- 161 -

ПРОМЫШЛЕННЫЙ КОМБИНАТ

 

В 1943 или 1944 году, не помню, 406 объект был законсервирован. Освободившаяся масса рабов была переброшена на территорию авиационного завода имени Чкалова, где открылся новый объект — Центральный аэродинамический государственный институт — ЦАГИ, филиал Московского ЦАГИ. Я в то время уже трудился в составе другой бригады. Бывшего бригадира Григорьева отправили в штрафной лагерь, который находился в городе Искитйме Новосибирской области. В штрафном лагере заключенные выжигали известь. Григорьев пробыл там месяца два и вернулся обратно уже инвалидом — туберкулез легких. Вскоре он умер. В Библии сказано: не суди другого, да не судим будешь. А он судил ... Я много встречал в лагерях людей, которые работали у оперуполномоченных сексотами и почти все они в итоге попадали в штрафные лагеря. Хозяева их ненавидели и презирали, понимая, что, если они продавали своих товарищей, то и хозяина при случае могли продать тоже. Поэтому при малейшей возможности они сбагривали их подальше.

Долго работать на новом объекте мне не пришлось. Очередная врачебная комиссия направила меня в оздоровительный пункт. Во время войны такие ОП создавали во многих сибирских лагерях. Собирали туда доходяг, военведы отпускали продукты в тройном размере, месяц их откармливали, а потом отправляли на особо тяжелые работы, откуда мало кто возвращался живым. За месяц-другой из человека высасывали все силы, а потом его или просто убивали прямо на объекте, или он умирал на больничной койке. Из нашего лагеря подкормленных рабов отправляли на шестую командировку — шестой тарный цех, который располагался на берегу Оби в черте Новосибирска. Про наш ОП доходяги сложили сатирические песенки. Вот одна из них:

 

Скоро в ОП меня положат,

Кости салом обрастут,

Куда я денусь с такой рожей?

Какой мне труд тогда дадут?

 

Нас, доходяг, набрали человек сто, отвели нам отдельную секцию в большом бараке. Надо сказать, что кормежка по военным временам была хорошая. Плата за нее только была дорогая: расплачивались жизнью. На этом откормочном пункте я пробыл десять дней и ушел в стационар со странной болезнью — флегмона левой ноги. Ни с того, ни с сего у меня начала пухнуть икра на левой ноге, появилось покраснение. Потом начались страшные боли. Недели две я совсем не спал, температура доходила до 41, а врачи никак не могли

 

- 162 -

определить мою болезнь: ни раны, ни нарыва не видно, а нога все пухнет и краснеет. Потом меня решили показать доктору медицинских наук по фамилии Теф. Немец из Поволжья, до ареста он читал лекции в институте. В начале войны его осудили по 58 статье на 10 лет и 5 поражения. Это был крупный специалист — хирург, его имя было известно не только в СССР, но и в Европе и в Америке. Его часто возили под конвоем в городские клиники Новосибирска, когда надо было сделать сложную операцию какому-нибудь высокопоставленному партийному или военному деятелю. Для больных он был как отец родной. Так вот этот доктор Теф и определил, что у меня была флегмона — воспаление костной оболочки. С ней я пролежал в постели полтора месяца. Потом меня выписали из больницы со знаком инвалидности и предписанием использовать только на легкой работе, не связанной с длительным передвижением. Таким образом, я и попал в лагерный промкомбинат.

Производство это состояло из нескольких мастерских, где производили подшивку валенок, пошив сапог и ботинок, вязание носков и рукавиц. Валенки подшивали и зимой, и летом. За один год мы подшивали до миллиона пар валенок, шили до 200 тысяч пар сапог и ботинок. На этой работе было задействовано 800 мужиков. Варежки и носки вязали женщины. На этой работе числилось не менее 600 человек.

Я попал в бригаду Кириленко Василия Кондратьевича. Он сидел по статье 58, пункт 8 — террор. До ареста он служил в воинской части начальником снабжения. Часть стояла где-то на Украине. В 1938 году его обвинили в том, что он пытался отравить весь личный состав части. Суть диверсии заключалась в том, что по его распоряжению мастера, лудившие чугунные кухонные котлы, использовали цинк. Вот так: враг хитер и коварен, но доблестных чекистов не проведешь! Дур дом, конечно, но по приговору «тройки» Василий Кондратьевич получил пять лет лишения свободы и три года поражения избирательных прав. Свой срок он отбывал в городе Норильске. Там он написал тридцать жалоб по всем инстанциям, жалуясь на то, что его незаконно осудили. Верховный Суд СССР отменил приговор, Василия Кондратьевича повезли на Украину на пересмотр дела. Война застала его в Новосибирской пересылке. С началом войны все этапы были прекращены. Вот так Василий Кондратьевич Кириленко оказался в нашем лагере. Справедливости ради надо сказать, что Василий Кондратьевич был человеком очень мягкого характера, честной и справедливой натуры. Проработав с ним около двух лет, я ни разу не слышал, чтобы он повысил голос на кого-нибудь из бригадников, поэтому все относились к нему с огромным уважением, даже с любовью. Помню свой первый рабочий день в сапожной мастерской. Впервые в жизни взяв сапожный нож

 

- 163 -

в руки, я не знал, что с ним делать. Через несколько минут к нашему сапожному верстаку подошел бригадир.

— Ты первый день вышел на работу — спросил он у меня. — Откуда пришел?

— С производственной бригады, — отвечаю.

— А в твоей карточке записано, что ты выписан из больницы инвалидом.

— Да какой я инвалид. Долго лежал в больнице, сделали операцию, развалили всю икру на левой ноге, а теперь рана не заживает.

— Ничего — до свадьбы заживет, — уверил он меня. — Теперь я твой бригадир, зовут меня Василий Кондратович. Срок-то большой?

— Да этим я не обижен. Пока имею червонец да пять по рогам. Но уже отбыл треть срока.

— О! Ты со стажем, а сколько же тебе лет?

— Да вот на масленицу будет 20.

— Сколько же тебе было, когда арестовали?

— Шел семнадцатый год.

— Рано ты, брат, начал по тюрьмам!

— А что сделаешь, — пожал я плечами, — такая судьба мне выпала, наверное.

— Вот я принес тебе работу — 100 пар головок от ботинок. Распорешь их, удалишь все старые нитки со швов, берцы складешь в ровные стопки и завяжешь их вот этим шнуром. То же сделаешь с головками носков. Понял меня?

— Не совсем.

— А что непонятно?

— Что такое берцы?

— На простом языке — это голяшки от ботинок. Ну, начинай с Богом.

И я начал, благословясь. Сто пар распороть, удалить нитки из старых швов — это была дневная норма. Я ее выполнял до обеда. После обеда я попросил вторую связку. Бригадир посмотрел на меня с удивлением, но, не говоря ни слова, принес вторую связку. Я и вторую связку закончил к концу рабочего дня. После смены бригадир забирал сделанное и тщательно проверял качество работы. Многим он возвращал изделия на доработку. Мои же обе связки принял, похвалив за качество сделанного, и объявил, что я сделал две нормы. Вот с этого и началась моя деятельность в качестве сапожника. Прошло месяца два с того дня, в одной из бесед Василий Кондратьевич признался мне, что он, грешным делом, сначала не верил, что из меня получится путевый сапожник.

— Думал, пущай побудет в бригаде, отдохнет, а потом я его спишу куда-нибудь.

— А теперь ты изменил свое мнение обо мне?

 

- 164 -

— А то ты сам не знаешь? Ты ведь уже не распарываешь старые ботинки, а работаешь на подшивке валенок. А пороть и выскребать — это удел тех, у кого нет желания работать, и отсутствует смекалка, необходимая для освоения сапожного дела. Таких я обычно перевожу в хозобслугу или на погрузку и разгрузку подшитой обуви.

— Я сам не пойму: откуда взялась у меня склонность к сапожному делу?

Еще через месяц я уже числился в числе лучших работников промкомбината. Становясь на фронтовую вахту, я подшивал по 16 пар валенок за смену, что составляло 600 % к норме. На 100 % надо было подшить две с половиной пары. Вместе с нами в одном цеху работали женщины, которые вязали рукавицы, варежки, распарывали всевозможные сумки, рюкзаки, стирали их, проглаживали, упаковывали ровными стопочками. Все это куда-то отправлялось, видимо, на переработку. Сырье привозили из прифронтовой полосы. В этих сумках, планшетах, рюкзаках часто находили различные документы: письма солдатские, фотокарточки, немецкие деньги, зубные щетки, мыло, одеколон, полотенца, даже презервативы. Мы, сапожники, часто находили в валенках, ботинках, сапогах советские деньги, зажигалки и многое другое. Но чаще всего мы обнаруживали засохшую человеческую кровь, иногда по полному валенку.

Наша бригада состояла в основном из молодежи, были и малолетки, поэтому руководить такой бригадой бригадиру было нелегко. Попробуй, заставь ребенка в 12-13 лет весь день сидеть за верстаком да подшивать валенки! Вот что-нибудь наблудить, подшутить, поломать, перевернуть — это они творили с большей выдумкой и умением. Поднимется, бывало, старик сходить в туалет, сядет, вернувшись, на липку, а снизу острый гвоздь впивается в ягодицу, старик, как ужаленный, вскакивает, озирается кругом, ища виновника, а того и след простыл. Он уже шныряет среди женских верстаков. Подожжет клочок ваты, незаметно подсунет женщине под липку, та крутится на месте, обшаривает себя: что горит? Пока крутится, у нее вязальные иголки исчезают. И так целый день. Что с ними было делать? Они были детьми, а дети должны играть. Однако наши дети были далеко не пай-мальчиками: многие из них могли спокойно всадить нож в бок любому, кто их обидит. Жили ребятишки в «индии». Что это такое? Поясню: в любой зоне индией назывались бараки, в которых собирался весь лагерный сброд — чахоточные, инвалиды, блатные, малолетки. Здесь же кантовались те, кто проворовался и был изгнан из других бараков. В индии проходили сходняки блатных, приговоры воровских судов приводились в исполнение тоже там же. Клоака эта была университетом лагерной жизни для малолеток. Здесь они познавали жестокие законы преступного

 

- 165 -

мира, осваивали искусство карточной игры, обучались блатному жаргону. Это была школа злословия и ненависти ко всему живому.

Были в составе нашей бригады и воры. Старший нарядчик лагеря был мужик умный и хитрый. Он всех воров по два-три человека распределял по бригадам, чтобы бригадиру было легче проводить блатных по нарядам, не объедая бригаду. Рядовые бригадники и не догадывались, что на их шее сидели нахлебники. Как говорится: и овцы целы, и волки сыты. Блатные никогда с работягами не общались. Жили они отдельно, лагерной пищей пренебрегали. У них были свои каналы, по которым они добывали пищу. На столе у них нередко было сливочное масло, белый хлеб, красная рыба, даже черная икра. Не всегда, конечно. Бывало, и они сидели на черном хлебе с чаем.

В конце войны питание в нашем третьем чкаловском ОЛП стало улучшаться. Пайка хлеба потяжелела до 700 граммов. За выполнение нормы на 125 % выдавали дополнительно 250 граммов хлеба, улучшился приварок: в баланде даже появились жировые пятна. Открылась столовая, теперь люди не стояли на улице в очередях за шлюмкой, а побригадно приходили в столовую, получали пищу из раздаточного окна. В помещении столовой соорудили сцену, столовая превратилась в великолепный клуб. С открытием клуба появился духовой оркестр. Оркестр состоял из лагерных придурков — поваров, раздатчиков, банщиков, парикмахеров, дневальных, вахтеров. Таким образом, с музыкантами проблем не было, а руководил всем этим делом начальник КВЧ (культурно-воспитательная часть), плотный общительный мужичок лет сорока, видимо, бывший фронтовик: на правой руке у него отсутствовали пальцы. Создавался духовой оркестр, однако не для того, чтобы веселить рабов, а для того, чтобы развод проводить под музыку. Оттрубив утром, музыканты кантовались до вечера, а вечером опять бежали рысью на вахту, встречали «трудящихся» страны Советов. Капитан из КВЧ просуетился недолго. Его сменили три женщины. Они начали свою трудовую деятельность опять с духового оркестра: «Какой развод? Какая музыка? Безобразие! — кричала новый руководитель КВЧ. — Мы им покажем музыку! Они все от нашей музыки подохнут! Какой дурак это придумал? — все более свирепея кричала она, разбрызгивая слюну. — Танцы! Вот что нам нужно!» Сказано — сделано! Заканчивался ужин, двери столовой закрывались, вход в клуб был только для избранных — лагерных дворян, которых в лагере насчитывалось до сотни: бухгалтерия, ИТР, работники хозобслуги, хлеборезы, проститутки, которые именовали себя воровками, бригадиры и бригадирши — все это «дворянское гнездо» называлось просто — лагерные придурки. И начиналось: «Страшные, дикие звуки всю ночь раздавались там».

 

- 166 -

Однажды мне «посчастливилось» быть невольным свидетелем одной из таких ночных оргий. Дело было так. В нашей бригаде сапожников появился новичок — молодой парень, забитый, заморенный, довольно страшненький на вид: заячья губа, веко левого глаза вывернуто наизнанку. Он сразу стал объектом насмешек, довольно злых розыгрышей. Особенно в этом преуспевали малолетки. Я взял новичка под свое покровительство, как мог, защищал его. Звали парня Сева, фамилия Фолькинштейн, по национальности он был еврей. Евреи в нашем лагере долго не работали на общих работах, так как они сразу попадали под покровительство хозяина зоны — старшего нарядчика Исаака Соломоновича. Старый лагерник, умный и хитрый человек, он умел ладить не только с начальством лагеря, но и с блатными и, что не менее важно, с работниками МГБ. Так что, скоро «заячья губа» исчез из бригады, а через день я увидел его в раздаточном окне на кухне с черпаком в руках. Сева не забыл моего доброго отношения к нему. Однажды ночью он пригласил меня на кухню, познакомил со сменным ночным поваром.

— Вот этот паренек сегодня поможет тебе в работе. Человек он честный и работящий, — представил он меня повару.

— Давай, Даня, поужинаем, я пойду спать, а ты поработаешь с Павликом.

— Слушай, Данил, — распорядился повар после ужина, — сначала помой два котла, потом растопи печь и вскипяти в этих котлах воду. Действуй. — Повар стал делать свое дело, а я свое. К часу ночи все было закончено. И все это время за перегородкой, отделяющей кухню от столовой, творилось что-то невообразимое. Там безостановочно ревел духовой оркестр, раздавался громкий топот сотен ног, кто-то визжал, кричал, стонал — вертеп.

— Долго будет продолжаться этот концерт? — спросил я у Павлика.

— Да часов до двух-трех, а потом, набесившись, все расползутся по своим углам.

— И КВЧ здесь?

— А как же: они-то все это и организуют. А что им не дуреть — хозяева!

В конце войны опять во всю мощь заработали карательные органы. Вновь по необъятным российским просторам из конца в конец пошли многолюдные этапы, застучали по рельсам до отказа набитые заключенными эшелоны, зашумели переполненные пересылки. ГУЛаг радушно встречал новое пополнение.

— Данилко! Хватит дрыхнуть, поднимайся! — теребил меня Антон Цюжет.

— Отвяжись от меня, ради Бога, что ты пристал?

— Этап пришел, пойдем выбирать жен!

 

- 167 -

— Иди ты к черту со своим этапом и со своими женами, не видел я этапы!

— Такого этапа ты и во сне не видел: бабы — цимус — королевы Шотландии, красивее самой Мэри Пикфорд.

— Да откуда этап-то?

— Львовский, — Антон, видя, что я не собираюсь подниматься, схватил меня за ногу и потащил с нар вместе с одеялом и матрацем.

— Слушай, Антон, у тебя совсем нет совести, ты знаешь, во сколько я лег спать?

— Давай быстрей, а то всех жен расхватают,— торопил Антон.

— Я не узбек: у меня уже есть одна жена, мне хватает по горло, хоть отбавляй. А где этап-то?

— Около вахты в отстойнике.

— Ого! Вот это этап!

— Человек триста, давно такого этапа не было, подвезли с Запада, — суетился Антон, — Вон видишь, белобрысенькая, чем не баба?

— Баба-то хорошенькая, да не для тебя. Эта баба для придурка какого-нибудь. А вещей-то сколько? — удивлялись мы.

Действительно, прибывшие были нагружены основательно: баулы, рюкзаки, какие-то узлы, мешки, огромные чемоданы — богатая пожива для уголовников. Большинство женщин из львовского этапа были осуждены за измену Родине, имели сроки от 10 до 20 лет ИТЛ. Скоро наши «умельцы» сначала обобрали всех до нитки, а потом поволокли их по темным углам за пайку хлеба.

Через два месяца прибыл еще этап, из Кременчуга. Он был беднее — их уже где-то по дороге обобрали. Пришел как-то в наш барак пацан лет 15, а дневальный его не пускает.

— Меня нарядчик послал сюда, сказал, что в этом бараке живет моя бригада, — взмолился малец.

— А ты по какой статье осужден-то? — спросил дневальный.

— По 54. Это по украинскому кодексу, а по вашему — 58.

— А какой же пункт у тебя?

— Пункт 6, — отвечает мальчик.

— Так ты шпион?

— Ну да, — мальчик машет головой.

— Эй, шпион, иди к нам, — крикнул Антон, — поговорим, познакомимся.

Подошел, сел на краешек нар, смотрит на нас с любопытством.

— Срок-то большой?

— Та пять рокив, та я вже один год отсидив. — В разговоре он смешивал русскую речь с украинской мовой.

— А мать-то у тебя есть?

— Мамки нема. Я был в саду, когда вернулся домой, то

 

- 168 -

не нашел своего дома. Он был разрушен. Я нашел только обрывок ее платья. Она погибла вместе с моей маленькой сестренкой. А потом я ушел в город, спал в подвалах. Однажды проснулся и увидел, что по улице куда-то бегут люди. Я побежал вслед за ними. Бегу, вижу — на дороге деньги, много денег. Я стал их собирать. Потом я выбрался за город, ночевал в копнах сена. Один раз я встретил двух дядек. Они отвели меня к какому-то большому начальнику, который долго меня бил и все спрашивал: какое задание я получил. А я ни от кого никакого задания не получал.

— А откуда у тебя деньги?

— Я их набрал на улице. — Потом был суд, и мне дали пять лет.

В марте 45-го вновь я попал на производственный объект. Мы строили жилые дома. Вместе со мной на объекте работала моя «жена». Ее звали Анна Федоровна Кузьменко. Однажды выходим на развод. Воскресенье, день солнечный, теплый. Что-то долго развод не начинается, уже шел девятый час. Странно. Смотрим: из управления МГБ вывалила толпа офицеров, один из них вскочил на перевернутую вверх дном пожарную бочку и громко объявил: «Конец войне! В честь Победы объявляется выходной день!» Что здесь началось: зазвучало тысячеголосое «Ура!», люди бросились обнимать и целовать друг друга, даже вечных врагов — пожарников — не обошли стороной, тоже расцеловали, простив на миг все их грехи. Даже МГБ, собравшись на крыльце, смотрели на заключенных и улыбались. Ликование было поистине всенародное.

Эмоциональный подъем, вызванный известием о Победе, быстро прошел. Жизнь лагерная продолжалась своим чередом. Победа ничего не изменила: в зоне по-прежнему свирепствовали пожарники и надзиратели, в отделе МГБ работали те же обагренные человеческой кровью сотрудники, как и раньше нарядчик Исаак Соломонович решал судьбу любой бригады. В лагерь регулярно прибывали этапы со всех концов страны. Амнистия, о которой столько говорили и которую ждали всю войну, тоже была куцая. Из нашего лагеря освободили по амнистии самое большое человек сто из Ю тысяч. На волю ушли бывшие милиционеры, осужденный по статье 183 УК РСФСР, да молоденькие девушки, заимевшие в зоне ребятишек. В лагерь пришли девочками, а освободились мамками. Вот и вся амнистия.

Ровно через год все бригады, что работали на строительстве жилых домов, этапировали в новый лагерь-командировку, который был образован на 406 объекте. В тех корпусах, что мы в свое время построили, нас и разместили. Пригнали туда человек 800. Я опять работал в сапожной мастерской, а Аню перевели в лагерную кухню по беременности. Однажды, кончив работу в ночную смену, мы с Сашей по кличке

 

- 169 -

Колыма вышли на воздух подышать. Устроились на фундаменте заложенного нового корпуса. Сидим, курим, люди идут к вахте на развод. Мимо нас шагал вор Никола по кличке Бацилла. Подошел, поздоровался, распахнул телогрейку и показал нам топор.

— Куда это ты, Никола, собрался? — спросил Саня Колыма. Бацилла улыбнулся и ответил:

— Сейчас буду рубать.

— Кого?

— Транзитника Колю.

— Давай, а мы посмотрим.

Коля-транзитник сидел в то время около вахты со своей «женой». Бацилла подошел к нему и попросил закурить. Тот ответил: «С начальничком на разводе покуришь, понял?» Бацила зашел сзади, поднял топор двумя руками, а потом ногой толкнул сидящего в бок. Тот оглянулся, в это мгновение топор резко опустился на голову транзитника. Оглушенный транзитник покатился по фундаменту. Бацилла, шагая за ним, еще нанес дву удара в голову, затем вытер лезвие топора о телогрейку зарубленного и, смеясь, подошел к нам.

— Ну, как я его «уделал»?

— Нормально,— ответил Колыма. Кто-то сообщил в санчасть, оттуда прибежали санитары, положили труп на носилки и утащили Колю в санчасть. Бацилла еще постоял с нами, покурил, потом отправился в надзорку сдавать топор.

На площади собралась вся обслуга лагеря. Каждый старался узнать, что произошло, и за что порубали транзитника. Саня Колыма некоторые воровские тайны знал. Он-то мне тихонько и разъяснил, что транзитник — бывший вор, но его в чем-то обвинили на воровской сходке, с тех пор он не пользовался воровскими правами. Недавно ворам стало известно, что транзитник связан с «кумом», поэтому последний воровской сходняк приговорил его к смерти. Приговор привести в исполнение взялся Коля Бацилла.

Я рассказал об этой расправе потому, что имел к ней отношение. Сейчас поясню. Однажды вечером, закончив работу в мастерской, мы с Колымой решили помыться в бане. Я, забыв снять сапожный фартук, отправился туда. Только я подошел к помещению в пустом корпусе, оборудованному под баню, ко мне подскочил незнакомый мужик и вполголоса заговорил:

— Здорово, Коля! Я жду тебя уже целую неделю. Мне работник МГБ сообщил, что ты придешь ко мне в баню, на тебе будет одет сапожный фартук. Ты понял меня?

— Понял, — ответил я.

— Зайдем ко мне, я тебя проинструктирую. Коля, ты ознакомился с людьми?

— Да, — ответил я.

— Ты понял, с кем тебе надо работать?

 

- 170 -

— Нет, еще не понял.

— Я тебе объясняю. С тобой рядом работают западные украинцы. Ты прислушивайся к тому, о чем они разговаривают на рабочем месте, в столовой, в других местах. А после работы сразу беги ко мне, не снимая сапожного фартука. Это будет наш пароль. Запомни фамилии всех, с кем работаешь. Сам в разговоры не встревай, но исподволь, ненавязчиво старайся направлять разговор на политические темы. Понял меня?

— Понял, — ответил я, стараясь побыстрее уйти, чтобы не встретить настоящего Колю.

— До свидания, жду тебя, будь осторожен, смотри чтобы тебя не засекли! Об этой встрече я сразу же рассказал Сане Колыме. Он быстро вычислил, что наседкой, которую МГБ внедрило в нашу мастерскую, являлся Коля Транзитник. Потом он сообщил об этом, кому следует. Остальное вы уже знаете.

Наступил последний день моего пребывания в новосибирских лагерях. В утро того дня мы с Аннушкой проснулись рано. Лежали в постели и тихонько разговаривали. Она, прижавшись ко мне плотненько, сообщила:

— У меня беременность уже четвертый месяц. Боюсь, что тебя возьмут на этап, а я останусь одна без тебя.

— Не надо бояться. Спокойно жди своего освобождения — тебе до конца срока 8 месяцев. А вообще-то надо было давно забеременеть, сейчас бы уже была на свободе.

— Я не виновата в том, что так поздно забеременела. Прозвенел звонок рельса — подъем.

— Ладно, я побегу в свой барак, переоденусь, да до работы надо успеть принести тебе на завтрак чего-нибудь вкусненького.

Не успела моя Аннушка выскочить на улицу, как в секцию ввалились надзиратели и объявили о сборе на этап. Нагнали нас в надзорку человек сто, все с большими сроками. Наши «жены» на работу в тот день не вышли, все остались в отказе. Сначала их посадили в ШИЗО, но приехал начальник лагеря и приказал выпустить — пусть проводят своих возлюбленных. Они окружили нас около вахты, каждая из них, громко рыдая, прощалась навсегда со своим «мужем». Моя Аннушка, вся в слезах, стремилась прорвать окружение надзирателей, чтобы последний раз поцеловать меня, но это ей не удалось. Удар надзирателя сбил ее с ног. Я успел только крикнуть: «Аня, напиши письмо моим сестрам в Томск, сообщи им, что я ушел на этап, а как освободишься, сразу же поезжай к ним в Томск!»

Открылись главные ворота, зазвучали команды, колонна двинулась в путь. Долго еще вослед нам звучал громкий трагический плач женщин, потом он затих. Этапы большого пути продолжались. Лежал впереди Магадан — столица Колымского края.