ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

 

Милая сестрица Полина! Ты спрашиваешь, виделся ли я после ареста со своим отцом. Представь себе, что я виделся и даже посчастливилось мне еще 11 лет пожить с ним вместе. Вот как все было.

Месяцев через пять после моего ареста мне сменили следователя. Новый следователь уже не дубасил меня каждый день, следствие вел по-человечески. Это, Полина, очень важно не забыть нам всем, что и среди работников ГПУ встречались порядочные люди и сколько жизней и судеб они если не спасли, то хоть немного облегчили — часто ценой своей собственной жизни и судьбы.

И вот однажды вызывает он меня на допрос и говорит, что я могу написать письмо домой и попросить выслать мне вещевую посылку, так как я был арестован летом, а теперь была уже зима. Дал он мне ручку, бумагу, предупредил даже, чтобы я в письме ничего лишнего не писал.

Через месяц опять вызывает меня. Я вхожу в его кабинет, вижу на столе запечатанный ящик — посылка. Следователь (вот забылась его фамилия — не могу простить себе!) взял нож и вскрыл посылку. На самом верху лежало письмо. Он, к моему удивлению, сразу отдал его мне, даже не просмотрев предварительно. Это было письмо от тяти! Я заплакал, а следователь начал рыться в своем столе, будто ничего не замечая. Значит, понял я, тятя дома. Подумалось, что выпустили Федора Ильича и Савелия Степановича, с которыми мы с отцом проделали путь в том грузовике под дулами револьверов. Но, как выяснилось потом, выпустили только моего отца, а при каких обстоятельствах, это, Полина, целая отдельная история.

Ну, а встретиться с отцом и со всеми моими родными мне удалось только после XX съезда партии, когда развенчали культ Сталина и осудили его за массовые преступления против нас, народа.

Вот как все это было, Полина. В декабре 1957 года возвращался я с Колымы в родные места. На станции Боготол в поезд вошла почтальон, принимала телеграммы от пассажиров. Ну, и я отправил в Томск телеграмму на имя моей младшей сестры Шуры: дескать, завтра рано утром приезжаю, целую, Данил. Телеграмма моя пришла к сестре в 2 часа ночи. Шура, не помня себя от радости, полуодетая побежала к другой сестре — Стеше. А еще через полчаса вся моя томская родня была на ногах. В том же бараке, где жила Стеша, жили четыре наши тети: Лора, Лиза, Гена и Маруся. И у каждой было по несколько детей — моих двоюродных братьев и сестер, которые уже родились и выросли без меня. В общем, весь барак загудел, как улей, кто плакал, кто

 

смеялся, стали спешно думать, как меня встречать. Додумались даже о букете из живых цветов. А на дворе-то — 3 декабря, мороз 40.

И вот в пять часов утра вся эта гурьба моих родных людей двинулась пешком на вокзал, благо, было близко.

Поезд подошел к вокзалу в 6 часов утра. Было совсем темно, конечно. Я специально вышел из вагона последним, боялся в толпе встречающих и приехавших не узнать своих. Ведь я не видел их 20 лет. А многих вообще не видел. Да и они — узнают ли меня? Ведь не с курорта я возвращался. И страх был даже где-то в уголке души: как-то меня встретит моя родня?!

Ну, одно из моих опасений подтвердилось. Мы не узнали друг друга. По почти пустому перрону я через ворота стал входить в город. И вдруг услышал по радио: Алин Данил, подойдите к справочному бюро, вас ожидают!..

Мне показалось, что у меня остановилось сердце. Я встал, как вкопанный, и не могу идти. Но радио вновь повторило это же сообщение, а я все продолжаю стоять. Вокруг меня несколько раз пробежали какие-то люди, видимо, тоже кого-то разыскивали. Они внимательно присматривались ко всем, а на меня не обращали внимания. И вокруг я увидел, что прямо на меня, но не узнавая меня, бежит женщина — и в ней я узнал свою дорогую старшую сестру Стешу. И только когда я кинулся к ней и обхватил ее, она узнала меня и обвисла у меня на руках, как будто даже потеряла сознание. Пока я пытался привести ее в чувство, меня обступили все эти люди, человек сорок, моя незнакомая мне родня. Все тянулись ко мне, в темноте всматривались в меня, старались прикоснуться ко мне. А справа пробивалась ко мне какая-то солидная дама, в шикарном, по тогдашним моим понятиям, пальто с чернобурой лисицей. Она трясла меня за плечо и сквозь слезу кричала громко: «Даня, Даня! Ты что, не узнаешь меня? Я твоя сестра Шура!»

Окруженный этим плачущим и смеющимся родственным хороводом, я не помню, как дошел до квартиры Стеши. Там уже были накрыты столы — это постарались Стешины соседи. Кстати, одна из них оказалась моей первой учительницей из Каштаковки.

И начались рассказы, воспоминания, и смех, и слезы... Вот, Полина, какая награда была мне за все эти двадцать лет мучений и одиночества! Это еще не все...

Прожил я в Томске с полмесяца, немного отъелся, отдохнул душой среди моей дорогой родни. И самолетом отбыл в поселок Берегаево, в леспромхоз по реке Чулыму, не доезжая Тегульдета. Там в аэропорту меня встретили сестры Аниса и Галя, самая младшая, В тридцать втором, когда меня арестовали, ей было только 7 лет. Снова были слезы и крики радости. Обвешанный своими сестрами, шел я по

 

поселку до того дома, куда всей душой стремился все эти страшные десятилетия. И вот знакомый поворот — я увидел, что навстречу мне идет моя постаревшая, исстрадавшаяся за меня мать, а в стороне растерянно стоит отец...»

Вот, Пана, ты говоришь мне, что я настоящий писатель. А я вот не могу описать все это, эту нашу встречу. Глаза моих родителей, их слезы, их ласковые слова — нет для этого у меня слов!

А вокруг стояли наши родственники и соседи, ждали своей очереди поприветствовать меня, обнять, познакомиться, сказать добрые слова. Постепенно наш дом стал наполняться людьми, с которыми мне теперь предстояло жить. В доме становилось все шумнее, и мне этот шум казался настоящей музыкой, эталоном человеческой радости и любви друг к другу. Много раз там я предвидел эти встречи, но что все произойдет именно так, я не предполагал. Ну разве я не счастливый человек, Полина, несмотря на страшное и незаслуженное испытание?

Вот только жаль, что с тобой мы так недавно, под конец жизни разыскали друг друга!