перебрался из Тулы в Ясную, я постепенно уяснил себе, что в отношениях между хранителем и ее заместителем не все благополучно: велась некая скрытая борьба, хотя внешне все выглядело самым мирным образом.

Когда Ильинский заглядывал иногда по вечерам в столовую — большую комнату в первом этаже «дома Волконского», служившую также гостиной и залом для совещаний, его всегда встречали вполне дружелюбно, предвидя, что даже деловой разговор примет такую форму, которая даст пищу для веселого оживления. «Сама» — Александра Львовна искренно и громко, как-то по-мужски хохотала над рассказами и остротами Игоря Владимировича. Случалось, что он приносил с собой гитару, и тогда Александра Львовна посылала за своей, и вечер, под всеобщее одобрение, проходил в дружном вокальном соревновании.

Разногласия между Александрой Львовной и Игорем Владимировичем никогда не приводили к острому конфликту, но всегда чувствовалось, что обе стороны относились друг

к другу со взаимным неодобрением. Причина крылась в разительном несходстве характеров. Александра Львовна была властной натурой и не терпела возражений, Игорь Владимирович был совестливым интеллигентом, не допускавшим никакого насилия над волей другого человека. Отсюда и различие в отношениях к людям и методам работы. У Александры Львовны было свое окружение — любимцы, поддерживавшие ее и поддакивавшие ей. Это окружение Ильинский не любил и относился к нему раздраженно-недоброжелательно, называя «камарильей».

Жил Игорь Владимирович в доме Кузьминских, занимая там чудесную сводчатую комнату, бывшую кухню. В этой комнате мы с ним дружно провели зиму 1928—1929 годов — самую, пожалуй, веселую и беззаботную в моей жизни, не считая, конечно, детства. Комната была и светлой, и теплой. Тепло обеспечивал некий «агрегат», состоявший из печки-стенки и плиты с отдельными топками, выполненный по собственным указаниям Ильинского...

Если, как я надеюсь, обстоятельства позволят мне когда-нибудь подробнее рассказать о годах, прожитых мною в Ясной Поляне, нет сомнения, что в этих воспоминаниях вновь будет фигурировать милейший Игорь Владимирович. Пока же добавлю лишь несколько штрихов, без которых портрет Ильинского был бы незакончен, и крутые повороты судьбы его остались бы без должного объяснения.

Сейчас, по прошествии 50 лет со дня смерти Ленина^*, принято наделять умершего всеми возможными высокими качествами. Печать, писатели, художники наперебой расточают похвалы и славословия «организатору советского государства». Даже в обывательских кругах можно услышать такое: «Был бы жив Ленин, он не допустил бы беззаконий, совершенных Сталиным». Представляю себе, с какою страстностью стал бы возражать Ильинский, доживи он до наших дней, против такой идеализации человека, целиком несущего ответственность за «военный коммунизм» — экспе-

римент на живом человеческом материале. Жестокость и насилие, как средства воплотить теорию на практике, всегда вызывали в Ильинском сильнейший протест и жгучую неприязнь к тому, кто руководил ломкой старого мира и вдохновлял и благословлял насилие. Мой друг не признавал за этим лицом ни величия, ни гениальности.

Его нелюбовь к «вождю мирового пролетариата» принимала порой анекдотическую форму. Так, когда он писал своей дочери, жившей в то время в Ленинграде, он обращался ко мне, прося надписать на конверте «это слово» — название города: сам он сделать это просто не мог.

Вместе с тем, Ильинский примирительно относился к Сталину тех лет, находя даже некие положительные сдвиги во внутренней политике: от разрушения и ломки — к созиданию. Думаю, что ему просто хотелось верить, что новый человек «наверху» даст народу нечто новое и благотворное. Вскоре, однако, его чаяниям были нанесены удары, не оставлявшие места для радужных надежд — началась проходившая у нас на глазах коллективизация и с ней почти совпали большие перемены в жизни музея-усадьбы: взамен «беспартийного хранителя» — графини Александры Львовны был назначен новый — бывший монах из Вологды, сменивший религиозный фанатизм на ортодоксальность ярого коммуниста. Этой же осенью 1929 года в одной из московских газет появилась разгромная статья по поводу яснополянской школы, где воспитание молодого поколения шло, якобы, в духе толстовства. Словом, тучи сгущались. В те дни Игорь Владимирович Ильинский, воспользовавшись окончанием своей трехлетней ссылки, покинул Ясную и возвратился в Москву.

С 1933 года, когда и я с семьей окончательно утвердился в Москве, и до 1937 года мы с женой время от времени навещали Ильинских в их московском доме, но наше общение уже утратило характер душевной потребности, и интервалы между встречами — по-прежнему дружески-

ми — стали достаточно длинными. Семья, дети, необходимость зарабатывать на жизнь — все это отвлекало от дружеских связей на былом уровне.

В 1937 году Игоря Владимировича арестовали... в последний раз. Никакие хлопоты о нем не давали результата — времена переменились. На жалобы и просьбы следовали сухие, лаконичные ответы. Жене его удалось в конце концов добиться встречи с прокурором — тот был резок и недоброжелателен, говорил в раздраженном тоне, подчеркивая неуместность просьбы жены получить свидание с мужем, совершившим тяжкое преступление. Вероятно, ему доставило удовольствие сообщить несчастной, измученной тревогами женщине не подлежащий пересмотру и обжалованию приговор: «10 лет дальних лагерей без права переписки».

Беру в кавычки формулировку приговора, так как знаю, что этой формулой пользовались в тех случаях, когда человека, о котором шла речь, уже не было в живых. Должно быть, ввиду массовости таких случаев, власть сочла нежелательным сообщать родным правду. Мне известны около десятка людей, в отношении которых был вынесен этот роковой приговор, и ни один из них никогда и нигде впоследствии не объявился, никогда и никак не дал о себе знать, никто и никогда не передавал никаких сведений об этих людях ни через 10, ни через 20, ни через 30 лет — они исчезли бесследно.

Второй из друзей, о котором хочу рассказать, это Никита Федорович Пешков. Мое знакомство с ним состоялось летом 1927 года, когда его перевели из следственного корпуса к нам, в рабочий коридор. Само собой разумеется, что он был устроен в 8-й камере и стал членом нашего «колхоза». В Бутырки он попал из Москвы, где в начале 20-х годов служил в некой конторе, носившей название: «РУСКАПА». Расшифровывалось это замысловатое слово довольно просто — «Русско-канадское пароходное агентство», но каковы

были его функции, сказать затрудняюсь. Это было время НЭПа, когда в советской республике начали появляться разного рода зарубежные представительства. Им нужны были работники, владеющие иностранными языками, — требование, которому Пешков соответствовал наилучшим образом.

В 1927 году Никита Федорович был еще молод — ему только что исполнилось 40 лет, но уже повидал в жизни немало и бывал в нелегких переделках. Он много рассказывал мне о своих приключениях, но никогда не обращался в воспоминаниях к годам детства, к своей семье. Поэтому то, о чем пойдет речь на следующих страницах, отнюдь не жизнеописание Пешкова — для такого труда я не располагаю достаточными сведениями. Это скорее собрание отдельных эпизодов из жизни Никиты Федоровича, которые, тем не менее, стоят того, чтобы о них рассказать.

Вот один из них: 1915—1916 годы! Идет война — первая мировая. В отличие от второй мировой войны Япония была тогда нашей союзницей. Это обстоятельство имело прямое отношение к судьбам многих людей, в том числе и Пешкова. И вот почему.

Как известно, русско-японская война началась с нападения в 1904 году японского флота на русские военные корабли, стоявшие на рейде корейского порта Чемульпо. В результате были потоплены крейсер «Варяг" и канонерка «Кореец». За десятилетие, прошедшее после окончания той войны, японцы подняли эти суда и дали им новую жизнь в качестве вспомогательных судов своего флота. А в 1914 году, когда бывший враг Россия, стала союзником, Япония продала ей возрожденный крейсер. Русское адмиралтейство решило включить «Варяга» в число боевых единиц действующего флота. Для этого следовало перевести корабль с Тихого океана, где он был, в Атлантический. Невзирая на колоссальные трудности, командир крейсера получил приказ вести его своим ходом вокруг Азии через Суэцкий канал, Сре-

диземное море и дальше вокруг Европы в северные воды, где «Варягу» надлежало нести сторожевую службу, охраняя транспорты от немецких подводных лодок.

...В 1960 году газета «Известия»^** опубликовала не слишком добросовестную статью «Продолжение легенды», в которой были, однако, и достоверные фактические данные. Среди офицеров «Варяга» газета правильно назвала командира 1-й вахты лейтенанта Пешкова и минного офицера лейтенанта Вуича. Подготовка корабля к походу, писали «Известия», закончилась только весной 1916 года — 15 мая на «Варяге» делали первую пробу машин и артиллерии, а 18 июня крейсер снялся с якоря и вышел в открытое море. Пять месяцев длился поход, и в ноябре «Варяг» достиг, наконец, пункта назначения — Кольской губы Баренцева моря.

Газета верно описала трудный поход крейсера, но почему-то «вымазала дегтем» корабельных офицеров. Видимо, задание состояло в том, чтобы дать наихудшую характеристику офицерам «Варяга» и особо подчеркнуть контраст между ними и «доблестными революционно настроенными» матросами.

Странно, что такая статья появилась в 1960 году. Ее содержание скорее подходило бы к требованиям 20-х и 30-х годов, когда люди, взявшие в руки перо, просто обязаны были чернить военное сословие, не брезгуя и клеветой. Но, как ни старались авторы статьи унизить морских офицеров, какими бы оскорбительными эпитетами ни наделяли их, читателю было ясно, что командный состав «Варяга» оказался на высоте. Это ведь не шутка — провести через океаны, моря и проливы большой военный корабль в сложнейших условиях, когда немецкие рейдеры и подводные лодки постоянно охотились на него, чтобы потопить. Нужны были уменье, твердая воля и высокое сознанье воинского долга, чтобы выполнить такой приказ.

Никита Федорович Пешков много рассказывал мне о «Варяге», о походе из Тихого океана на север Атлантики,

подчеркивал, что уровень всевозможных знаний, а следовательно и культуры у моряков был гораздо выше, чем у офицеров других родов оружия — с моряками могли конкурировать разве только артиллеристы. И отношения офицеров с командой были на «Варяге» отличные — это, кстати, тоже повлияло на успех сложного похода.

Наступил 1917 год. В канун Февральской революции «Варяг» по приказу командования ушел на ремонт за границу. Октябрьский переворот застал крейсер вдали от русских берегов — он стоял в Ливерпуле. Англичане разоружили корабль, а людям предоставили выбор — оставаться в Европе или кружным путем через Норвегию и Швецию возвращаться домой.

Лейтенант Пешков не колебался. Воинский долг, верность присяге и честь русского моряка естественно привели Никиту Федоровича в Белое движение. Не знаю, как именно добрался он до Сибири и какими были его первые шаги на сибирской земле, но уже к концу 1918 года он был в составе ближайшего окружения Правителя — адмирала Колчака. Вряд ли Колчак и Пешков встречались по службе и до революции — разница в возрасте исключала возможность приятельских отношений, а начальником Пешкова, сколько я знаю, Колчак никогда не был. Однако доверие к Пешкову возникло у Колчака сразу же при первом знакомстве. Оно возросло и утвердилось, когда обнаружились ценные качества моряка — высокая культура, обширные знания, деловая энергия, способность к самостоятельным решениям. Если добавить к этому совершенное знание иностранных языков, то нужно ли удивляться, что Колчак доверил Пешкову ответственное дело — представлять его правительство в США в качестве «морского агента». У меня нет сведений, как Никита Федорович справился с этой нелегкой миссией. Из его американских рассказов запомнилось мне, пожалуй, только описание технических «чудес» этой страны. Сейчас эти чудеса перестали быть диковиной, но в 20-е го-

ды они волновали воображение. Может быть, потому и остались в памяти.

Однако, к тому времени, когда дело Колчака претерпело крушение (конец 1919 — начало 1920 года), Пешков был уже отозван из Америки. Причина — неожиданная и тяжкая болезнь. Она-то и сыграла с ним злую шутку, лишив сил, когда они были больше всего нужны, — для эвакуации из Красноярска на восток. Но этих сил не было, и Пешкова, бывшего в тяжелейшем состоянии, красные схватили и посадили в тюрьму. Мне рассказывали — и не только сам Пешков, — что в красноярской тюрьме состояние Никиты Федоровича не давало надежды на выздоровление. Умирающим считали его и власти. Потому и было принято решение освободить его. Так он чуть ли не на четвереньках... выполз на свободу!

Я часто задавался вопросом: почему Пешкова выпустили? Ведь могли бы безнаказанно расстрелять. Возможно, следственные власти руководствовались циничным соображением: стоит ли тратить пулю на белогвардейца, который сам вот-вот умрет. Но вернее всего ответить на вопрос следует иначе. Ведь большую часть времени своего сотрудничества с Колчаком Пешков жил в Нью-Йорке, то есть вне того круга людей, которые находились в постоянных и непосредственных деловых отношениях с Правителем. Многим из этих людей, может быть, даже большинству он вовсе не был знаком. Его не видели рядом с Колчаком, о нем не слышали и не говорили, а о должности морского агента и о человеке, занимающем эту должность, знали наверняка лишь очень немногие. Таким образом, когда новым властям понадобились свидетели, таковых не оказалось - не нашлось никого, кто мог бы указать на Пешкова как на активного сотрудника адмирала. Не нашлось также и уличающих документов. По-видимому, Колчак успел уничтожить все, что могло бы компрометировать его соратников.

Итак, вопреки всем предсказаниям моряк не умер, его вернула к жизни жена — вылечила его, выходила, настойчивой заботой возродила в нем силы и волю. И тогда пришло время решать — как быть дальше... На что мог рассчитывать в 1920 году в России человек с таким прошлым: дворянин, сын генерала^**, кадет Морского корпуса, офицер Императорского флота, белогвардеец-колчаковец! И Никита Федорович счел единственно для себя разумным выходом «уйти в тень». Оставаться на глазах у людей, которым знакома его биография, возвратиться в Петроград или обосноваться в Москве было в равной мере рискованно. А рисковать ему не хотелось.

Не знаю, как Пешков оказался в Средней Азии, но уже через год он был начальником научной экспедиции на озере Балхаш. На его счастье, в 1921 году совершился уже

переход к НЭПу, когда многие запреты и ограничения были сняты, а всякая инициатива и многообещающие начинания — приветствовались и поощрялись. Только в таких условиях могла быть реализована идея такой экспедиции. Были приглашены специалисты в разных областях науки — геологи, ботаники, зоологи, геодезисты, ихтиологи... Все они были обеспечены приборами, инструментами, реактивами, а также предметами бытовых удобств — посудой, постельными принадлежностями. Для экспедиции Пешков получил три больших баркаса. Их погрузили на железнодорожные платформы и отправили в Семипалатинск — ближайшую к Балхашу станцию железной дороги.

Таким образом, экспедиция началась еще вдалеке от Балхаша. В Семипалатинске баркасы поставили на колеса, впрягли в них лошадей и верблюдов, и необычный караван направился к югу, преодолев в конце концов более 400 километров по сухой, безводной степи. Однако, когда среди желтых песков заголубела поверхность озера, все трудности и невзгоды пути были забыты. Громким криком радости огласили изыскатели берега Балхаша. Никита Федорович говорил, что в месте выхода каравана берега озера представляли собой сплошные заросли буйно разросшегося тростника. В этих дебрях в изобилии водились кабаны, которые стали объектом охоты и помогли решить продовольственную проблему.

Не буду терять время на рассказ о самой экспедиции. Личный состав был разделен на три группы — по числу баркасов, которые разошлись по намеченным маршрутам для возможно полного изучения озера и его богатств. Работа оказалась плодотворной, экспедиция была успешно доведена до конца, и участники ее благополучно возвратились по домам. Каждый из специалистов составил свое сообщение, а Пешков объединил все эти данные в общем докладе, который он сделал на многолюдном собрании в присутствии самых высоких представителей властей Казахской республики.

Высоко оценив итоги экспедиции, руководство республики вынесло благодарность организатору и всему составу экспедиции. Никите Федоровичу была выдана даже «похвальная грамота».

С успешным завершением балхашской операции Пешков решил, что теперь можно и в Москву. Поступив на работу к дружелюбным и симпатичным канадцам, возглавлявшим агентство «РУСКАПА» — я уже упоминал о нем раньше — Никита Федорович был далек от мысли, что делает рискованный шаг. Однако, никем поначалу не запрещаемое и не ограничиваемое общение с иностранцами вскоре стало источником подозрений, а затем и ... криминалом! Всех работавших у иностранцев ждала тюрьма — лишь очень немногим удалось избежать общей участи: обвинения в шпионаже, осуждения в концлагерь или на высылку в места достаточно отдаленные.

ГПУ в этом смысле не обошло вниманием и Пешкова — его арестовали, а в ходе следствия установили еще и «плохое знакомство». «Плохой» оказалась семья Прове, с которой Никита Федорович издавна поддерживал дружеские отношения. Все Прове были из той категории крупных русских купцов (хотя и с нерусскими фамилиями), коммерческая деятельность которых в Петербурге и Москве европеизировала их и обогатила не только капиталами, но и культурой. Двух братьев Прове в начале НЭПа арестовали и расстреляли. Возможно, что и арест Пешкова был в некоторой зависимости от «дела» братьев. Во всяком случае, вопросы недавнего прошлого — Колчак, Сибирь, Америка следствием не поднимались, иначе Пешков не отделался бы тремя годами Соловков. Всемогущее учреждение, считавшееся также и всеведущим, оказалось неспособным доискаться истины, а сам Пешков, разумеется, не собирался ему помогать.

В Соловках он встретился со своим бывшим сослуживцем по «Варягу» Иваном Эммануиловичем Вуичем —

тем самым, который упоминался в статье «Известий». Этого Вуича я знал только по рассказам Пешкова, но с его родным братом Георгием Эммануиловичем встретился в начале зимы 1942 года в камере саратовской тюрьмы, где я находился к тому времени уже около полугода. До революции Георгий Эммануилович был офицером Лейб-гвардии Уланского полка. У него было небольшое имение, которое после первой мировой войны оказалось на территории так называемой «панской» Польши. Когда в 1939 году состоялся уж не знаю какой по счету «раздел» Польши, и ее восточная часть была занята советскими войсками, бедного Георгия Эммануиловича в первый же день посадили. К моменту нашей встречи он уже два с лишним года скитался по советским тюрьмам... Этот пожилой милый человек подтвердил мне, что его брат Иван был моряком и дружил с Никитой Федоровичем Пешковым.

В Соловки Пешков попал должно быть в 1925 году, пробыл там весь следующий год, а весной или в самом начале лета 1927-го года был возвращен в Москву, в Бутырки.

Его соловецкие дни могли бы остаться заурядными лагерными днями, если бы не одно исключительное обстоятельство: бывший моряк обнаружил на берегу острова некий предмет внушительного размера, оказавшийся при ближайшем рассмотрении корпусом небольшой парусной шхуны. Беглого взгляда специалиста оказалось достаточно, чтобы определить состояние судна. Был призван Вуич, и вдвоем они подвергли корпус детальному осмотру, составили список утраченных деталей и перечень ремонтных работ. Такой предварительный проект и был представлен по начальству.

В Соловках всем абсолютно ведал УСЛОН (Управление Соловецких лагерей особого назначения). Его руководителям понравилась мысль увеличить еще на одну единицу соловецкий «флот». Во главе ремонтных работ был поставлен Пешков, Вуич — подручным, и работа закипела: все

доставлялось своевременно и в избытке — и рабочие руки и материалы. И примерно через год шхуна была готова и спущена на воду. На ней кроме пробных и учебных плаваний в прибрежных водах был совершен и дальний рейс — до Архангельска. Самолюбие капитана было удовлетворено в полной мере.

Повесть моя о Никите Федоровиче Пешкове подходит к концу. Мы прожили с ним в Бутырках около года, после чего его освободили. Осталось, впрочем, неясным, почему ему не дали закончить срок в Соловках? Не связано ли это с неразберихой и недомыслием внутри грозного учреждения, распоряжавшегося судьбами многих и многих тысяч людей? Вот факт, который кажется подтверждает справедливость такого утверждения. Как-то на исходе лета 1927 года Пешков дал мне прочитать большой «подвал» в «Правде», в котором шла речь о злостных контрреволюционерах братьях Прове, понесших справедливую кару за свои злодеяния. Упоминался в статье также и «...расстрелянный шпион Пешков...» фактический материал для таких статей не мог попасть в руки автора иначе, как с Лубянки. Можно представить, какая там царила путаница, если там считали расстрелянным человека, благополучно здравствующего, хотя и в тюрьме. Однако, путаница в делах ОГПУ оказалась благоприятным обстоятельством для Пешкова — его там вычеркнули из списка живых и... забыли.

Расстались мы с Никитой Федоровичем 31 марта 1928 года в день моего освобождения и снова встретились только через 7 лет, летом 1935-го на даче под Москвой, где мы поселились тогда целой колонией: Раевские, Лазаревы, Перцовы, Волковы и мы с женой и двумя мальцами — трехлетним Андреем и Николаем, не достигшим еще 2-х лет. Потом, в 1936—37 годах мы встречались и в Москве, но, к сожалению, редко. А в 1938 году до меня дошло известие о его кончине.

Скупая на милости судьба оказалась к Пешкову более благосклонной, чем к Ильинскому. Она все же подарила Никите Федоровичу несколько лет спокойного существования. К тому же в конце жизни у него появился и достаток, которого так не хватало всем нам. Случилось это так. У Никиты Федоровича был близкий родственник, страстный англоман, который еще с дореволюционного времени постоянно жил в Англии, был одинок и имел значительные средства. В начале 30-х годов этот родственник умер, не оставив в Англии никого, кто мог бы притязать на наследство. Однако, английские законники не могли бы считать себя истинными сынами Альбиона, если бы они не докопались до лица, обладающего неоспоримым правом наследовать умершему. И этим лицом оказался Пешков! Благожелательные люди — а свет не без добрых людей — помогли ему не только получить наследство, но пользоваться им. Одни получали по доверенности в Лондоне некоторые суммы в фунтах, другие — привозили их в Москву, меняли фунты на рубли и вручали наследнику. Само собой разумеется, что это были честные бритты, заслуживавшие полного доверия.