ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

 

Ну вот и все. Окончено мое печальное повествование

Нет, еще не все.

А что стало с теми извергами, которые бесчинствовали в 1937 году?

Следует прежде всего сказать, что 1937 год не следует понимать как год календарный, ограниченный временными рамками. Нет, 1937 год — это общее понятие, характерное и для последующих годов, когда беззакония и бесчинства продолжались.

Прокуратура в процессе пересмотра дел, сфабрикованных в 1937 году, выявила конкретных виновников и привлекла их к уголовной ответственности за нарушение революционной законности.

 

 

Была осуждена группа работников Украины, Ленинградской области и так далее.

Уголовное дело было возбуждено также в отношении закавказских работников.                          

Выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством генерал-лейтенанта Чепцова приехала в Тбилиси для разбора Дел ближайших приспешников Берии, особо отличившихся своими зверствами. К суду были привлечены: Рухадзе, Рапава, Церетели, Хазан, Кримян, Савицкий, Парамонов и Надарая. Восемь человек.

Государственным обвинителем выступал Генеральный прокурор Союза ССР Руденко.

Обвиняемых защищали восемь защитников. Каждый имел своего защитника. Так требует закон. А как судили они сами в 1937 году?

Суд начался 10 сентября 1955 года в Доме железнодорожников на Плехановском проспекте. Зал вмещал около 800 человек и всегда был набит до отказа. Будь он вместительнее в десятки раз, и то далеко не все желающие смогли бы попасть туда. Десять дней, пока шел процесс, Плехановский проспект у Дома железнодорожников был запружен народом.

В зал суда пропускали по билетам. В первую очередь билеты получали реабилитированные. Кроме того, на каждое судебное заседание распределяли билеты по фабрикам и заводам, по учреждениям как Тбилиси, так и других городов Грузии.

На суде выступало несколько десятков свидетелей, в основном пострадавшие в 1937 году и члены их семей.

Среди свидетелей оказались некоторые работники НКВД Грузии, которые в процессе суда превратились в обвиняемых.

Был вызван в качестве свидетеля и я.

Одного за другим приводили арестовадных к скамьям подсудимых. Рухадзе передвигался с трудом. Прежде чем сесть, он бульдожьим взглядом осмотрел зал и кого-то искал. Рапава и Церетели опустили головы и ни на кого не смотрели. Хазан, Савицкий и Кримян, одетые в хорошие костюмы, бодро прешли и заняли свои места. У Парамонова был растерянный вид, а Надарая прошел с таким безразличием к своему стулу, будто все происходящее не имело к нему ни малейшего отношения.

Начался процедурный опрос обвиняемых. После выяснения анкетных данных суд спрашивал каждого из них, не имеют ли они возражений против состава суда и каких-либо заявлений суду.

Возражений против состава суда ни у кого не было, но у каждого из них было много заявлений суду. Каждый из них имел папку перед собой, каждый листал бумаги и делал заявления.

Первое заявление сделал Рухадзе. Он представил суду большой список документов и просил, чтобы эти документы были приобщены к делу. По его заявлению, эти документы должны были служить доказательством того, что он был только исполнителем и выполнял волю своих начальников.

Кримян просил затребовать из Армении какой-то протокол заседания бюро ЦК КП Армении, где записано, что. он, будучи наркомом внутренних дел Армении, в таком-то году поднял вопрос о реабилитации Епише Чаренца.

Так, по очереди, каждый из обвиняемых представил суду список документов и просил, чтобы они были найдены и приобщены к делу.

Надарая был исключением. Он не делал никаких заявлений, перед ним не было никаких папок и никаких документов он не требовал.

Процедурные формальности окончены. Прежде чем приступить к допросу обвиняемых, суд попросил свидетелей покинуть зал и перейти в комнату свидетелей.

Жаль, что ничего не поделаешь. Свидетель может оставаться в зале суда только после того, как он допрошен.

Но мне повезло. Приехавших из района свидетелей вызвали в первую очередь. Рустави тоже считается районом. Меня вызвали одним из первых.

Не знаю, было ли это случайным совпадением, или специально было сделано,

но когда меня вызвали на трибуну свидетеля, в зале было много руставцев. Выяснилось, что именно на это заседание было послано 50 разовых билетов в Рустави.

Суд начал с анкетных данных. На вопрос о моей партийности я ответил:

— Член КПСС. Вмешался Руденко.

— А почему во время предварительного следствия на этот вопрос вы ответили: беспартийный?

— Потому, что когда я давал прокуратуре показания, я еще не был восстановлен в партии.

— А теперь восстановлены?

—Да.

— С вашим прежним партийным стажем?

—Да

— Значит, вы являетесь старым большевиком?

—Да.

Нет нужды разъяснять, что именно хотел подчеркнуть Руденко своими вопросами.

Председатель суда обратился к каждому из обвиняемых в отдельности и спросил, нет ли между ними и мною личных счетов.

Нет, ни у кого личных счетов со мной не было. Все ответили на этот вопрос отрицательно.

Затем этот же вопрос был задан мне. Я ответил так:

— Нет, никто из подсудимых со мной никаких личных счетов не имел и не имеет, за исключением, пожалуй, Кримяна. Но я не знаю, можно ли считать личным счетом то, что я имею в виду.

— А что вы имеете в виду?

— Дело в том, что представший перед вами в своей омерзительной наготе Кримян вдобавок ко всему вор.

Председатель суда перебил меня:

— Вор?

— Да Обыкновенный вор. И мародер. Чемодан арестованного им и убитого в первую же ночь плетками Левы Вермишева был потом обнаружен у Кримяна на квартире.

Я рассказал суду о нечистых делах Кримяна и добавил:

— К сожалению, чичиковские «мертвые души» еще не вывелись. Один из них — Кримян. Будучи работником НКВД Закавказья, он в какой-то артели, председателем которой был дядя Кримяна, числился как «мертвая» штатная единица и ежемесячно клал в карман зарплату. После того, как эти и другие материалы, о которых я вам доложил, были проверены и подтверждены, я добился увольнения Кримяна из экономотдела и поставил перед наркомом вопрос о привлечении его к ответственности. Из экономотдела его убрали, но к ответственности почему-то не привлекли. Кримян, узнав о причинах своего увольнения, разразился угрозами по моему адресу: «Я заставлю мать Газаряна заплакать!..» Я опускаю уличную, хулиганскую брань. Моя мать очень много и долго плакала. Шесть лет, с 1937 по 1943 годы, она все время плакала и со слезами сошла в могилу. Это я и квалифицирую как личные счеты.

Кримян, как я сказал, не был привлечен тогда к ответственности за свои нечистоплотные дела. Наоборот, эта нечистоплотность, как видно, привлекла внимание Берии и Кобулова, и они сделали его своим подручным. Кримяну ничего не стоило свести со мной счеты в 1937 году, когда он играл одну из первых скрипок в кровавом шабаше. Разве трудно было заставить Лорткипанидзе включить и мою фамилию в его так называемые «показания»?

Судья обратился к Кримяну:

— Обвиняемый Кримян, вы слышали показания свидетеля Газаряна? Что вы можете сказать по существу?

— Меня эти показания очень удивляют. Я знал Газаряна как уважаемого, авторитетного товарища и начальника. К аресту Газаряна я не причастен.

Все Ни единого слова по существу моих показаний о его нечистоплотности.

 

Слово попросил Хазан.

— Я подтверждаю показания Кримяна. Он не имел никакого отношения к аресту Газаряна. Кримян правильно характеризовал Газаряна как человека, пользующегося большим авторитетом.

Руденко перебил Хазана:

— Это не помешало вам убрать Газаряна.

— Может быть, именно это и явилось причиной его ареста, — цинично ответил Хазан. — Распоряжение об аресте Газаряна мы получили от Берии. Оформить арест было поручено Давлианидзе.

— После ареста Газаряна и других работников НКВД было ли созвано партийное собрание наркомата? — спросил Руденко у Хазана.

— Да, — ответил Хазан.

— Какой вопрос обсуждался на нем?

— Коварные методы работы классового врага в органах НКВД.

— Кто делал доклад на эту тему?

— Я.

— Какое было вынесено решение?

— Все арестованные сотрудники НКВД, в том числе и Газарян, были исключены из партии.

— Значит, авторитетного большевика, уважаемого в коллективе человека, и многих таких же, как он, вы представили собранию классовыми врагами и добились исключения их из партии?

—Да.

— То, что Газарян сегодня присутствует здесь, это счастливая случайность. Можно сказать, человек явился с того света. А сколько человек, исключенных из партии по вашему докладу, к несчастью, не могут занять трибуну свидетеля на этом судебном процессе. За Газаряном стоят много немых свидетелей, и в этом повинны вы, Хазан. Вы это признаете?

— Да, признаю.

Затем председатель предложил мне изложить свои показания.

Я рассказал обо всем. Начал с камеры, где я провел первые четыре дня заключения, говорил о Лакоба и Нахапетове, Чалмазе и Мебуке, Багратиони и Буачидзе, Абелове и Керкесалия, Гегия и Салуквадзе и многих других.

Я рассказал и о себе, о пытках, которым я подвергался, о моем следователе Айвазове. Рассказал о Любе, о ее трагическом конце, о смерти матери, о трагедии детей.

Я говорил полтора часа и никто не перебил меня.

Когда я кончил, председатель обратился к обвиняемым и спросил, нет ли у них вопросов ко мне. Вопросов не было ни у обвиняемых, ни у защитников.

Прежде чем сойти с трибуны, я попросил разрешить мне добавить несколько слов к моим показаниям.

Мне разрешили.

— Как будто я все сказал. Может быть, время стерло кое-что из памяти Хочу добавить несколько слов. В 1921 году, когда я молодым кандидатом партии был мобилизован в Чека, в первой анкете, которую я заполнил, был девиз:

«Чека — храм революции». Мы, старые чекисты, всегда свято чтили этот пролетарский храм, созданный Лениным и руководимый Дзержинским. Эти органы пользовались любовью со стороны широких масс трудящихся нашей страны. В своей работе (мы всегда чувствовали эту любовь и помощь.

Но всякая грязь липнет к чистому. Обидно за поруганное имя наших славных органов.

Обидно и очень больно за те благородные жизни, что были загублены. Нет славных революционеров Мамия Орахелашвили и Михаила Кахиани, Саака Тер-Габриеляна и Агаси Ханджяна, Гусейна Рахманова и Газанфара Мусабекова. Обидно за талантливых сынов грузинского и армянского народов Паоло Яшвили, Тициана Табидзе, Егише Чаренца, Акселя Бакунца и многих других. Больно и обидно за многолетние наши страдания и мучения, лишения и унижения. Обидно за жену, поставленную в условия, вынудившие ее лечь под поезд, оставив двоих детей. Обидно за поруганное и исковеркованное детство моих и многих других де-

тей, обидно за слезы и голодную смерть моей матери и многих других матерей...

Но я чувствую сегодня большое моральное удовлетворение. После всего пережитого я сегодня стою здесь с высоко поднятой головой, с чистой совестью, а Хазаны, Кримяны, Савицкие и им подобные не смеют поднять головы и посмотреть мне в глаза.

Я уверен, что справедливый суд сметет с лица земли всю эту нечисть, всю эту свору, но поганая смерть кучки негодяев не вернет многие тысячи благородных жизней лучших людей...

В перерыве между заседаниями окружили меня жены многих погибших товарищей.

— За восемнадцать лет я впервые услышала живое слово о моем муже, скажите, пожалуйста, что еще вы знаете о нем?

Это была жена Кобиашвили, из-за которого Багратиони так сильно переживал

— Вы нигде не встречали Виссариона Чичинадзе? — спросила высокая, худая, вся в черном, очень плохо одетая, поседевшая женщина. Я не узнал жену Чичинадзе. Уж очень она изменилась.

— Спасибо вам за добрые слова о моем отце, — сказал очень милая, еще молодо выглядевшая Кето Орахелашвили.

— Может быть, вы еще что-нибудь знаете о страданиях и последних минутах жизни моего мужа? — с усилием, сдерживая слезы, спросила жена Coco Буачидзе.

Мне бы очень хотелось увидеть жену и дочь Багратиони, но ни той, ни другой не было там. Я потом узнал, что их не было тогда в Тбилиси.

Подошли ко мне руководящие работники треста Закавказского металлургстроя Петриашвили и Тодрия.

— А ведь я не знал, что вы старый большевик, — сказал Тодрия.

— Зато вы великолепно знали, как преследовать меня и таких, как я. Знали, как отравлять нам жизнь, — ответил я и отошел от них, чтобы не продолжать неприятный разговор.

На этом заседании присутствовал и Вишняков. Он тоже видел меня во время перерыва, но сделал вид, что не заметил. Слава богу!

На процессе выявились омерзительные, страшные, неслыханные по своей жестокости подробности зверств, совершенных подсудимыми.

Один за другим поднимались на трибуну свидетели. Все новые и новые лица, новые подробности диких расправ.

Вот на трибуне светловолосая, с грустными глазами женщина. Она жена работника НКВД Осипова. Того самого, который присутствовал на суде, когда Военная коллегия «разбирала» мое дело. Теперь его жена Рахиль Осипова приятным грудным голосом рассказывала.

19 января 1938 года арестовали мужа. Пришли домой, перерыли все. В соседней квартире жила семья Хазана. Дети играли вместе то у них, то у Осиповых. Рахиль подумала пойти к Хазану и узнать, в чем дело. Через несколько часов после ареста мужа пришли за ней и вызвали ее к Хазану. Она обрадовалась: наконец-то узнает, в чем дело. Хотела переодеться, но работник поторопил и сказал, что через несколько минут она вернется. Пятилетняя дочь, увидев, что мать куда-то торопится, недовольно хныкала.

— Майя, ты поиграй, я сейчас вернусь, — успокоила она дочь.

И ушла.

Привели ее в кабинет Хазана, усадили на диван, рядом уселся Кримян. Рахиль хотела спросить у Хазана о муже, но он сидел с таким видом, что она не рискнула, Хазан обратился к Рахиль:

— Расскажите нам о контрреволюционной работе вашего мужа.

У Рахиль отнялся язык, хотела что-то сказать, но не могла, Хазан ударил рукой по столу:

— Вы что, не слышите?

— Вы меня? Серьезно? — еле выговорила она.

Неожиданно Кримян сильно ударил ее.                            

Потемнело в глазах.                                  

 

— Уберите! — скомандовал Хазан.

Без обыска ввели ее в камеру.

Остались у нее на руках кольцо, золотые часы

Сокамерницы отнеслись к ней с недоверием. Что это за арестантка с золотыми украшениями...

Рахиль не могла осмыслить происшедшее. Ведь несколько дней назад дети вместе встретили Новый год. Хазан пригласил их на обед. Лазарь категорически отказался идти, но не говорил, по какой причине. Они обрывали телефон, звали. Пошла одна, без Лазаря...

А теперь... «Расскажите о контрреволюционной работе мужа». Что творится, господи?

Ночью привели ее в кабинет наркома Гоглидзе. Там спиной к ней стояли 5-6 человек. Среди них Кобулов и Хазан.

Когда Рахиль подошла к столу, эти люди разошлись и стали за ее спиной. Тогда она увидела лежащего на полу мужа. Нога была положена на галошу. Не нога, а какой-то бесформенный обрубок, весь залитый йодом и кровью. Руки как-то страшно свисали, лицо окровавленое, волосы в запекшейся крови. Глаза были закрыты. Он открыл глаза, посмотрел на нее и, еле шевеля губами, спросил: «Где Майя?» Рахиль сама не знала, где ребенок. «Знай, я ни в чем не виноват».

Рахиль потеряла сознание...

Рахиль Осипову допрашивал Кримян. Он вызывал ее каждый день На столе, кроме книги «История ВКП(б)», графина с водой и стакана, ничего нет. На полу чемодан. Он выбирал хлысты из чемодана, мочил водой, подходил к ней и бил. Она падала, он обливал ее водой и снова бил. Потом садился на свое место и листал «Историю ВКП(б)». Дальше все повторялось в течение нескольких часов. Все это происходило при полном молчании

Так продолжалось 27 дней.

Наконец, Рахиль вызвали в другой кабинет, говорили с ней по-человечески, подготавливали к тому, что она будет выслана. Затем перевели в тбилисскую тюрьму. Сидела 9 месяцев без единой прогулки.

Затем вызвали всех женщин, объявили сроки. Рахиль получила 5 лет. Жена другого работника НКВД Цомадоса — 8 лет Та серьезно возмутилась:

— Рахиль, почему тебе 5 лет, а мне 8, ведь твой муж старше по должности?

Но и Рахиль просидела все восемь.

Осиротевшую Маечку подобрали и приютили родственники.

Рахиль и на суде не могла узнать о судьбе мужа. Для самого суда этот вопрос остался открытым.

А дело? Ведь можно же перелистать дело и узнать, при каких обстоятельствах был убит Осипов?

Дела нет.

Несколько десятков дел было уничтожено, в том числе и дело Осипова.

После показаний Осиповой прокурор обратился к Хазану:

— Из печати вышла книжка под названием «Моральный облик советского человека». Автор книги Александров. Вы не знакомы с таким автором?

— Эту книгу написал я. Александров — мой псевдоним, — ответил Хазан.

— Ах вот что! Значит, вы автор книги, которая называется «Моральный облик советского человека». Какое бесстыдство! Ведь вы зверь. Зверь жестокий. Трудно придумать что-нибудь более страшное, чем-то, что вы сделали с Осиповой. И вы взялись читать мораль советским людям. Как только вам не стыдно, Хазан!

Среди обвиняемых самым молодым по возрасту был Парамонов. В 1937 году он был рядовым работником в одном из отделов НКВД Грузии, и я был очень удивлен, когда увидел его на скамье подсудимых.

Прокурор допрашивал Парамонова.

— Какое у вас образование, Парамонов?

— Низшее.

— Какую должность вы занимали перед арестом?

— Должность начальника следственного отдела НКВД Союза ССР.

— За какие заслуги подняли вас так высоко, Парамонов? Ведь у вас нет не только юридического образования, что обязательно даже для рядового следовате-

 

 

ля, но даже среднего. А вы что-нибудь читаете? Скажем, художественную литературу. Что вы читали?

— Времени не было для чтения.

— Помните, вы разыскивали Георгия Саакадзе?

— Да, но я его не нашел, всю ночь искал...

В зале поднялся хохот.

Зная, что из себя представляет Парамонов, кто-то подшутил над ним. Передал ему «распоряжение» об аресте Георгия Саакадзе, указал липовый адрес. Всю ночь добросовестно искал Парамонов адрес, по которому проживает Георгий Саакадзе, но не нашел его.

Парамонов молчал.

— Вы молчите, Парамонов, но ответ напрашивается сам собой. Для того, чтобы узаконить все незаконные дела, трудно было найти более послушного человека, чем вы.

Среди прочих обвинений Парамонову было предъявлено обвинение в участии в убийстве Григория Зеленцова.

Зеленцов работал начальником картографического отдела НКВД Грузии. В 1937 году он был арестован и приговорен к расстрелу. Но... не успели расстрелять. Перед расстрелом привели его в одну из комнат комендатуры, наверно, для выполнения каких-то формальностей. В это время вошли в эту комнату Кримян и Савицкий. Они стали издеваться над обреченным человеком. Что им надо было? Развлечься, что ли? А затем стали его избивать. Вили до тех пор, пока на полу не осталось бездыханное тело Зеленцова.

Один из надзирателей показал, что и Парамонов участвовал в этом деле. Парамонов отрицал Савицкий и Кримян утверждали, что Парамонов не причастен к этому делу.

На суде выяснилось, что надругательства и глумления над арестованными, приговоренными к расстрелу, носили систематический характер.

Начальник отдела кадров НКВД Грузии Борис Морковин, на редкость прямолинейный, принципиальный честный коммунист, был приговорен к расстрелу Над ним тоже глумились Савицкий и Кримян. «Морковин, представь нас к орденам», «Морковин, дай нам повышение» —говорили они, ругая его матерно и жестоко избивая.

Много было разговоров в суде о двух камерах, в которые сажали людей. Не о тех ли камерах шла речь, в одной из которых я провел первые дни своего ареста?

Рухадзе просил затребовать документ, подтверждающий, что он распорядился запечатать эти камеры и запретил сажать в них кого-либо.

Рапава опроверг эти показания Рухадзе и сказал, что он сам сидел в одной из них.

Да, Рапава тоже был арестован и вот при каких обстоятельствах.

В 1952 году, когда Рухадзе был председателем КГБ Грузии, возникло так называемое «мингрельское дело». По обвинению в антигосударственном заговоре несколько мингрелов было арестовано, и среди них Рапава. Каким образом Рухадзе не учел, что при мингреле Берии заводить такое дело равносильно игре с огнем, я не знаю. Все арестованные по «мингрельскому делу» были переведены в Москву. Распоряжением Берии это дело было прикрыто и все арестованные освобождены. Когда они вернулись в Тбилиси, им была устроена торжественная встреча. Рапава был назначен министром госконтроля Грузии.

Чтобы больше не было таких поползновений, председателем комитета госбезопасности Грузии был назначен верный пес Берии Владимир Деканозов.

На суде выявились кошмарные подробности убийства двух лиц — мужа и жены,—совершенного по распоряжению Берии. Физическими исполнителями являлись Рапава и Церетели.

Убили и инсценировали автомобильную катастрофу.

Они об этом рассказывали спокойно, будто речь шла об обыкновенном явлении

Смотришь на них и думаешь, сколько в них подлости, жестокости, цинизма

 

На трибуну поднимается пограничный офицер в звании полковника. 16 лет он провел в тюрьмах и лагерях.

Он был арестован с группой офицеров по обвинению в каком-то заговоре. Арестованных доставили почему-то на дачу Рухадзе, где он в домашней пижаме учинил допрос и тут же устроил пытки.

Спокойным, тихим голосом рассказывал этот офицер о том, какие мучения он перенес за эти долгие годы заключения.

Но его воля не была сломлена.

— Я верил, что настанет время, когда все эти преступники будут держать ответ перед советским народом и судом, — говорил убеленный сединами уважаемый человек, полковник Советской Армии

На трибуну поднялась белая как лунь старуха, жена погибшего Дмитрия Орджоникидзе, брата славного Серго Орджоникидзе. Берия питал звериную ненависть ко всему, что было связано с именем Серго Орджоникидзе. Старший брат Серго был расстрелян, многие родственники пострадали.

Жена Дмитрия Орджоникидзе не смогла закончить свои показания. Она разрыдалась и сошла с трибуны...

Ее место занял Васильев. В 1937 году он, будучи работником НКВД Грузии, написал письмо в ЦК, решительно протестуя против творимых беззаконий и преступлений в отношении ни в чем не повинных людей. Зная, что за это могут расстрелять, он решил скрыться. Кто-то помог ему на Украине или в Белоруссии устроиться на работу, и он уцелел.

После показаний Васильева Савицкий сказал:

— Я завидую Васильеву.

Суд подробно разбирал дело об убийстве малолетнего сына Нестора Лакобы Рауфа и трех его товарищей-школьников...

Малолетний Рауф Лакоба и его три товарища были арестованы и заключены в лагерь. Не зная, за что они сидят и в чем их вина, ученическим почерком они написали заявление на имя Берии, просили выпустить их на свободу и дать возможность продолжать учебу.

Получив такое заявление, людоеды «спохватились». «Каиим образом сын Лакобы остался жив?» Авторы заявления были перевезены в Тбилиси и расстреляны.

На судебном процессе началась отвратительная перебранка по этому делу между вызванным в свидетели Пачулия и обвиняемым Рухадзе. Пачулия являлся тогда наркомом внутренних дел Абхазии и, следовательно, начальником Рухадзе, работавшим в одном из районов Абхазии. Пачулия всячески изворачивался, но отказаться от своей подписи под документами, которые предъявил суд, он не смог.

Пачулия утверждал, что никаких пыток к обвиняемым по «абхазскому делу» он не применял. Нет же живого человека, кто докажет обратное? Он никак не мог предполагать, что есть живой человек, который видел своими глазами кровавые раны Лакобы и Чалмаза.

Через несколько дней после этого процесса Пачулия был арестован и понес наказание за свои преступления.

Участь Пачулии разделил другой «свидетель» — Давлианидзе.

Десять дней длился процесс. Десять дней разматывал суд клубок тягчайших преступлений.

Но бандиты изворачивались. Только под давление улик они опускали головы и цеплялись за спасительную соломинку: мы, мол, выполняли указания наших начальников.

Только один подсудимый, Надарая, был как-то в стороне от всего происходящего на процессе. Да и суд мало его «тревожил», мало спрашивал.

Надарая был дежурным комендантом НКВД Грузии. Неизвестно, за какие заслуги он попал в Москву в числе избранников Берии.

Он, оказывается, выполнял роль охотничьей собаки, проявляя при этом от личные способности. Развратнику Берии понравилась, к примеру, случайно встретившаяся женщина или девочка. В таких случаях Надарая получал короткую команду: «Достань». Надарая не знал промаха. Он выслеживал и доставлял жертву в специально предназначенный для этого дом.  Попавшаяся в капкан

 

 

жертва как бы ни билась, не могла высвободиться из цепких когтей ищейки. Хозяин был доволен своей собакой. Вот вся роль Надарая.

— А сколько было таких жертв? Сколько девочек на вашей совести?

Надарая удивлен вопросом прокурора. Разве он считал?

Десять дней с напряженным вниманием тысячи людей следили за ходом суда. Сыпались проклятия на головы преступников: «Чтобы вы подохли, окаянные изверги», «Как только таких земля носит», «Расстрелять всех, как бешеных собак!», «Нет, загнать их в клетки, как зверей, и выставить напоказ, чтобы люди проходили мимо и плевали в их подлые рожи», «Что расстрелять! Надо каждый день отрезать от них по кусочку мяса и бросать воронам на съедение...»

Десять дней толпы людей стояли на Плехановском проспекте и ловили сведения из зала суда.

Судебное разбирательство кончилось. Прокурор произнес обвинительную речь. Он потребовал высшую меру наказания для шести обвиняемых из восьми.

А защитники? На то они и адвокаты, чтобы искать букву закона или "смягчающие обстоятельства, чтобы, цепляясь за них, просить суд быть снисходительным к своим подзащитным. Надо быть справедливым, защитники сделали все, чтобы спасти шкуры своих подзащитных.

Произнесли последнее слово и обвиняемые.

Перед правосудием каждый из них дрожал, как осиновый лист.

Церетели что-то хотел сказать, но не мог. Заплакал. Нет ничего омерзительнее, когда бандит, убивший человека ударом молотка по голове, со слезами просит снисхождения.

Другой убийца, Авксентий Рапава, под возмущенный гул зала заявил, что все, что ему приписано, он совершал по прямому указанию своего начальника, поэтому он ни в чем не виноват и просит его полностью оправдать.

Рухадзе в своей длинной путаной речи продолжал ссылаться на документы, которые должны доказать, что он не всегда был слепым исполнителем распоряжений своих начальников, но и протестовал против неправильных распоряжений и выполнял их лишь когда начальники приказывали вторично. Итак, Рухадзе тоже совершал все, в чем его обвиняют, но за эти действия должны отвечать его начальники, а не он.

Кримян знал, что никакие ссылки на начальников ему не помогут, поэтому он кротко просил: «Прошу сохранить мне жизнь и дать мне возможность не словами, а делом доказать, что я в состоянии искупить свою вину».

— Подлец! — понеслись из зала возмущенные голоса, когда Кримян произносил эти слова.

Парамонов сослался на свою молодость. «Молодость всегда нуждается в снисхождении к себе. Будьте и вы ко мне снисходительны».

Иначе говоря: «Дядя, прости меня, пожалуйста, я больше не буду».

Хазан и Савицкий иначе построили свое последнее слово. Их речь приблизительно была такова: «Конечно, если рассматривать наши дела с сегодняшней точки зрения, никакого снисхождения мы не заслуживаем. Но когда в совещательной комнате вы будете решать нашу судьбу, то учтите и то, что мы молодыми людьми поступили в НКВД для борьбы с контрреволюцией. Плохо ли, хорошо ли, мы работали в пределах наших возможностей. Наступил злополучный 1937 год. Нас вызвал Берия. Не тот, который разоблачен как враг советского государства, а тот, который в качестве секретаря ЦК КП Грузии был облечен доверием. Берия говорил нам, что мы плохо работаем, что перед нашим носом враг активно действует, а мы его не видим, и если мы не умеем работать, то лучше нам идти на базар и торговать зеленью. Берия берет руководство нашей работой в свои руки, дает нам указания, как вести следствие, как Применять пытки. Ничего общего между этими указаниями Берии и теми, которые мы получали от наших начальников, не было. Тогда мы арестовали всех наших начальников, за исключением, пожалуй, Гоглидзе и Кобулова, проводили следствие по указаниям Берии. Арестованные признавались в контрреволюционных преступлениях. Тогда мы убеждались, что поступаем правильно. Гоглидзе и Кобулов были нами довольны. Когда мы убивали людей под пытками, нас не наказывали, даже не упре-

 

 

кали ни в чем. Значит, и это можно. В нашем же здании заседала выездная сессия Военной коллегии Верховного суда Союза ССР. Многие из арестованных жаловались суду, заявляли о пытках, показывали окровавленные тела, отказывались от показаний, данных под пытками. Суд не только не обращал внимания на такие заявления, но беспощадно приговаривал этих людей к расстрелу. Мы еще раз убеждались, что поступаем правильно. Вот если вы учтете эту сторону дела в совещательной комнате, то найдете смягчающие обстоятельства в наших преступлениях».

С ловкостью фокусника они перекладывали на чужие плечи ответственность за собственные преступления. Ни слова о совести, о чести, о человеческой порядочности. До какого изуверства дошли мерзавцы. Убивать людей под пытками, а потом заявить: «Мы думали, что поступаем правильно». Какая подлость

Но что можно ожидать от такого человека, как Хазан, который убил своего же друга, глумился над его женой, совершал много тягчайших преступлений, а потом спокойно взялся за перо, чтобы читать проповедь о морали.

Что можно придумать аморальнее этого поступка?

Надарая, молчавший во время процесса, не захотел говорить и теперь. Его последнее слово было очень коротким. Он сказал:

— Судите по совести и как велит закон, мне больше не о чем говорить.

Справедливый приговор был встречен продолжительными аплодисментами. Церетели, Рапава, Рухадзе, Хазан, Савицкий и Кримян были приговорены к расстрелу. Парамонов был осужден на 25 лет, Надарая на 10 лет.

Возмездие задержалось, но оно пришло!

Мое состояние в те дни было лихорадочное. Марина, в связи с реабилитацией Гриши и своей, находилась в Москве. Я жил у Анаиды. Мое возбужденное состояние передавалось ей.

Получилось так, что в те дни я оказался в центре внимания. По существу я был единственный человек, живой свидетель, вернувшийся, как выразился прокурор, «с того света».

Полковник, о котором я рассказывал, прилетел откуда-то в последние дни судебного процесса.

Конечно, могли бы присутствовать на суде Акакий Кохреидзе и Coco Мгебришвили, но первый лежал тяжело больной, а второй находился в далеком Норильске.

Меня окружали жены погибших в 1937 году людей.

Всех интересовал один вопрос: встречался ли я с их мужьями в тюрьмах? Дело в том, что когда родные обращались в органы НКВД и просили сообщить о местонахождении своих близких, то получали стандартный ответ: «Сослан в отдаленный лагерь без права переписки».

Правду от них скрывали.

Они давно перестали верить этим справкам и считали своих мужей погибшими, другие верили, надеялись и ждали их возвращения.

Не хотелось разрушать их иллюзии и надежды. Ведь они верили.

Выездная сессия Военной коллегии выехала в Баку.

Багиров и его прихвостни также понесли заслуженное наказание.

Жизнь началась снова. Жаль, что она началась тогда, когда в дверь постучалась старость и потеряно здоровье.

Я вспомнил конвоира и его слова, сказанные мне в день, когда я получил десять лет тюрьмы и возмутился несправедливостью: «Замолчи, слышишь? Голова у тебя на месте? Пойми же, жить будешь, благодари судьбу, жить будешь, понимаешь?»

Милый человек! Как он искренне обрадовался, когда из страшной мясорубки выкатился сильно помятый, но не тронутый ножом кусочек. И хотя он находился при исполнении служебных обязанностей, не мог скрыть своей радости

Да, жизнь началась снова. Что ж, начнем жить снова, хотя годы уже позади.

Когда я выходил из зала суда на залитую ярким солнцем улицу, то думал о том, что больше никогда не заволокут черные тучи ясное солнце.

Так думал не я один, так думали все.

1958—1961 гг.