НАЧАЛО СЛЕДСТВИЯ

 

После обеда открылась кормушка и надзиратель, глядя в бумажку, спросил:

— Кто у вас на букву «А»?

— Я, Алин.

— Тогда собирайся на допрос.

Пятиэтажный корпус был покрашен в какой-то темно-серый мрачный цвет. Выводной подвел меня к одному из кабинетов, постучал в дверь. В ответ послышалось: «Войдите!» Кабинет был просторный. В глубине его стоял канцелярский стол, за которым сидел в кресле человек лет тридцати. Не обращая на нас внимания, он перебирал на столе какие-то бумаги. Выводной подошел к нему и положил на стол сопроводиловку, тот прочитал ее, подписал и вернул выводному. Выводной откозырял и вышел из кабинета. А я все стоял под порогом, ожидая указаний.

Покончив с бумагами, хозяин кабинет поднял, наконец, голову и предложил:

— Садитесь вон на ту табуретку. — Я сел. — Будем знакомиться. Моя фамилия Похилько. Мне поручено расследование по вашему делу. И сразу вас предупреждаю, когда заходите в кабинет следователя, надо здороваться. Это во-первых, во-вторых, меня вы должны называть «гражданин следователь». И последнее, когда садитесь на табуретку, кладите обе руки на колени. Ясно?

— Ясно.

— А теперь я буду задавать вам вопросы, на которые вы обязаны отвечать. Ясно?

— Ну, само собой.

— Фамилия, имя, отчество?

— Алин Даниил Егорович.

— Год рождения?

— 1923.

— Где родились?

— В деревне Каштаково Зырянского района Новосибирской области.

— Социальное происхождение?

— Из крестьян.

— Чем занимались до ареста?

— Зимой учился, летом работал в колхозе.

Записав мои ответы, следователь поднялся из-за стола, подошел ко мне вплотную, долго рассматривал меня, а потом проговорил:

— Хочу еще раз предупредить, чтобы на все мои вопросы давали четкие, исчерпывающие ответы. Вы должны честно и добросовестно признать все, в чем мы вас обвиняем. И, если вы это сделаете, то тем самым облегчите свою судьбу,

 

а суд учтет ваше чистосердечное признание при определении меры наказания. Вы это поняли?

— Гражданин следователь, из всего сказанного вами я абсолютно ничего не понял, — возразил я.

— Что вам непонятно?

— Во-первых, мне непонятны такие ваши слова, что я должен честно и добросовестно признать все, в чем меня обвиняют. Я думаю, прежде чем обвинять человека в чем-либо, нужно доказать его виновность. Во-вторых, прежде чем арестовать человека, надо точно знать, что он совершил какое-то преступление. Или вы делаете наоборот — сначала арестуете, а потом стараетесь найти состав его преступления?

Следователь схватил со стола пресс-папье и впился в меня взглядом.

— Смотрите на меня, — приказал он.

В этот момент он очень смахивал на ядовитую змею. На его скулах заиграли желваки, кожа на лице приобрела темно-коричневый цвет. «От такого человека ждать пощады не приходится: убьет, раздавит, размажет по полу», — пронеслось у меня в голове. Много позже я узнал, что у каждого следователя есть свои методы психологического воздействия на подследственного. Один начинает со слащавых речей, другой берет ревом, запугиванием, третий, как вот этот мой следователь, многозначительным молчанием старается показать, что с ним шутки плохи. Есть еще множество приемов и методов психологической обработки, о которых я расскажу чуть позже. Сколько времени длилось вот такое смотрение — глаза в глаза — я сказать не могу, но мне показалось, что оно длилось бесконечно долго. Наконец, Похилько резко отвернулся от меня и вернулся на свое кресло.

— Слушай, Алин, я вижу, ты взял слишком высокую ноту, — заявил он, — советую тебе понизить ее на целую октаву. Ведь ты начал обвинять даже наши советские следственные органы, поэтому считаю своим долгом предупредить тебя, чтобы в дальнейшем это не повторялось. Ты понял меня?

Чтобы отвязаться от его «нравоучений», я сказал, что понял.

— Прежде, чем арестовать вас, — продолжал мой следователь, — мы провели тщательное расследование по вашему делу. И то, о чем мы были осведомлены, полностью подтвердилось. А теперь требуется, чтобы вы чистосердечно во всем признались. Короче говоря, прошу ответить на несколько конкретных вопросов. Вот вы мне рассказали, что зимой учились, а летом работали в колхозе. Но нам известно, что вы занимались еще не менее важной работой. Что вы скажете по этому поводу?

— Я не понимаю, о чем идет речь? — пожал я плечами.

— Ах, ты не понимаешь, о чем я веду речь? — возмутился

 

следователь.

— Нам известно из достоверных источников, что вы в колхозе и в школе занимались антисоветской агитацией среди окружающих вас людей.

— Гражданин следователь, вы не можете уточнить ваш вопрос, где, когда и кого я агитировал против Советской власти?

— Ты подожди, не торопись, я еще не кончил свои вопросы. Кроме того, нам известно, что вы занимались вербовкой молодых людей в вашу повстанческую организацию, целью которой являлось насильственное свержение существующего строя в СССР и реставрация монархии. Кроме того, вы планировали физическое уничтожение, то есть убийство многих членов ВКП(б), в частности председателя колхоза имени Ворошилова товарища Мельникова и оперуполномоченных, работающих в лагере Каштаковского ОЛП и живущих у вас в деревне Каштаково.

— Это все? — спросил я.

— Нет, не все. Есть еще кое-что,— возразил Похилько.

— Но вы, гражданин следователь, можете ответить мне на два вопроса? Откуда вам известно, что я занимался антисоветской агитацией? Второе — где, когда и кого я агитировал, где, когда и кого я вербовал?

Следователь долго молчал, зло глядя на меня, а потом спросил:

— Вы что, действительно не знаете где, когда и что делали?

— Да, я этого не знаю.

— Тогда будем уточнять детально. Вы знаете Алина Александра Петровича?

— Да, знаю. Это мой односельчанин.

— Какие у тебя с ним были взаимоотношения?

— Нормальные.

— Расскажи подробнее о ваших взаимоотношениях.

— За все годы, как я помню себя, у меня с ним не было особо дружеских отношений. Бывали даже и ссоры, но мы мирились, какое-то короткое время мы дружили, но долгая дружба у нас не получилась. Он парень со скандальным характером. С ним, как я помню, никто из наших деревенских ребят не дружил. Я же человек веселый по натуре, а он замкнутый, неразговорчивый. Он давно бросил школу, поскольку, как он объяснял сам, учеба ему не шла и рано пристрастился к выпивке, я же никогда не брал в рот хмельного. Так что у нас не было ничего общего, но и каких-то ссор, вражды тоже не существовало.

— Скажите, арестованный, только честно, что вы делали 17 апреля в 11 часов вечера?

— Гражданин следователь, я не понял вашего вопроса. Вы мне сказали число, месяц и время суток, а о каком годе идет речь, я не услышал.

 

— Сукин сын! Значит, ты не знаешь, о каком годе идет речь?

— Да, не знаю.

— Знаешь что, молокосос, ты меня не выводи из терпения! А то ведь я заставлю тебя вспомнить все со дня рождения и до сегодняшнего дня. А теперь я в последний раз повторяю свой вопрос: что ты делал 17 апреля 1939 года в 11 часов вечера?

Я знал, о каком дне идет речь, но делал вид, что не могу вспомнить. (Чуть ниже я объясню, почему я это делал.) А тогда я дал понять следователю, что кое-как я все же вспоминаю, что я делал в интересующее его время.

— 17 апреля 1939 года, как я помню, было воскресенье. Был прекрасный теплый и солнечный день. Мы, молодежь, собрались на площади около трибуны. Это было наше любимое место, где проводились все мероприятия выходных дней, если позволяла погода. В 1939 году в Сибири наступила ранняя весна. В деревне, да и на полях снегу почти не было. Я говорю о 17 апреля. Часа в 4 дня к нам подошел бригадир Николай Худобнн и объявил: «Все ребята бригады № 1 должны собраться в 9 часов вечера у Николая Куренькова, провьдем собрание о выезде на поля, поговорим о посевной кампании». Собрание длилось примерно до двух часов ночи. Постановили, что завтра выезжаем на поля, на культстан. Возвращался я с собрания вместе со своим приятелем, счетоводом колхоза Яковом Ермаковым. Время было позднее, молодежь с толчка у трибуны уже разошлась, мы с Яшей распрощались и пошли по домам. А наутро, в понедельник, выехали на поля. Вот все, что я могу рассказать вам, гражданин следователь, о 17 апреле.

— Честно говоря, не ожидал от тебя, Алин, что ты займешь такую странную позицию по отношению к следственным органам, — недовольно поморщился Похилько. — Ты что думаешь, мы собираемся в бирюльки с тобой играть? Да ты знаешь ли, что к нам сюда попадают люди не тебе чета? Но все они понимают очень быстро, что с нами шутки плохи, поэтому почти все честно признают свою вину. А ты... Ну кто ты такой есть? Для меня ты просто щенок, который ничего еще не смыслит, в какую серьезную историю попал, поддавшись чьему-то злому умыслу. Поэтому еще раз хочу предупредить тебя, чтобы ты не валял дурака, а честно признался во всем. И, если ты меня не поймешь, то пеняй на себя. Я из тебя отбивную котлету сделаю. Учти, что за таких, как ты, здесь никто никакой ответственности не несет. Вон видишь, на стене висит лозунг? Прочти его и хорошенько запомни. Справа под самым потолком висел красочный лозунг: «Если враг не сдается, его уничтожают». И подпись — Горький. Вот так Алексей Максимович снабдил органы под-

 

ходящей цитатой! А нам-то в школе на уроках литературы его нахваливали как величайшего гуманиста нашей эпохи. Он, этот «великий», еще немало чего наговорил такого, что и подумать страшно.

— Ну, а теперь пока, до свидания, — заключил Похилько. — Советую в камере хорошенько обдумать свое поведение, а завтра продолжим разговор.

Как только я вернулся в камеру, ко мне кинулись Никифоров с Буйневичем и закидали меня вопросами:

— Ну, что там у тебя? Какой разговор был у тебя со следователем? Кто следователь? В чем тебя обвиняют? и т.д.

Однако мне было не до разговоров. Я упал на свою полку и молча пролежал часа два. А когда немного пришел в себя и поднял голову, Буйневич предложил мне пообедать. Моя миска с баландой стояла в шкафчике. Степан принес ее мне, но есть я не стал — не до еды было.

— Ну, а теперь, Данил Егорович, можешь рассказать нам, что произошло на допросе? — поинтересовался Никифоров.

— Меня обвиняют в том, что я занимался в своей деревне антисоветской агитацией. А кроме того, еще вербовал людей в контрреволюционную организацию, которая ставила своей целью поднятие восстания и свержение существующего строя в СССР.

— Ну и что ты ответил следователю?

— А что я мог ответить, если ничего этого не было и быть не могло.

Тогда Никифоров подсел поближе ко мне и повел такой разговор:

— Знаешь что, друг, уж если они предъявляют тебе такое обвинение, то думаю, имеют на это основание. Ни с того, ни с сего они не могут ничего никому предъявить. Правильно я говорю?

Никифорову, видимо очень хотелось, чтобы я с ним согласился. Но я этого сделать не мог.

— Знаешь, — продолжал собеседник, — ты еще совсем молодой и совсем еще неопытный, а я за свои девять месяцев нагляделся на всяких. Многие тут пытались доказать что-то свое, но все их потуги кончались неудачно. Потом они же подписывали за милую душу все, что отрицали вначале и даже больше того. Ты видел того человека, которого вы со Степаном называли дядей Володей? Так вот он, если бы не был дураком, то наверняка остался бы живым. А так видишь, что с ним произошло? Вот возьми Степана или меня, например. Если бы мы пошли по линии всеотрицания, то и нас постигла бы участь дяди Володи. Из прежних наших разговоров, сынок, я понял, что ты парень неглупый и все поймешь правильно.

— По-вашему я должен взять на свою душу все, что мне приписывают? — удивился я. — Но это значит, что я

 

действительно враг народа! Нет, я считаю, что этого делать не имею права по отношению к моей жизни и совести.

— Возможно, ты в чем-то прав, но за время, что я сижу здесь, еще никому не удалось выйти на свободу, — гнул свою линию Никифоров. — Поэтому ты забудь и думать об этом. Ты сейчас должен думать о том, как сохранить свою жизнь.

— Но если я начну все и вся брать на свою шею, то это значит, что я враг народа. А нам известно, что сказал великий пролетарский писатель: «Если враг не сдается, и т. д...», поэтому я не хочу умереть врагом народа. Вот в чем дело, товарищ Никифоров.

— Слушай, мальчик, ты думаешь, что всех, кто признает свою вину, уничтожают? Это не обязательно. Ты знаешь, что у нас есть еще лагеря, где сидят такие вот, как мы. Конечно, это твое дело, Данил Егорович, как поступить. Но, признавшись, ты получишь больше шансов на жизнь.

И я начал думать. Думал всю ночь. А когда меня одолевал сон, мне снился окровавленный дядя Володя, который хрипел и все просил воды.

А назавтра на очередном допросе я рассказал следователю Похилько то, что услышал с 18 на 19 апреля 1939 года. В тот день бригадир нашей первой бригады Николай Худобин приехал из деревни очень поздно, когда уже все спали. Я проснулся потому, что спал на общих нарах у самой двери.

Бригадир первым делом спросил поднявшегося ему навстречу конюха Андрея Гусева:

— А Даниил здесь?

— Вон он спит, — показал в мою сторону Андрей. Тогда бригадир, понизив голос, начал рассказывать Андрею:

— Ты знаешь, что произошло в воскресенье ночью? Так вот, Данил, оказывается, вербовал Шурку.

— Куда вербовал? — не понял Андрей.

— Как куда? В какую-то организацию, которую он создает, чтобы поубивать оперативников, которые живут у нас в деревне, а работают в лагере, чтобы освободить заключенных. И с теми заключенными поднять восстание против Советской власти. Понял?

— Да ты че, Николай, это же надо сойти с ума, чтобы додуматься до такой фантазии, — не поверил Андрей.

— Да ты пошто не веришь-то? Об этом знает уже вся Каштаковка. Из Зырянки приехали сотрудники НКВД, начальник Жаров лично допрашивал Шурку и еще многих ребят. Например, дружка Шуркина — Сашку Фокина.

— Дык это где и когда было-то? — недоверчиво уточнил заинтригованный Андрей.

— Да, говорят, часов в 11 вечера Данил взял Шурку под ручку и повел к берегу Чулыма и там его завербовал. Говорят, Шурка, вроде, спросил Данила: «А как мы их

 

убьем?», а Данил ответил: «Ночью залезем к ним в окно и зарубим топорами, а трупы побросаем в колодец». А потом Шурка спросил еще: «Разве мы одолеем Советскую власть?» Данил ответил: «Наше дело только поднять народ, а потом услышит заграница и нам поможет».

— Слушай, Николай, ты говоришь, что это было в 11 вечера, а Данил-то в это время и до самого конца был на нашем бригадном собрании. И ты это знаешь не хуже меня.

— А черт их знает. Я тебе рассказал, что от людей слышал.

— Это же надо! — удивлялся Андрей. — Разве подумаешь такое на Данила? Ведь он же всегда выступал с трибуны на 1-е Мая, на 7-е Ноября и всегда хвалил Советскую власть. А оказывается, вон он, какой на самом деле!

— Да они, энти люди, всегда стараются влезть в доверие советской власти. Вон, в Москве, и то недавно разоблачили врагов народа. Среди них оказались Егоров, Тухачевский, Блюхер. А ты говоришь, что наш Данька активист, — подытожил более политически подкованный Николай Худобин

— Ну, теперь его наверняка забарабают, — уверенно предположил Андрей.

— Конечно, — согласился бригадир.

Но ни завтра, ни послезавтра меня не «забарабали». Почему-то отсрочка мне вышла аж до самой осени, до памятного дня 13 сентября...

— Ну, вот видишь, — сразу оживился мой следователь Похилько, выслушав мой рассказ очень внимательно, — выходит, ты знаешь, что делал 17 апреля 1939 года.

— Выходит, знаю, — покорно согласился я, полагая, что этим своим признанием я спасаю себе жизнь.

Похилько с самодовольным видом потирал руки. Еще бы! За такой короткий срок он сподобился разоблачить столь матерого преступника! Это тебе не баран чихнул. Он заранее предвкушал то счастливое мгновение, когда на его петлицах появятся вторые заветные кубики. А может, последует и повышение в должности? Кстати сказать, кубики, блестевшие на его красных петлицах, Похилько носил незаконно. Они соответствовали званию «младший лейтенант», а в протоколе он расписывался: «Старший сержант НКВД города Прокопьевск Похилько». Но в «органах», видимо, самоповышение в чине не считалось предосудительным.

Вернемся, однако, к следствию. С этого дня оно пошло как по маслу. Я признавал все, что мне говорил Похилько, он едва успевал записывать мои показания. Примерно через неделю я подписал предъявленное мне обвинение, согласно которому я привлекался к уголовной ответственности сразу по нескольким пунктам статьи 58-ой: пункт 2 — подготовка к вооруженному восстанию против существующего строя в

 

СССР, пункт 8 — террор, пункт 10 — антисоветская агитация и, наконец, пункт 11 — контрреволюционная организация. В общем, полный «букет» 58-ой статьи. Даже один из этих пунктов грозил расстрелом, а уж в совокупности они просто не давали права суду оставлять в живых такого преступника. А я по своей наивности полагал, что получу лет пять лагерей, не более. Лишь значительно позже я узнал, что натворил — сам себе подписал смертный приговор.