- 43 -

СЕНАТОР

Москвичи в Петербурге. — Первое после Царя лицо в государстве». — Квартира на Фурштадтской и ее хозяин. — Четверговые обеды и воскресные завтраки. — Гости Сенатора. — Портретная галерея» и ее судьба. — Подопечные А. Д. Свербеева. - Умелей В. И. Зуев. — Квартира тети Маши на Литейном. — Как погиб при Цусиме дядя Сережа Свербеев.

 

Обе семьи моих родителей — и Голицыны, и Свербеевы — были исконно московскими. Не одно их поколение было связано с Москвой привычкой, традициями, а также наличием недвижимой собственности в городе и в Подмосковье. Отрываться от родной почвы менять по доброй воле уютные барские особняки и кривые переулки на сумрачные многоквартирные дома и холодные петербургские проспекты никому из них не хотелось. Для перемены места требовались особые обстоятельства, и ими оказывались исключительно служебные интересы или обязанности.

Я говорил уже о братьях дедушки Голицына — Иване Михайловиче и Михаиле Михайловиче, карьера, придворная и военная, обязывала их жить в Петербурге. Там же жили две тетки отца сестры бабушки Софии Николаевны Голицыной, урожденной Деляновой — Ольга Николаевна Булыгина и Мария Николаевна Акимова, мужья которых занимали не последнее место в правительственных кругах.

Из семьи матери в Петербурге жили только ее дядя Александр Дмитриевич Свербеев и его сноха София Григорьевна с дочерью. О «Сенаторе», как все называли Алек-

 

- 44 -

сандра Дмитриевича, я и хочу повести рассказ. Оказать ему предпочтение перед другими родичами побуждают меня, прежде всего, мои личные чувства к этому человеку. Кроме того, мои сведения о нем намного полнее, чем о других дедах, и сам он представляет интерес, как фигура очень своеобразная даже на фоне дореволюционной России. Таких как он и прежде-то было немного, а в наше время подобный сорт людей и вовсе перевелся.

В личной жизни Сенатору не посчастливилось: его жена (урожденная графиня Вера Федоровна фон-Менгден), родив сына Дмитрия и дочь Зинаиду, ушла от него, чтобы выйти замуж за другого. Развод и связанные с ним неприятные формальности оставили в Сенаторе столь глубокий и болезненный след, что он на всю жизнь сохранил отвращение к подобному способу решать семейные конфликты.

В Петербурге Сенатор жил один, служа в одном из сенатских департаментов. Сенат был некогда верховным правительственными органом, вершившим все дела государства во время частых отлучек Царя — его основателя. Ход истории свел на нет управляющую роль Сената, сохранив за ним лишь обязанности контроля и функции высшей судебной инстанции. Таким образом из наименования «Правительствующий Сенат» первая его часть потеряла свое значение и только вторая соответствовала истинному положению: Сенат состоял из почтенных старцев, отошедших по возрасту от ответственных постов исполнительной власти.

По-видимому, служебные обязанности Сенатора не были особенно обременительны, и не требовали от него постоянного присутствия в департаменте. Поэтому я почти всегда заставал его дома в дневные часы и только в редких случаях видел его облачающимся в красный мундир, расшитый золотом и увешанный орденами — парад, означавший, что он отправляется на заседание в Сенат. Мне доставлял истинное удовольствие этот «маскарад», и я простодушно считал Сенатора чуть ли не первым после Царя лицом в го-

 

- 45 -

сударстве. В действительности же он, при всей своей безусловной честности и порядочности, был, вероятно, заурядным чиновником, спокойно, без взлетов и падений продвигавшимся по служебной лестнице до тихой сенаторской пристани на склоне лет. Думаю, что никакими особенными способностями он не обладал, равно как и сколько-нибудь значительным умом. По этому поводу я иногда улавливал в разговорах взрослых иронические нотки, смысл которых теперь мне ясен, но в то время, естественно, был вне пределов моего разумения. Да и могли ли родиться в моей душе сомнения или поколебаться вера в безукоризненность человека, от которого я видел одну лишь сердечную доброту? Я не помню случая, чтобы Сенатор был раздражен, повысил голос, чтобы лицо его выражало неудовольствие и тем более гнев. Всегда ровный, приветливый с неизменной доброй

 

- 46 -

улыбкой — таким я его знал и таким сохранился у меня на всю жизнь образ этого милого, уютного старика, столь щедро расточавшего золотые россыпи любви к людям.

В нашей семье не сохранилось фотографий Сенатора в молодости. На моей памяти он был уже стариком с седыми, длинным бакенбардами и такими же редкими прядями волос на голове. О его внешности в этом возрасте лучше всего дает представление имеющаяся у меня фотография, где он снят сидящим в пальто и котелке, на террасе дома в своем имении Солнышково — невдалеке от станции Лопасня Московско — Курской железной дороги. С фотографии смотрят слегка прищуренные глаза, а на простом старческом лице застыла сдержанная улыбка, которая вот-вот расплывется и, кажется, зазвучит так хорошо знакомый тихий, задушевный смех.

У меня есть еще миниатюра работы Василия Ивановича Зуева, на которой Сенатор изображен при всех регалиях — портрет крайне добросовестный по исполнению и очень похожий на оригинал, но холодный, не раскрывающий нутра этого человека.

На упомянутой фотографии, между прочим, видна непритязательность Сенатора в одежде: пальтишко на нем неказистое и мешковатое. У себя дома он также неизменно носил видавший виды сюртук и брюки, редко встречавшиеся с утюгом, а на ногах мягкие высокие сапоги, голенища которых заправлялись под брюки, чем он отличался от всех известных мне мужчин, носивших обычно башмаки. Его фигура не шла ни в какое сравнение с изящностью и элегантностью другого старика — дедушки Миши Голицына, но от всего вида Сенатора, его манеры ходить, одеваться, говорить веяло непринужденной простотой, которая делала общение с ним легким и приятным. Все его маленькие недостатки и даже смешные стороны его нрава и привычек с избытком искупались благодушием и безмерной благожелательностью к людям. Если к этим свойствам прибавить ши-

 

- 47 -

рокое гостеприимство и хлебосольство, то становится понятным, почему его скромная квартира на первом этаже дома № 20 на Фурштадтской улице привлекала множество людей.

Круг знакомств Сенатора был поистине безграничен. Это был пестрый конгломерат, составленный из людей самых разных по служебному, общественному и имущественному положению. Сам Сенатор не был ни знатен, ни особенно богат, и в обращении со своими гостями никогда не делал разницы между людьми состоятельными, чиновными и титулованными и теми, кто имел скромные достатки или вовсе был беден. К последним относились художники — студенты Академии, которым Сенатор покровительствовал и помогал материально. О них, впрочем, речь впереди.

Начиная с осени и кончая весной регулярно дважды в неделю на Фурштадтской собиралось многолюдное общество. Приходили сослуживцы Сенатора, друзья, знакомые, родственники, состоявшие с ним в разных степенях родства или свойства. Рядом с солидными мужчинами и дамами совершенно непринужденно и весело чувствовала себя моло— внуки Сенатора и их товарищи по училищу Право или по Морскому Корпусу. Не было средь гостей тех, кто посещал Сенатора с каким-либо расчетом, с задней мыслью о крестишке иль местечке. Старика искренно любили и уважали за его личные качества — душевную приветливость, равно распространяемую на всех. И каждый гость чувствовал, что его приход приятен хозяину, что тот рад ему и ценит оказанное внимание.

На обеды по четвергам гости съезжались к семи часам вечера. Для того, чтобы всех усадить, большой стол в столовой раздвигался до предела и все равно оказывался недостаточным: по углам устанавливались еще два стола меньшего размера.

Стоит ли говорить о чудесах кулинарного искусства, какими потчевали обедающих? С приготовлением блюд блестяще справлялась кухарка Ирина Федоровна, великая мас-

 

- 48 -

терица по этой части. Служить за столом приглашался обычно Мерлин — камердинер тети Маши Свербеевой, в прошлом матрос и денщик дяди Сережи, погибшего в Цусиме.

По количеству присутствующих четверговые обеды бледнели перед воскресными завтраками, когда гостей собиралось до сорока человек. Столовой уже не хватало: накрывались все столы и столики в двух соседних комнатах, кабинете и гостиной.

Вина, сколько помнится, к столу не подавали, но хорошо остались в памяти большие стеклянные кувшины с хлебным квасом и клюквенным морсом домашнего приготовления. Но и без вина было всегда шумно и весело — гудели оживленные голоса, раздавался звон посуды и дружный стук ножей и вилок. Хозяин, лицо которого сияло удовольствием, поочередно обходил гостей, перекидываясь несколькими словами с одними или присоединяясь к разговору других. Весь завтрак он проводил на ногах, держа свою тарелку в руке.

Из массы людей, бывавших у Сенатора, мне запомнились немногие, всего несколько человек, из тех, вероятно, кто приезжал чаще. Помню, например, невысокого и очень некрасивого старика Анатолия Федоровича Кони, известного судебного деятеля, литератора, мемуариста и сенатора; графа Якова Николаевича Ростовцева, личного секретаря Императрицы, приезжавшего с женой, красивой и симпатичной. Из числа не очень частых посетителей Фурштадтской, моей большой любовью пользовался барон Александр Александрович Медем — человек всегда находившийся в отличном настроении, живой, веселый, с открытым и добрым лицом. Его ласковое внимание распространялось даже на такую незначительную личность, какую представлял собою в то время я, и этого было достаточно, чтобы барону Мед ему было обеспечено постоянное место в моем сердце. Приезжал еще министр земледелия Кривошеий, пугавший меня большим шрамом через всю щеку — следом удара полученного на дуэли. Менее четко помню моряков Веселкина и Римского-

 

- 49 -

Корсакова, сослуживцев дяди Сережи по флоту, счастливо избежавших участи последнего. Остальные гости представляются мне толпой людей, не имеющих ни лиц, ни имен.

Я говорил, что Сенатор не был богат. Это верно до известной степени, поскольку его средства не были таковы, чтобы сорить деньгами и жить в роскоши, но человеком он все же был обеспеченным. Я не имею понятия о его капитале и доходах, но полагаю, что кроме сенаторского жалования его материальная независимость складывалась и из поступлений со свербеевских земельных владений. Что касается роскоши, даже если бы ее допускали средства, то она вообще была чужда натуре Сенатора. Достаточно было посмотреть на предметы обстановки, которыми были загромождены комнаты, и на их убранство, чтобы увидеть, на-

 

- 50 -

сколько все это было далеко от того, что можно назвать роскошью. В его квартире и в помине не было ни красного дерева, ни карельской березы, ни фарфора и бронзы.

Любопытное зрелище зато представляли собой стены кабинета и гостиной: несколько картин и портретов буквально терялись среди массы фотографий в рамках самых различных размеров и фасонов, развешанных без всякой системы впритык одна к другой. Мало того, что на стенах не оставалось свободного места, все горизонтальные поверхности — столы, столики и даже рояль были уставлены теми же рамками с портретами. Фотографии без исключения были портретами людей всех возрастов. На вас глядели люди старые и молодые, в одежде по моде 60—80 годов XIX века, мужчины и женщины в современной одежде, моряки, военные, духовные особы, дети... Если бы кто-нибудь попытался составить список изображенных на фотографиях людей, получился бы полный перечень тех, кто на протяжении многих лет бывал гостем на фурштадтской. Так уж повелось у Сенатора: по его ли просьбе или по инициативе самих гостей, но каждый его знакомый или родственник приносил ему свой фотографический портрет.

После смерти Сенатора в мае 1917 года все фотографии вместе с рамками были перевезены в нескольких больших сундуках к нам на Бассейную. Мой отец пересмотрел их все и рассортировал по степени интереса, который представлял каждый портрет в том или ином отношении. Часть их была затем передана внукам и детям Сенатора и тем из родных и знакомых, кто высказал желание иметь ту или иную фотографию. Но большая часть осталась у нас и продолжала лежать в сундуках, так как у отца не поднималась рука предать этот фотоархив уничтожению. Сохранить его, впрочем, удалось ненадолго: осенью 1923 года мы с отцом ликвидировали нашу квартиру на Бассейной и переехали в две комнаты на Французской набережной в квартире тети Сони Хвощинскои. Продав всю обстановку и книги, мы

 

- 51 -

взяли с собой лишь самые необходимые вещи. Я не помню, чтобы мы увезли с собой сундуки с фотографиями. Скорее всего их просто бросили в покинутой квартире.

Я обещал вернуться к рассказу о тех, кого Сенатор опекал. Это были, по преимуществу, бедные студенты художественных учебных заведений — Академии художеств и Консерватории. Не знаю уж, почему такое направление получила филантропическая деятельность Сенатора. Его никак нельзя было бы назвать меценатом, несмотря на кажущееся покровительство искусствам. Я сомневаюсь даже, что он вообще интересовался ими. Во всяком случае не пристрастием к ним следует объяснять помощь, которую он оказывал художникам.

Забота Сенатора о своих питомцах начиналась с того, что каждому из них всегда была открыта дверь его дома и обеспечено, наравне с прочими, место за столом по четвергам и воскресеньям. Попечение о них шло, однако, гораздо дальше: среди своих друзей и знакомых Сенатор находил желающих заказать портрет, найти учителя рисования или музыки для своих детей. К ним он направлял молодых художников, давая им возможность самостоятельно зарабатывать и избавляя таким образом от унизительной для самолюбия роли иждивенцев, живущих благотворительностью. Вместе с тем Сенатор не останавливался перед затратами, если надо было выручать его подопечных. Заболевшего он отправлял к кому-нибудь из своих знакомых докторов и те пользовали больного безвозмездно. Тех, кому врачи предписывали горный воздух, воды или просто южное солнце, он посылал за свой счет лечиться. Именно таким образом оказался на Кавказе студент Академии будущий известный художник И. В. Космин, у которого обнаружилось легочное заболевание. Но так как юг принес ему больше вреда, чем пользы, Космин был направлен на поправку в имение барона Медема на Волге, где он и провел все лето.

 

- 52 -

Стараниями Сенатора же я получил своего первого учителя рисования — Верещагина (имени не помню), молодого человека, проходившего курс на граверном отделении Академии. Его офорты отличались безукоризненной техникой, о которой я могу судить по тем двум его вещам, которые были у нас: по портрету дяди Сережи Свербеева (в морской форме) и по гравированному фрагменту с картины Веласкеса «Папа Иннокентий». Верещагин только две зимы давал мне уроки, а потом я перешел в руки Ивана Владимировича Космина[1] — Иваши, как мы все его называли. О Верещагине я ничего не знаю, а с Ивашей я встретился в Москве в 30-х годах (он умер в 1973 году на 92 году жизни). И. В. Космин оказался единственным из сенаторских пенсионеров, который не исчез для меня бесследно.

Среди тех, кто запомнился, был также чрезвычайно одаренный мальчик Вася лет 13—14-ти из очень бедной семьи. Вася был скульптором, что называется, Божиею милостью. Он приходил к нам на Таврическую и на моих глазах совершал чудеса, которым я даже не пытался подражать: он удивительно быстро и точно лепил из глины людей, животных и жанровые сцены из нескольких фигур. У меня долго потом хранился небольшой бюст Наполеона из пластилина, выполненный Васей с умением зрелого мастера. Что сталось с этим худеньким мальчиком, проявившим такие способности в столь раннем возрасте? Развился ли его талант? Нашел ли он ему достойное применение? Эти вопросы останутся без ответа...

Из подопечных Сенатора его особым расположением пользовался некий Василий Иванович Зуев, человек уже не первой молодости, живший постоянно в квартире своего патрона в большой, но темной комнате окнами во двор. Василий Иванович был тихим и скромным человеком. Носил он почему-то всегда один и тот же китель офицерского образца. В дневные часы он был прикован к столу-конторке, стоявшему в углу гостиной, возле окна. Склонившись над

 


[1] И. К. Космин (1882—1973) — русский живописец, портретист. В 1909—1916 годы — студент Петербургской Академии художеств (мастерская В. Е. Маковского), с 1928 года участник художественных выставок. В 1954 году избран членом-корреспондентом Академии художеств СССР.

- 53 -

столом с большой лупой в левой руке, он писал акварелью портреты-миниатюры на пластинках из слоновой кости. Для своего ювелирного мастерства он пользовался тончайшими кистями, принимавшими лишь то минимальное количество краски, которое требовалось для нанесения почти не различимых глазом штришков и точек. Любителей миниатюрных портретов было много — Василий Иванович постоянно имел заказы и хорошо зарабатывал. Наиболее выгодным заказчиком, пожалуй, была Царская Семья, для которой он делал, между прочим, миниатюры неправдоподобно малого размера. Таким был, например, погрудный портрет Николая II в военной форме и при всех орденах, величиною с ноготь безымянного пальца. Этот портрет был вправлен затем в фарфоровое пасхальное яйцо, предназначавшееся для подарка Императрице к Пасхе.

В последние годы перед революцией Василий Иванович увлекся работой эмалью, наносимой на мелкие изделия из золота или просто на золотые пластинки. На завершающем этапе эта техника требовала термической обработки, каковая осуществлялась одним из самых доступных способов — на кухонной плите, что вызывало негодование Ирины Федоровны. Свою власть на кухне она считала абсолютной, а плиту — предназначенной для более толковых надобностей.

В годы войны Зуев был уже настолько обеспеченным человеком, что мог позволить себе приобрести недвижимую собственность — квартиру в доме так называемых квартирных собственников на углу Спасской и Знаменской. Переехал он туда после смерти Сенатора, но я ни разу у него не был и вообще никогда его больше не встречал. В Москве в Оружейной палате есть несколько его работ. В одном из журналов, в статье, посвященной Оружейной палате, Зуев был отнесен почему-то к разряду «умельцев».

В доме на Фурштадтской я бывал не только у Сенатора. Там же, на пятом этаже жили мои друзья, сыновья барона Бориса Эшлануиловича Нольде — «нольдики», как мы

 

- 54 -

их называли за малый рост. В квартире напротив жили Родзянко: Михаил Владимирович со своей семьей. Мы иногда заходили к ним с тетей Машей Свербеевой, сестра которой Анна Николаевна была женой Михаила Владимировича. И, наконец, квартиру во втором этаже занимал граф Граббе, дочь которого Маруся была подругой Дуси Свербеевой, внучки Сенатора. Позже я узнал, что на той же лестнице жил прежде и известный критик Владимир Васильевич Стасов.

Сейчас фурштадтской улицы нет. Называется она иначе. Прежде достаточно широкая, она превращена теперь в бульвар с узкими проездами вдоль домов. Напротив дома № 20 я нашел скамейку и долго сидел, глядя на знакомые окна. Невыразимо грустно стало от мысли, что в тех комнатах, где я проводил когда-то счастливые дни, живут чужие и чуждые люди; что позвони я у знакомой двери, через которую проходил, бывало, сотни раз, я увижу только недоумение в глазах открывшего ее; услышу, может быть, недовольство, что побеспокоил.

Ко мне подсел местный пенсионер. В нашем кратком малозначащем разговоре не нашлось нот, которые могли бы зазвучать в унисон. Разные люди, говорящие на разных языках. Мог ли человек, не знающий даже прежнего названия улицы, понять того, чьи воспоминания о ней имеют пятидесятилетнюю давность? Мы дружелюбно расстались...

Рассказывая о Сенаторе и его доме на Фурштадтской, не могу не упомянуть хотя бы и коротко о другой родне и о другом доме, который памятен мне по тем же далеким петербургским годам.

... Понадобится едва ли больше пяти минут, чтобы с Фурштадтской дойти до угла Литейного, пересечь его и оказаться у подъезда дома № 7. Здесь в бельэтаже в соседних квартирах жили тетя Маша Свербеева, вдова брата моей матери дяди Сережи, и ее сестра престарелая княжна Александра Николаевна Голицына — тетя Саша, как я ее называл, хотя она никакой теткой мне не приходилась. Обе се-

 

- 55 -

стры по-родственному меня опекали и я охотно проводил время на Литейном, приходя туда почти так же часто, как к Сенатору. И точно так же как у него, это был мир взрослых, где кроме меня никогда никаких детей не появлялось.

Скучал ли я в окружении взрослых? Нимало. Оно было для меня обычным. Сейчас я расцениваю свое тогдашнее положение в какой-то мере исключительным в том смысле, что постоянное общение со старшими не могло не влиять на весь строй моих представлений, на формирование вкусов и житейских навыков. Мир взрослых был мне ближе, чем детям, отделенным от него пределами детской и кругом интересов своих сверстников. Детей своего возраста я встречал очень редко и, пожалуй, единственный дом, где устраивались увеселения для детворы, был дом Истоминых. Там кроме танцев, проводившихся «по-взрослому», с дирижером, всегда приготовляли какое-нибудь увлекательное зрелище, из коих особенно запомнились театр марионеток и сеанс фокусника-профессионала. Такие детские праздники устраивались не чаще, чем один раз за зимний сезон и поэтому не могли служить сближению с другими детьми. Первые друзья, постоянные товарищи игр появились у меня позже, примерно с 1913 года.

...Однако, я отвлекся. Мы уже успели с вами, читатель, подняться на площадку второго этажа и слышим шаги камердинера Мерлина, который идет открыть дверь. По современным понятиям квартира, которую занимала тетя Маша, была по меньшей мере роскошной — пять комнат для одинокой женщины. Большая гостиная и узкий кабинет выходили окнами на Литейный, прямо на расположенный напротив дом № 12, принадлежавший знаменитому в Петербурге Черепенникову — владельцу многих гастрономических магазинов, всегда помещавшихся в угловых домах. Три другие комнаты: столовая, спальня и будуар были обращены во двор, где находились конюшня и каретный сарай. Там стояла пара гнедых красавцев, которых запрягали в карету

 

- 56 -

тети Маши. Правда, мне было известно, что лошади эти не собственные, а наемные — на сезон. Так было проще, удобнее и, вероятно, обходилось дешевле. А поскольку рядом с конюшней и каретным сараем было и жилье кучера, то все это до минимума сокращало время, потребное для закладывания лошадей: уже через 10—12 минут карета выезжала из ворот и ждала тетю Машу у подъезда.

Не только собственный выезд, но и обстановка квартиры, особенно гостиной, красноречиво говорила о достатке хозяйки: тетя Маша принадлежала к «богатой» линии Голицыных, потомков «верховника» Дмитрия Михайловича. Рискну высказать мысль, что в свое время богатое приданое сыграло решающую роль в женитьбе дяди Сережи, тем более что невеста не отличалась красотой и была на семь лет старше жениха. Впрочем, как бы то ни было, трагическая гибель дяди Сережи создала ему ореол героя. Долг русского офицера он выполнил, не посрамив мундира.

О6 обстоятельствах его гибели существуют две равно вероятные версии. По одной из них дядя Сережа, находясь при Цусиме на борту флагманского броненосца «Князь Суворов», был тяжело, а может быть, даже смертельно ранен во время боя. Вторая версия исходит от одного матроса, который уцелел и, возвратившись на родину, отыскал родных погибшего. Как известно, адмирал Рожественский вместе со своим штабом вынужден был покинуть искалеченный и выведенный из строя броненосец и перейти на борт русского миноносца. Упомянутый матрос свидетельствовал, что лейтенант Свербеев на его глазах застрелился в тот момент, когда этот миноносец был настигнут японскими кораблями и сдался на волю победителя. Таким образом, семья погибшего так и не получила достоверных данных о последних минутах его жизни.