«НАЖИВКА» ДЛЯ СЛЕДОВАТЕЛЯ

 

У одного из маститых советских писателей я как-то прочитал: «Строго говоря, не существует страданий физических. В страдании всегда заключен элемент сознания, и, чем выше сознание, тем устранимое боль». С этим можно согласиться лишь в том случае, если ты уверен, что вот сейчас тебе удалят зуб и боль кончится. Хотел бы я спросить у автора того высосанного из пальца утверждения: «Как можно включить элемент сознания, когда тебя зверски избивают и окровавленного, в бессознательном состоянии, бросают в холодный, сырой подвал, в жуткий гроб, где ты должен дрожать от холода и, вдобавок, отбиваться от свирепых крыс до утра? А потом все опять повторится сначала». И завтра, и послезавтра — до бесконечности. По собственному печальному опыту знаю, что человеческий организм имеет предел физических страданий, когда никакие включения «элемента сознания» помочь не могут.

И вот, когда я опять оказался в камере, передо мной встал вопрос: каким образом я могу прервать дальнейшие пытки? А они мне были страшнее смерти. Я уже писал, что решил покончить жизнь самоубийством, но этого сделать мне не удалось. План о самоубийстве я держал, как основной способ избавиться от нечеловеческих мучений, которым подвергал меня безжалостный следователь. Но был и второй вариант — это назвать того человека, который меня «завербовал». И я решил попробовать этот второй вариант. Но. прежде, чем говорить о человеке, которого я надумал «заложить» следователю в качестве наживки, надо вернуться в мое колхозное прошлое.

... 1938 год был для меня знаменательным. Как-то так получилось, что в том году я обогнал по росту всех своих сверстников и так потяжелел, что боронить верхом на лошади уже не годился. Наши заморенные лошаденки и без того еле таскали ноги. И мне пришлось стать за чапиги конного плуга. Помню, мы пахали пары, то есть готовили пашню для посева озимой ржи. В те годы почему-то все колхозы сеяли очень много ржи и совсем мало пшеницы.

Середина лета — самое жаркое время года. Одолевал гнус. А наши колхозные лошади еще не оклемались от зимней бескормицы. Упадет иная в борозду, ты ее бичом, а она, бедняга, только вздрагивает от удара да повернет к тебе голову и смотрит со слезами и с укоризной в глазах. Только не скажет, что, мол, ты делаешь, подлец, неужели не видишь, что нет у меня моченьки, чтобы подняться, а не то, что плуг волочить? А бригадир требует норму. Вечером кричит: «Почему ты, Данилка, мало пахал?» Не работа, а сплошное расстройство.

 

Вот где-то во второй половине июля приезжает наш бригадир на культстан и во время обеда объявляет, что пахать мы больше не будем.

— Как не будем? Почему не будем? — посыпались вопросы.

— Наш председатель договорился с администрацией лагеря о том, что они нам будут пахать пары на тракторах, а мы на своих лошадях будем убирать для них сено, — пояснил бригадир.

Лагерь имел мощные гусеничные трактора марки ЧТЗ, непригодные для работы на сенокосе. На них зимой заключенные трелевали лес из тайги к берегу Чулыма, а летом они стояли без дела. Сообщение бригадира нас очень обрадовало. Работа на сенокосе тогда считалась легкой и чистой. Да и гнуса на лугах было поменьше.

И вот мы не сеноуборке. Наша бригада была сформирована в основном из молодежи. Поселились мы в балаганах на берегу Чулыма. Питание общее, колхозное, главное, без нормы — ешь, сколько влезет. И ели мы помногу, поскольку пища наша колхозная была не сытная, постная. На сенокосе было хорошо еще и тем, что после работы можно было искупаться в реке в свое удовольствие, а по вечерам девки водили хороводы, плясали «Подгорную» или «Сербияночку». Парни стояли тут же, образовав круг, и не спускали глаз со своих зазнобок. А потом, попозднее, все расходились парочками и упивались любовью чуть не до утра. Это было самое счастливое время в моей жизни, оно будило потом во мне самые светлые воспоминания. По договоренности с администрацией лагеря мы должны били грести сено конными граблями и складывать его в копны, а заключенные уже метали его в стога. Работа была организована так, что мы, вольные, не могли иметь контактов с заключенными. Мы гребли и копнили с большим опережением, так что между нами и зеками был большой разрыв и во времени, и в расстоянии.

Работа уже подходила к концу. Тех, кто постарше, бригадир отозвал с сенокоса на другие работы, нас осталось совсем немного. Кормить нас стали все хуже и хуже. И вот, однажды, бригадир поехал в деревню за продуктами, а меня оставил вместо себя. Уехал и не вернулся. Несколько дней мы питались оставшейся мукой, варили из нее затируху. Для непосвященных могу пояснить, что это было за блюдо. В ведре кипятили воду, подсаливали ее, потом засыпали муку, хорошенько разбалтывали и, когда вся эта масса закипала, густела, затируха была готова к употреблению. Вот такая бурда нам заменяла и первое, и второе, и хлеб.

После работы к нашим шалашам приходил заключенный-бесконвойник. Он выполнял роль прораба, и мы с ним обсуждали план работы на завтра.

 

В тот раз я ему сообщил, что у нас кончились продукты и назавтра мы не сможем работать, поскольку есть нечего.

— Да, дела у вас неважнецкие, — посочувствовал собеседник. — Но ничего, ребята, не расстраивайтесь. Я сегодня уйду пораньше с работы и попробую договориться с начальником лагеря, чтобы помочь вам с продуктами.

Назавтра утром к нашим балаганам подошла машина, и прораб крикнул мне:

— Забирайте хлеб!

А потом, соскочив на землю, он обратился ко мне с просьбой ускорить греблю и копнение, поскольку метать зекам уже почти нечего.

Когда моя бригада ушла на работу, прораб сказал мне, что когда подвезут обед заключенным, все мы должны идти туда же. Он обещал договориться с конвоем, чтобы тот не препятствовал нам. Вот так впервые за все время нашей совместной работы мы пошли в «гости» к зекам. Когда мы приблизились к ним почти вплотную, нас встретил прораб и сказал, чтобы мы шли к бочке, из которой разливали баланду зекам. Он сам налил нам большое ведро супа, а на второе наложил каши. Заключенные уже все пообедали и теперь издали наблюдали за нами, недоумевая, откуда это мы тут взялись. К нам подошел один из зеков, поздоровался и спросил:

— Ну, как, ребятки, вкусный обед-то?

И сам же ответил:

— Конечно, вкусный. Вишь, как вы его уплетаете, даже жмуритесь от удовольствия, как котята. Ну, кушайте, кушайте на здоровье, не стесняйтесь, да говорите спасибо дяде Жоре. Я человек добрый, вот поэтому и угощаю вас.

Он был высокого роста, широк в плечах. Массивный раздвоенный подбородок придавал ему вид мужественный и серьезный. Левую щеку его украшал глубокий рваный шрам. Все в облике этого человека говорило о том, что ему довелось побывать в переплетах. На левой руке его я увидел татуировку «Жора». И сразу догадался, что это и есть тот самый бандюга, о котором как-то говорил прораб, что ему дали помощника из уголовников и что это страшный человек. Последний срок он получил за то, что где-то на Украине вырезал целую семью — мужа, жену и троих детей. Ему дали расстрел, но Верховный Совет его помиловал.

— Его боится вся зона, — рассказывал прораб. И вот этот человек разговаривает с нами, деревенскими пацанами.

— Слушайте, господа колхозники, а почему вы все ходите и работаете босиком? У вас что, обуть нечего? — посочувствовал он.

Мы смущенно молчали.

— Но если это так, то я вас завтра всех обую, а то нехорошо получается — на сенокосе и босиком, ноги-то у

 

вас, небось, не дубленые. Так что не горюйте, ребятки. Только прошу помнить дядю Жору Цыбулю. Я человек добрый.

Он совсем уж, было, собрался уходить, но вдруг обратил внимание на одного из наших парней по имени Егор, но его по имени никто не называл, а все в деревне звали «Халтуриным». Почему его так называли, я уже не помню, а помню только, что он смахивал на дикобраза. Он никогда не подстригал и не расчесывал свою шевелюру, волосы торчали на его голове свалявшимися клочьями в разные стороны. Лица его никогда не касалась бритва, жидкая рыжая щетина на его редко мытой физиономии походила на щетку, которой расчесывали лен наши деревенские женщины. Одет он был в заплатанную холщовую рубаху с чужого плеча и такие же порты. Наш «благодетель» Жора, проходя мимо Халтурина, заметил, что по его рубахе ползет крупная черная вошь. Жора наклонился к Халтурину, как бы желая поближе рассмотреть безответного колхозника и что-то, видно, шевельнулось в его бандитской душе.

— Как звать тебя, мил-человек?

— Ягор, — понуро назвался Халтурин.

— Ягор, — передразнил Цыбуля. — Слушай, Ягор, ты когда-нибудь хоть харю-то мыл?

— Не знаю, — честно признался Егор.

И это похоже было на правду. Зимой Халтурин топил печку в колхозной конторе, там же и спал на русской печи, которую почему-то не выбросили после того, как хозяина дома раскулачили и расстреляли в 1930 году, а семью выслали в верховья Чичка-Юла.

— Слушай, Егор, а ну быстро снимай с себя всю одежду, — скомандовал Цыбуля.

Наш Егор не понял, что хочет от него этот непонятный зек, и смотрел на него с недоумением и даже со страхом.

— Я тебе говорю, — уже кричал Цыбуля, — немедленно раздевайся догола!

Бедный наш Халтурин никогда ни в чем и никому не прекословил, потому и на этот раз беспрекословно подчинился неожиданному требованию незнакомца. И, глядя снизу вверх на Цыбулю, принялся покорно стаскивать с себя вшивое рванье. Когда он разделся, Цыбуля подцепил на вилы этот хлам и бросил его в костер. Затем, отлучившись ненадолго, он преподнес Халтурину почти новое белье: брюки и верхнюю рубаху.

— Бери, сынок, носи на здоровье, да помни дядю Жору. Я человек добрый.

И тут же поспешил к своим зекам.

— Кончай перекур! — заорал он. — Обед закончен! Часа через два мы наблюдали такую картину: по сенокосу бежит зек, а за ним с огромной палкой гонится Цыбуля и

 

бьет его на ходу по голове, спине со всей силы, видно, за какую-то провинность. Вот тебе и «добрый дядя Жора».

Потом мне не однажды пришлось встречать таких подонков вроде Цыбули, которые могут и покуражиться для понта, а могут вырвать тебе глотку ни за понюх табака. А в тот раз мы, каждый про себя, конечно, завидовали Халтурину. А как же — нежданно-негаданно привалило такое счастье человеку!

Назавтра прораб принес нам лапти. Оказывается, Цыбуля не забыл своего обещания. А еще через день мне прораб сообщил, что прошедшей ночью Цыбулю убили сами зеки в жилой зоне. Убили люди кавказской национальности. Кому-то из них, видать, он крепко насолил. В тот же вечер за нами приехал наш бригадир, и мы вернулись в свой родимый колхоз имени Ворошилова...

И вот я снова на допросе у моего следователя Похилько. На этот раз я знал, какую ему подкинуть «наживку». Глядишь, клюнет. А потому и держался более независимо, чем обычно.

— Почему это ты, арестованный Алин, перестал здороваться? — с удивлением заметил Похилько.

— Гражданин следователь, я не могу желать вам здоровья, — дерзко возразил я, — в то время, когда вы желаете превратить меня в инвалида или даже убить.

— Ну ладно, ладно, свои обиды ты будешь высказывать потом, а сейчас все тот же вопрос: кто ОН?

— Цыбуля, — вот его фамилия, — спокойно выложил я. Похилько даже поперхнулся дымом папиросы от неожиданной радости. Он быстро схватил ручку.

— Алин, повтори фамилию!

И я раздельно ему продиктовал:

— Цыбулько. А вот имени и отчества его я не знаю. Но я видел на его руке татуировку «Жора».

— Кто он?

— Заключенный. В данное время находится в Каштаковском ОЛП ТомАсинЛага.

— Когда, где и при каких обстоятельствах произошла вербовка?

И я рассказал следователю о встрече с Цыбулько на колхозном сенокосе и о, якобы, состоявшейся там «вербовке». И обрадованный следователь клюнул на эту «наживку»! Я даже и сам не ожидал, что так легко обведу его вокруг пальца.

Конечно, я шел ва-банк. Следователь в этой игре ничего не терял, а я ставил на карту свою жизнь. Если рассуждать логически, то получается абсурд. Ну, разве можно было поверить, что какой-то бандюга-мокрушник по уголовной «специальности», который всю жизнь сидит в тюрьмах и лагерях, лет 50 от роду, вдруг предложил мне, 15-летнему

 

пацану такое! Если даже допустить, что нам каким-то образом удалось побыть наедине, как бы он мог мне довериться, не зная, кто я такой? А может, я тут же побежал бы в НКВД и сообщил о его антисоветской агитации? Между прочим, в то время я скорее всего так и сделал бы. Ведь нас с самой соски воспитывали быть такими, как знаменитый Павлик Морозов. Расскажи я кому другому даже в те страшные времена, что я был завербован в повстанческую организацию вот таким человеком, каким был Цыбуля, надо мной бы только посмеялись или сочли бы сумасшедшим. Но мой следователь Похилько, старший сержант по воинскому званию, старший следователь Прокопьевского горотдела НКВД по должности ПОВЕРИЛ! Просто уму непостижимо. И ведь поверил в эту мою сказку не только он, а и другие его коллеги: старший следователь группы областного управления НКВД капитан Ястребов, начальник следственного отдела управления майор Кудрявцев, помощник прокурора по Новосибирской области Рогов. Все они поставили на моих показаниях единогласную резолюцию: «СОГЛАСЕН».

Так что никакая логика тут, наверняка, была ни при чем. Им было важно, что найден субъект, а объект они ему завсегда подберут. И, конечно, находили и подбирали. И стряпали миллион приговоров. Разыгрывался кровавый спектакль сплошных абсурдов. Итак, проработав с полмесяца над моей версией, мы с Похилько закончили труд. Похилько был ужасно доволен таким результатом. Наконец-то у него все концы сходились с концами. И теперь он с полным основанием мог рассчитывать на какое-то поощрение со стороны чуткого руководства за свое усердие. А мне предстояло ожидать решения своей дальнейшей судьбы.