ШИПОВО

Бунинские места. — "Швейцарский шалэ» в средней полосе России. — Отец начинает хозяйствовать. — Неудачные управляющие — «Реформы» Дрея. — Моя лошадь и заработанное английское седло. — Помещики и крестьяне. — Княгиня лечит всю округу. — Докторский кабинет в ванной комнате. — В Ефремов на пароме. — Как "баба Кэт" выбрала Россию.

Село Шипово лежит в 18 верстах к югу от Ефремова, по дороге на Елец. Это — бунинские места. В автобиографических заметках Бунина часто встречаются названия мест, находящихся в близком соседстве с Шиповом: село Лобаново, станция Боборыкино, лермонтовское Кропотово. И само Шипово Бунин упоминает в одной из своих статей: «Николай Васильевич родился в селе Ново-Михайловском или Шипове и происходил из духовного звания...» («К будущей биографии Н. В. Успенского»). Эти края служат фоном для многих произведений Бунина, и мне легко представить их зрительно — стоит лишь вспомнить наши ефремовские просторы: черноземные поля со спокойным, чуть волнистым рельефом; разрезающие их кое-где неглубокие травянистые балки без единого кустика на склонах: редкие и небольшие островки леса — простые непритязательные картины лесостепного края, где степь уже начинает преобладать над лесом.

Лес — источник жизни наших пращуров уступает здесь свое первенство плодородным пашням, и эта уступка сказывается не только на характере ландшафта. Исконный русский строительный материал дерево заменяется кирпи-

чом: из него сложены почти все избы как в Шипове, так и во всей округе, а кровли из дранки или теса — соломенными.

Монотонность пейзажа внушила моему прадеду счастливую мысль засадить лесом голые бугры напротив села и усадьбы. Павловский лес, неизвестно от какого Павла получивший свое название, в мое время представлял собой узкую, вытянутую вдоль речки Любашовки зеленую полосу, состоявшую из вполне зрелых берез и сосен, спускавшихся по склону правильными рядами. Удовлетворив эстетические вкусы владельца, посадка оказалась созвучной современному почвоведению, как мера, препятствующая образованию оврагов.

Благие начинания прадеда, к сожалению, не распространились на нашу сторону; и село, и усадьба остались открытыми для солнца и ветра и только небольшой фруктовый сад в 2,5—3 десятины мог дать желанную тень в знойные летние дни.

Речка Любашовка, вдоль которой растянулись село и усадьба — приток Красивой Мечи, известной каждому, кто не поленился прочитать тургеневские «Записки охотника». В летнюю пору Любашовка едва заслуживала название речки. Взимая скупую дань с пологих берегов, с многочисленных ложбинок и овражков в местности скорее засушливой, чем влажной, она неторопливо отдавала свои скромные сборы Красивой Мече для передачи их Дону. Юго-восточные уезды Тульской губернии и часть Орловской находятся на восточной границе Средне-Русской возвышенности. Дальше, на восток, начинается Окско-Донская равнина.

Наша усадьба вплотную примыкала к селу и была отделена от него только дорогой, спускавшейся к речке. Ряд деревьев вдоль спуска заслонял своей листвой стоявшие сразу же за дорогой крестьянские избы, но не служил помехой для звуков: крик деревенских петухов доносился отчетливее отдаленных голосов, отвечавших с нашего птичника.

От прошлых времен так называемого господского дома не сохранилось, и отцу пришлось начинать свою деятельность со строительства. Постройка дома завершилась летом 1912 года. Когда в августе меня привезли в Шипово из Бучалок, где я провел первые два летних месяца, все было закончено и приведено в порядок. Вокруг дома не оставалось никаких следов недавнего строительства, а внутри и мебель, и вещи, казалось, стоят или лежат на давно отведенных им местах.

С первого же часа пребывания в Шипове и весь день до самого вечера ноги мои не знали покоя. Все надо было увидеть, всюду побывать. Все кругом имело для меня особое значение и исключительность впервые осознанной собственности. Дети из всех собственников — самые завзятые. Как бы ни было скромно что-либо «свое», оно расценивается ими втридорога по принципу: раз наше — значит самое лучшее. Отсюда, счастливое свойство детей: не видеть недостатков в окружающем их мирке.

Позже, когда Шипово давно перестало быть «нашим», мне захотелось представить его себе в ретроспективе и увидеть таким, каким оно было в действительности, без позолоты, нанесенной воображением ребенка. Должен признать, что наше владение выглядело более чем скромно. Оно не шло ни в какое сравнение с Железниками, Головинкой или Бучалками, которым придавала очарование и уют оправа из цветников и тенистых парков. У Шипова не было красивого наряда, но и в своем, будничном, оно было мило моему сердцу. Это чувство сохранилось у меня по сей день.

Дом, построенный в духе швейцарского шалэ с островерхой крышей и мансардой, выглядел чужаком, по ошибке забредшим в помещичью усадьбу средней полосы России. Похож он был скорее на дачу где-нибудь под Петербургом и формами своими никак не вязался с окружающей обстановкой. фотографий дома не сохранилось, впрочем, я сомневаюсь были ли они вообще. Я, по крайней мере, не ус-

мотрел в нем достойного сюжета для фотографирования, и сейчас очень сожалею, что таким образом лишил себя документального снимка.

Надо, однако, отдать справедливость и строителю, и заказчику: дом был удобен, благоустроен и, для нашей маленькой семьи, более чем просторен. В нем было шесть хороших комнат внизу и четыре — в мансарде, для приезжающих. Ванная и уборная отличались от петербургских только тем, что оборудование в них было самого новейшего по тому времени образца.

Строил дом карлик архитектор, ростом чуть выше меня. Я было принял его за своего сверстника, увидев зимой у отца в кабинете. Он сидел на кресле, не доставая ножками до пола, и обсуждал с отцом варианты своего проекта. Одет он был в безукоризненную синюю тройку, а через брюшко из одного жилетного кармана в другой протянулась массивная золотая цепочка.

К моменту вступления отца в управление имением большая часть пахотной земли сдавалась в аренду крестьянам. Своими силами обрабатывались 120 десятин из 660-ти. Всеми делами вершил управляющий, некий Молчанов, человек пожилой и грузный. Его, по-видимому, вполне устраивало, что владелец далеко, и этим преимуществом он широко пользовался: за ним числилась крупная недостача, которая так никогда и не была возмещена. С Молчановым отцу пришлось сразу же расстаться. На время до подыскания новой кандидатуры управляющего заменил староста.

Представляю себе, как трудно было отцу на первых порах принимать решения в области, к которой он не был достаточно подготовлен. Человек кабинетного труда, городской интеллигент, скромный и деликатный он меньше всего подходил к роли владельца поместья и в хозяйственных вопросах соглашался с почтительными внешне, но не без хитрецы, советами старосты. Вместе с тем отец прилагал значительные усилия, чтобы овладеть всеми тайнами хозяйствова-

ния и подвести под них научную основу: на полках появились книги по всем сельскохозяйственным отраслям, а на столах — груды журналов и рекламных проспектов.

Заботам о хозяйстве отец посвящал свой недолгий отпуск, ежедневно объезжая поля, где шли в то время уборка хлеба, пахота или посев. Случалось, и я ездил с ним на дрожках или сопровождал его верхом, скучая, когда он вел долгие разговоры с десятником или рабочими. Вообще же эти поездки были интересны и приятны: на два-три часа мы оказывались с отцом вдвоем, что дома было редкостью, и ничто уже не отвлекало его от необходимости отвечать на мои вопросы. Наши дорожные разговоры касались по большей части Шилова и всего, что так или иначе имело к нему отношение. Со слов отца я уразумел, что чудесный, как мне казалось, мир в котором я очутился, имеет оборотную сторону и дает достаточно поводов для огорчений: хозяйство годами велось небрежно, не давая дохода, земля обрабатывалась недостаточно хорошо, устарелая трехпольная система не исчерпывала возможностей чернозема, хозяйственные постройки содержались безобразно. Все это предстояло исправлять и переиначивать. Но что мог сделать человек, большую часть года прикованный к Петербургу?

Пришлось обратиться к испытанному методу: найти управляющего. По чьей-то неудачной рекомендации на место Молчанова был приглашен молодой интеллигентного вида немец. Так как семья Молчанова еще не уехала, немца поместили в нашем доме, в одной из комнат наверху. Новый управляющий возбудил мое любопытство своим непривычного вида спортивным костюмом и множество изысканных предметов мужского туалета: из великолепных кожаных чемоданов извлекались кроме носильных вещей всевозможные пилочки, ножнички, щеточки, флаконы с одеколоном и духами.

Немец довольно хорошо говорил по-русски, но держался высокомерно и симпатий не возбудил. Имением он

управлял плохо и в своих поступках руководствовался, видимо, только желанием пожить беззаботно на русских хлебах. Воспользовавшись длительным отсутствием владельца, он по своему почину, не испросив согласия отца, накупил рысистых лошадей, предложив отцу перевести центр тяжести хозяйства на коневодство. Затея эта отцом была отклонена за полным отсутствием у него стремления стать коннозаводчиком. Война положила предел самоуправству немца: он оказался германским подданным и как таковой был изъят ефремовскими властями и увезен из Шипова.

В годы войны отец совмещал службу с работой по линии земства в помощь фронту. На это дело целиком уходил его отпуск и бывать в Шипове он не имел возможности. Таким образом вопрос с подысканием нового управляющего получил первостепенную важность. На этот раз нашелся, наконец, честный и знающий человек, латыш по фамилии Дрей, высокий и худой мужчина лет пятидесяти. Дрей посоветовал отцу сдать крестьянам в аренду и ту землю, которая обрабатывалась еще нами, и оставить себе лишь 16 десятин. Проект практичного латыша пришелся отцу по душе: с него снималась, таким образом, значительная доля забот по управлению имением, забот, усугубленных военным временем.

Получив разрешение отца, Дрей деятельно взялся за осуществление своих предложений. В связи с сокращением площади посевов стал неизбежным целый ряд перемен во всех отраслях хозяйства. Прежде всего, было уменьшено число рабочих лошадей. Затем пришла очередь выездных — к моему великому огорчению, Дрей их вовсе ликвидировал. Не посягнул он только на мою верховую лошадь — ладную гнедую кобылку Летку. Она осталась единственным украшением нашей конюшни. Расправившись с лошадьми, Дрей взялся за коров, сократив стадо до разумного минимума и наведя порядок в его содержании. На полях он ввел восьмипольный севооборот и вспахал сверх того все издавна пус-

товавшие выгоны и широченные обочины дорог в пределах усадьбы. На девственной целине он посеял более ценные культуры и получил с нее урожай, заставивший разинуть рты даже людей опытных. Если бы можно было выразить в рублях результаты, полученные им с 16 десятин в 1915—16 годах, то сумма не намного отличалась бы от той, во что оценивались сборы Молчанова со 120 десятин. Короче говоря, наша отличная черноземная земля смогла, наконец, показать, на что она способна при умелом с ней обращении. Можно пожалеть только о том, что Дрей появился на шиповском горизонте так поздно и что сотрудничество отца с этим опытным и порядочным человеком было прервано роковым ходом событий.

Я упоминал уже мимоходом о своей верховой лошади. Она была предоставлена в полное мое распоряжение и служила самым сильным магнитом, притягивавшим меня к Шилову. Никогда прежде не бывало подо мной такой нарядной лошади ни в Головинке, ни тем более в Железниках. Хороший корм и легкая работа сказывались на ее внешнем виде: лошадка была бойкой, веселой и гладкой — шерсть на ней так и лоснилась. Повинуясь воле хозяина, она носила свою необременительную ношу то в том, то в другом направлении, куда указывал ей повод. Выезжая с усадьбы, я никогда не следовал какому-либо заранее обдуманному маршруту, а ехал буквально куда глаза глядят. Исключение составляли периодические рейсы в Лукьяновку — деревню, где находилась почта. В этих случаях через плечо вешалась огромная кожаная сумка для корреспонденции. В отличие от Головинки, где на верховую прогулку выезжали целой кавалькадой, в Шипове я ездил один, нисколько не тяготясь одиночеством. Мать не ограничивала мои поездки временем или расстоянием, требуя, однако, чтобы я не нарушал распорядка и вовремя являлся к обеду и чаю.

Летом 1913 года поездки верхом стали мне особенно приятны благодаря новому английскому седлу, сменившему

старое — казацкое. Замена седла была результатом моих собственных трудов в течение зимы. Я уже говорил как-то о станке для выпиливания, подаренным мне отцом. Случилось так, что тетя Маша Свербеева предложила выпиливать складные картинки для нее, и сказала, что будет мне платить по копейке за кусок — среднего размера литография, наклеенная на фанеру, распиливалась на 300—400 кусков. Трудясь в свободное от занятий время, я накопил без малого все 40 рублей, которые нужны были для покупки английского седла. В один весенний и торжественный для меня день мы отправились с отцом на Конюшенную, в магазин «Гвардейского экономического общества» и там я впервые познал радость приобретения желанной вещи на собственные деньги, к тому же заработанные.

Мой рассказ подошел к вопросу достаточно сложному для того, чтобы я мог высказаться о нем в категорической форме — к вопросу о взаимоотношениях усадьбы и села. Мои непосредственные наблюдения, осмысленные уже в зрелом возрасте, обязывают меня признать существование определенной грани, разделявшей помещика и крестьянина. Барин и мужик — в особенности последний — сознавали разницу своего общественного положения, и это сознание определяло характер их отношений. Укоренившийся в крестьянстве обычай — первому снять шапку перед барином был поэтому не только актом вежливости, но, к сожалению, еще и наследием многовекового рабства. Отец старался сам и учил меня предупреждать возможность самоуничижения со стороны встречных крестьян. Его воспитание не позволяло ему сознательно ставить себя выше кого бы то ни было, в том числе и мужика. Он всегда был ровен в разговоре с крестьянами и никогда не унижал себя до крика или брани, чем грешили иной раз неуравновешенные помещики. Даже люди, заведомо в чем-либо перед ним провинившиеся, вызывали в нем скорее жалость, чем гнев.

Помню такой случай: лесной сторож привел к отцу порубщика, застигнутого им на месте преступления, когда тот валил дерево в Павловском лесу. Отец вышел на крыльцо, и бывший раб упал на колени, прося прощения. По расстроенному лицу отца можно было понять, как неприятно ему видеть стоящего перед ним на коленях человека. Не сомневаюсь, что похититель был бы прощен, не будь рядом сторожа, ожидавшего поощрения своей бдительности. В присутствии заинтересованного свидетеля отцу пришлось вынести решение, не подрывающее престиж владельца: пусть виновный отработает стоимость покражи в экономии («экономией» называли помещичье хозяйство). К счастью, такой случай оказался единичным.

Вообще, отношения между «экономией» и «миром» шли гладко, не порождая недоразумений и спорных вопросов. Очевидно, их исключали взаимно выгодные условия аренды земли крестьянами. Во всяком случае, я никогда не слышал от отца о неисправных плательщиках и заключаю, что шиповские крестьяне не были настолько бедны, чтобы им было трудно платить за землю.

Если социальное различие и неравенство уровня культуры и отделяли четкой гранью дворянское сословие от крестьянского, то с другой стороны, эти два антипода были связаны общими и неразрывными узами земли и хозяйствования на ней. Вот что говорит по этому поводу Бунин:

«...быт и душа русских дворян те же, что и у мужика; все различие обусловливается лишь материальным превосходством дворянского сословия. Нигде в иной стране жизнь дворян и мужиков так тесно, близко не связана, как у нас...» ^[1].

Действительно: у крестьянина и настоящего помещика (к числу «настоящих» я не отношу тех, что жили в столицах и имениями своими интересовались только как источником дохода) и чаяния, и тревоги имели общие корни: те и другие целиком зависели от милостей природы, и когда

последние оказывались щедрыми, «классовое различие» не препятствовало общей радости. Точно так же в унисон звучали их чувства при недороде, когда собранного хлеба у мужика оказывалось недостаточно на прокорм и посев. Он шел тогда к помещику за помощью. И редкий помещик был настолько черств, чтобы отказать. Помощь всегда предоставляли и тем, кто погорел.

В урожайный год радостный подъем охватывал всех независимо от того, чей хлеб свозился на гумна. Я отчетливо помню веселое оживление, царившее во время молотьбы — крики, шутки, смех, улыбающиеся лица! Все звуки сливались в некую фантастическую симфонию, где основную тему вел барабан молотилки, захватывающий очередной сноп и с ревом выбрасывающий его на ток. Молотилке вторил мерный стук веялок и сортировок. А мальчишки — и я в том числе — верхом, в галоп, с гиканьем и свистом возили огромные вязанки теплой и душистой соломы, которую затем верстали в скирды.

Не думаю, что княжеской заносчивостью следует объяснять отсутствие у меня в Шипове товарищей из числа крестьянских мальчиков. В Петербурге мои игры разделял Петя, сын нашего швейцара, а в Железниках в детских играх участвовал Алеша Крючков, сын дедушкиного камердинера, и никто из взрослых никогда не препятствовал мне общаться с ними. Вероятнее всего, приобретению друзей в Шипове мешала краткость моего пребывания там. Кроме того, летом 1913 года компанию мне составил приглашенный родителями гувернер: молодой жизнерадостный немец — студент Политехнического института в Петербурге. Звали его Вильгельмом Бернгардовичем, но он, считая свое имя и отчество для русских слишком труднопроизносимыми, просил называть его Василием Борисовичем. С ним мы прожили некоторое время в Шипове, а затем отправились в Головинку, где он наслаждался верховой ездой и веселым обществом молодежи. Но достижения мои в немецком

языке оказались ничтожными, и руководство моими занятиями на лето 1914 года было поручено другому. Моим наставником стал милейший Александр Павлович Журавин из Великого Устюга родом. Он давал мне уроки зимой и провел со мной все лето.

Если говорить о контакте между нами и крестьянами, то безусловно наиболее интенсивно, просто и по-человечески его осуществляла моя мать. Для нее вообще было немыслимо остаться безучастной к людским горестям и болестям и, оберегая свой покой, пройти равнодушно мимо них. В активной помощи людям она руководствовалась не рассудком, не тщеславной мыслью прослыть филантропкой, а неудержимым велением сердца. И к матери тянулись люди. Так было и в Шипове.

Началось все с женщины, чем-то недомогавшей. Получив лекарство и обстоятельную инструкцию, как его принимать, женщина через несколько дней явилась вновь с веселым лицом и кульком в руке — гонораром за лечение (зная чуткость и такт, с какими мать подходила к людям, я не дерзну осуждать ее, если она не всегда могла ограничиться словесным изъявлением благодарности).

Весть о том, что княгиня вылечила «тетку Матрену» или «бабку Авдотью», быстро разнеслась по селу, проникла в соседние деревни и в конце концов достигла далеких сел и деревень. В таком же порядке стали появляться у нас больные: сперва ближние — пешком, а потом дальние — на подводах. Привозили закутанных женщин, старых и молодых, плачущих детей, немощных стариков. Все мыслимые недуги человеческие — от пустячных нарывов до инфекционных болезней — были представлены в этом людском потоке, растущем беспрерывно — с каждым днем, с каждой неделей.

Меня спросят: «Разве ваша матушка была врачом?» Нет, не была! Ни врачом, ни фельдшером, ни даже тем, кто именуется теперь медсестрой. И несмотря на это, она лечи-

ла больных и, как показал шиповский опыт, лечила успешно. Нужные сведения черпала она частично из книг по медицине, которыми всегда интересовалась, частично из опыта матери семейства, а до замужества — старшей среди своих сестер и братьев. Но главным источником знаний и навыков была практика ухода за больными, которую она никогда не перепоручала наемной силе. Так, постепенно, без особых усилий с ее стороны накапливалось уменье помогать страждущим.

Когда к матери пришла та, первая женщина, положившая начало ее популярности, невозможно было предвидеть, какие последствия повлечет за собой такая простая и естественная в любых условиях помощь. Но вышло так, что через некоторое время пришлось установить приемные дни: ежедневный каторжный труд с утра до вечера был для матери слишком утомителен.

По современным представлениям, моя мать совершала деяние наказуемое. Наш закон привлек бы ее к ответственности за медицинскую практику, на которую она не имела формального права. Будучи единственным «свидетелем защиты», хочу привести данные, смягчающие ее вину.

В сознание своих пациентов мать никогда не вселяла необоснованных надежд на исцеление и не преувеличивала своих возможностей. Она бралась дать совет и оказать помощь лишь в тех случаях, когда была уверена, что ее вмешательство не может принести человеку вреда. Здравый смысл и простая порядочность не позволяли ей экспериментировать над людьми со сложными или запущенными болезнями: она настаивала на том, чтобы такие больные обращались в земскую больницу. Однако люди слепо верили в ее врачебную непогрешимость и убедить их в необходимости лечиться у специалиста — земского врача — было не так просто. Эта вера оборачивалась иногда курьезом. Так, одна почти совсем слепая женщина после лечения вполне безобидными глазными каплями настаивала на том, что они ей

помогли и она начинает различать предметы. Несмотря на разъяснения матери, которая хотела устранить заблуждение женщины, та упорно продолжала уповать на чудодейственную силу глазных капель и регулярно являлась на очередную процедуру.

Когда, бывало, привозили детей с явными признаками заразных болезней, мать была неумолима в своем отказе их лечить. Никакие просьбы и посулы не могли ее разжалобить. Она категорически требовала немедленно везти таких детей в больницу. Ее настойчивость в этих случаях диктовалась вовсе не страхом перед призраком заразы, а было результатом трезвой оценки своих возможностей.

Инфекционные болезни сами по себе не порождали в ней суеверного ужаса или страха, казалось бы, естественных для матери, уже потерявшей двух дочерей. На этот счет у нее были свои воззрения, в некоторой степени родственные фатализму. Правда, не полагаясь на милость судьбы, она принимала необходимые меры профилактики, когда этого требовали обстоятельства, но, думаю, сочла бы унизительным для интеллигентной и разумной женщины смотреть на опасность через увеличительное стекло. Отсюда ее ироническое отношение к родителям, изобретавшим сложнейшие системы защиты своих чад от угрозы заболевания.

Верная своим убеждениям, мать и мне никогда не внушала страха перед заразой и не налагала для меня запрета на комнаты смежные с ванной, в которой она принимала больных. Кстати сказать, светлое и просторное помещение ванной с кафельной панелью и полом, устланным метлахской плиткой, с мебелью, выкрашенной в белый цвет, удовлетворило бы самую придирчивую санитарную комиссию и, не будь там всего необходимого для использования по прямому назначению, вполне сошло бы за кабинет врача.

Стоит ли говорить о том, что любое лечение было безвозмездным. Нельзя же считать платой те приношения в виде кулька с дюжиной яиц или курицы, которые приноси-

ли иные благодарные пациенты. Отказ принять эти дары был бы ненужным педантизмом. С точки зрения человеческих отношений, куда правильнее принять подарок, чем обидеть принесшего отказом.

Несколько слов о медикаментах: не располагая правом выписывать рецепты на лекарство, мать пополняла свою аптечку в так называемом «аптекарском магазине» в Ефремове, где торговали всем, что теперь продается в отделах ручной продажи наших аптек. Но от этих отделов аптекарские магазины выгодно отличались тем, что там всегда можно было найти все необходимое для ухода за больными. Именно аптекарский магазин был одной из главных целей наших с мамой посещений города. Хозяин магазина готов был, как говорится, расшибиться в лепешку перед своей «оптовой» покупательницей: он лично ее обслуживал и как истый коммерсант делал скидку в цене. Его щедрость распространялась и на меня: я получал от него неизменно какой-нибудь небольшой подарок.

Для поездок в Ефремов выбиралось обычно хорошее утро, предвещающее погожий день. К дому подавалась коляска, и пара крупных лошадей легко и быстро преодолевала расстояние до города по хорошей шоссейной дороге. Справедливость, а не тщеславие требует признать, что до реформы Дрея наш выезд выглядел отлично и, вероятно, производил соответствующее впечатление на встречных — все без исключения оглядывались на проезжающий экипаж, а крестьяне, повинуясь долголетней привычке, почтительно снимали шапки.

Дорога в Ефремов шла по совершенно открытой и ровной местности и только под самым городом спускалась в пойму Красивой Мечи, обрываясь у ее берега. Моста не было. Через реку переезжали на пароме. Наши наезды в город приурочивались обычно к базарным дням. На обоих берегах в такие дни скапливался народ, громоздились телеги, было шумно, суматошно и бестолково. Все стремились скорее пе-

реправиться — одни, чтобы продать свой товар, другие, чтобы купить. Здесь, у парома сходилась на равных правах вся провинциальная Русь: мужики и бабы, мелкие торговцы и солидные купцы, чиновники и помещики. Как в Ноевом Ковчеге, с людьми соседствовали предназначенные на продажу или только что приобретенные домашние животные и живая птица, а с помещичьими колясками и купеческими тарантасами — крестьянские телеги, нагруженные плодами щедрой земли. Сколько впечатлений от одной такой переправы!

Хвала цивилизации! Она избавила нашего современника от ряда неудобств и от излишних эмоций. Влекомый бензиновым мотором, он равнодушно промчится по мосту и, возможно, не заметит даже очарования промелькнувшей речки и красоты ее берегов. Я отнюдь не призываю «назад — к телеге и парому!», но все же хочется воскликнуть, как Чацкому: «Пускай меня объявят старовером, но хуже для меня наш север во сто крат с тех пор, как все отдал в обмен на новый лад: и нравы, и язык, и старину Святую...»

Относительно редкие поездки в Ефремов и те немногие часы, которые уходили на покупки в магазинах и на базаре, не могли оставить в памяти сколько-нибудь четкого представления о самом городе. Знаю из рассказов, что в дореволюционное время ефремовские купцы вершили крупные торговые операции с хлебом и что поэтому Ефремов считался самым богатым из всех уездных городов Тульской губернии.

Основной артерией города служило Воронежское шоссе. Вымощенное в пределах города крупным булыжником и застроенное кирпичными домами, оно образовывало более или менее благоустроенную улицу, на которой было сосредоточено все, что могло привлечь приезжающих из окрестных сел, деревень и поместий. Тут были всевозможные лавки с самым разнообразным товаром; магазины —

«универмаги», предлагающие изделия промышленности от керосина и колесной мази до флаконов с дешевыми и дорогими духами. Были и чайные, и трактиры, и непременная «винная монополия». Тут же, на главной улице, располагались гостиница и тот постоялый двор, где мы всегда останавливались. Этой улицей да еще базарной площадью ограничивалось мое знакомство с городом.

Многолюдный базар являл яркую картину по пестроте красок и обилию предлагаемой покупателю сельской продукции, некоторые виды которой (например, яблоки и огурцы) продавались не на вес, не мерами даже, а возами.

Знакомых в городе у нас не было, если не считать жившего в Ефремове старого библейского вида еврея Белостоцкого, с сыном которого мой отец был в очень хороших отношениях и часто встречался в Петербурге. О трагической судьбе Белостоцкого-сына мне предстоит еще писать и только поэтому я упоминаю здесь об его отце.

Говоря о Шипове и о шиповских временах, остается сказать еще несколько слов о бабе Кэт — англичанке, закончившей свой жизненный путь на своей второй родине, в России. Двадцатилетней девушкой в 1878 году приехала она в Россию и поступила гувернанткой к маленьким детям Свербеевым — моей матери было тогда четыре года. Через несколько лет мисс Кэтрин Гольди, провожаемая слезами своих воспитанников, уехала в Англию. Однако не найдя на родине в своих соотечественниках той теплоты и сердечности, какими окружила ее чужая русская семья, она испытала горькое разочарование и ее потянуло назад, где ее с распростертыми объятиями вновь приняла та же семья. Воспитав всех шестерых своих питомцев и передав им отличное владение английским языком, она стала в конце концов непременным членом семьи и настолько своим человеком, что нам — детям ее первых воспитанников, показалось бы странным, если бы от нас потребовали называть ее мисс Кэт.

Зимою баба Кэт жила у нас, в Петербурге, а летом уезжала в Головинку, вернее — ее увозили туда, так как в преклонные годы ее умственные способности начали сдавать. Склеротическое состояние довольно быстро прогрессировало и послужило причиной тому, что ее отправили (вероятно, в 1915 году) к нам, в Шипово на постоянное жительство. Там она и жила до своей смерти под опекой верной и преданной Любы, которая когда-то была у нас горничной, а затем стала лицом, пользовавшимся абсолютным доверием матери и нашей общей любовью. Несмотря на то, что помешательство бабы Кэт было тихим, за ней необходим был присмотр, ибо она стала утрачивать некоторые навыки общежития, которые ранее так педантично внушала своим воспитанникам.

Баба Кэт скончалась в Шипове на руках у Любы в 1917 или 18 году, и вряд ли сейчас найдется человек, который укажет место, где покоится ее прах.