ГЕГИЯ ИЗ САМТРЕДИА

 

У нас в камере произошли изменения. Взяли Чалмаза и привели новых людей. Временами в нашей «одиночке» находилось по 6—7 человек.

Однодневным гостем был у нас бывший секретарь Тбилисского горкома партии Ерванд Асрибеков. Когда Берия в 1932 году добрался до поста секретаря ЦК КП Грузии, Асрибеков счел для себя невозможным работать с ним и добился перевода в Москву. Он поступил в Институт красной профессуры. Через год партия направила Асрибекова начальником политотдела МТС.

Асрибеков был делегатом XVII съезда партии.

В 1935 году Асрибеков был секретарем Дальневосточного крайкома и секретарем Владивостокского горкома партии, затем заведующим агитпропом Уральского обкома партии, секретарем Пермского горкома партии, затем снова Москва. ЦК направил Асрибекова в Наркомздрав СССР заведующим отделом медицинских институтов.

Затем арест.

Его «на минутку» вызвали в Московский комитет партии и там арестовали. Ему не разрешили позвонить домой, взять необходимые вещи, отправили этапом в Тбилиси, Он был в одной белой рубашке, и та была использована не по прямому назначению. По пути он, через конвоиров, купил яблоки и лук. Снял с себя рубашку, завязал рукава, в один рукав напихал яблоки, в другой — лук. В одной майке, с этим «багажом» он и вошел в нашу камеру.

Мы все его знали хорошо. Да кто не знал Ерванда Асрибекова!..

Асрибеков рассказал нам о многочисленных арестах в Москве среди руководящих работников.

— Газеты пестрят крупными заголовками о «ежовых рукавицах», которые выявляют и беспощадно обезвреживают всех врагов советского государства, какой бы личиной они ни маскировались. ^/

Ерванд Асрибеков...

17-летним мальчиком Асрибеков вступил в ряды коммунистической партии, работал в университетских подпольных кружках. Он дважды сидел в грузинской меньшевистской тюрьме, активно участвовал в установлении Советской власти в Грузии...

А затем — с 1921 года — партийная работа.

Ерванд Асрибеков был секретарем райкома партии в Тбилиси, первым секретарем Абхазского обкома партии, а с 1925 по 1932 год—секретарем Тбилисского горкома партии.

Асрибекова любили и уважали за принципиальность, честность, простоту и доступность. Все те, кто лично знали его, говорили о нем с особой теплотой, с подчеркнутым чувством уважения к нему.

Угощая нас яблоками и луком и рассказывая о своем аресте, Асрибеков часто вздыхал:

— Ох, Надя, Надя, моя родная Надюша, как ты теперь?

Вечером того же дня Асрибекова вызвали. Он вышел из камеры в майке. И больше не вернулся. Что сделали с ним, я не знаю. Его сорочка осталась в нашей камере с двумя луковицами в рукаве.

Никто не тронул эти луковицы.

Около двух недель пробыл в нашей камере инженер тбилисского горисполкома Салуквадзе. Молодой, очень талантливый инженер. Он построил в Тбилиси мост через Куру. Красивый мост, названный именем Челюскинцев. Там, на мосту, была установлена мемориальная доска с надписью «Построил инженер Салуквадзе».

Он пришел в нашу камеру с перевязанной ногой. Каждый день утром его вызывали на перевязку, а вечером на пытки. У него на бедре зияла глубокая рана, был вырван кусок мяса. Он испытывал неимоверные страдания и боли.

 

Однажды, после очередного «допроса», когда Салуквадзе вернулся сильно избитый и окровавленный, он сказал:

— Я не могу больше. Я должен подписать протокол, но в нем много нужных делу, полезных людей. Работа развалится, если их арестуют. Голову ломаю над тем, как поступить, чтобы избежать ареста нужных людей.

Салуквадзе часто говорил о своей работе, несмотря на тяжелое состояние, с энтузиазмом рассказывал о планах городского благоустройства Он был патриотом своего родного города.

Славный Салуквадзе! Вот истинно преданный делу человек. Избитый, изуродованный, измученный и искалеченный, он думал только о работе... «Как сделать, чтобы работа не пострадала?»

Салуквадзе, как и остальные, был твердо уверен в торжестве правды. Он тоже считал, что происходит какое-то страшное недоразумение, что это дело рук отъявленного врага, что руки эти будут выявлены и отсечены, и правда восторжествует.

Салуквадзе говорил, что он несколько дней провел в камере вместе с председателем горисполкома Ниорадзе, и осуждал поведение Ниорадзе, который оговорил сто человек.

— Он барабанил пальцами по коробке «Казбека» и думал о том, кого еще можно оговорить, — рассказывал Салуквадзе.

— Необходимо проявить максимум выдержки, — говорил Салуквадзе, — чтобы сохранить себя и ждать развязки. Она наступит, так продолжаться не может.

Правда сказала свое слово. Но раньше, чем зазвучал этот голос, намного раньше, перестало биться благородное сердце Салуквадзе.

Его убили в 1937 году...

Многие побывали в нашей камере, но время стерло из памяти фамилии и имена этих людей. Забыл я имя и одного очень оригинального человека, но помню его фамилию. Это был председатель Самтредского исполкома Гегия. Смутно помню, что его звали Нестор.

Чтобы арестовать Гегия, из Тбилиси в Самтредиа выехал работник НКВД Грузии Абашидзе.

Там же, в Самтредском районном отделении НКВД, он провел первый допрос в присутствии начальника районного отделения НКВД Надарая. Гегия сразу же заявил, что он знает причину своего ареста, но просил, чтобы его не допрашивали в Самтредиа, а перевели в Тбилиси. Он обещал ничего не скрывать и по прибытии в Тбилиси дать подробные показания. Затем Гегия сообщил Абашидзе, что в лесу им зарыто много оружия и что местонахождение этого оружия знает только он — Гегия. Он предложил вместе отправиться в лес.

Абашидзе почему-то усомнился в правдивости заявления Гегия.

— В самом деле ты закопал в лесу оружие? — спросил его Абашидзе.

— А какой смысл врать? — утверждал Гегия.

Абашидзе поверил словам Гегия. Он не стал его допрашивать и сказал, что завтра поедут в лес за оружием. На следующий день Абашидзе, Надарая и еще кто-то уз работников НКВД поехали в лес и взяли Гегия с собой. Гегия показывал направление. Машину оставили где-то и углубились в лес. Наконец, Гегия остановился, показал место и заявил, что в этом месте зарыто оружие. Начали копать. Когда сделали порядочную яму, Гегия заявил, что он ошибся и что это не то место. Они выругали Гегия, но ничего не поделаешь, вернулись ни с чем

— Но какую цель ты преследовал, Гегия? — спросили мы, услышав его рассказ.

— Какие вы непонятливые. Самтредскне леса мне хорошо знакомы. Я хотел завести их в лес и удрать, в лесу легче скрыться. Но мы неудачно зашли в лес, оттуда неудобно было удрать. Абашидзе по дороге спросил меня: «Послушай. Гегия, может быть, ты нас водишь за нос? Может, никакого оружия нет у тебя в лесу?» — «Что вы, что вы! — отвечаю. — Я же не ребенок. Как можно водить за нос такое авторитетное учреждение? Неужели сами не знаете, что очень трудно в лесу ориентироваться, с первого раза невозможно найти то место,

 

которое ищешь, завтра обязательно найдем». — «Ты смотри! — угрожал Абашидзе, — я с тебя шкуру спущу!»

— На следующий день, — продолжал свой рассказ Гегия, — примерно в такое же время мы снова поехали в лес. Побродив немного, я выбрал удобное место и твердо заявил: «Вот здесь, это уж точно, вот здесь и закопано оружие». Работа снова началась. Работники усердно копали, а Абашидзе и Надарая стояли в нескольких шагах от меня и курили. Я попросил у них папиросу и тоже закурил. Эту часть леса я знал лучше и все время думал о побеге. Наметил направление и, улучив момент, дал тягу. И ста шагов не успел сделать, как цепкие руки Абашидзе схватили меня за плечо и придавили к земле. Ох и сильный парень был! «Куда ты, сукин сын, разве не знаешь, что я футболист? Как ты мог рассчитывать удрать от меня?» — «Вот этого я не учел. Я не мог предположить, что футболист может работать следователем. Ну что ж, раз не удалось мне удрать, давайте вернемся обратно, и пусть парни зря не трудятся, никакого оружия в лесу никто не зарывал». Абашидзе ругал меня на чем свет стоит и обещал, что пропустит меня через мясорубку, сделает котлеты и выбросит псам на съедение. Я попросил его не трогать меня до тех пор, пока не доставит в Тбилиси, а там видно будет. Если понадобится, чтобы я своим мясом кормил собак, то я это сделаю, не моргнув глазом.

Итак, Гегия привезли в Тбилиси.

Привез его сам Абашидзе, и еще какой-то работник ему помогал.

Гегия вызвали на допрос. Абашидзе при нем аппетитно ужинал. Абашидзе кончил ужин и обратился к Гегия:

— Ну, давай начнем. Гегия, ты...

— Подожди. Ты покушал, а я голодный, как собака. Ты сперва меня накорми, а потом разговаривать будем, а то на голодный желудок какие могут быть дела?

Абашидзе выполнил эту «прихоть» Гегия.

— А теперь надо бы закурить, — сказал Гегия, — а то у меня ничего нет, Дай, пожалуйста, закурить.

Закурили.

— Вот теперь можно и начинать, я слушаю.

Абашидзе достал готовый протокол допроса я предложил Гегия прочесть и подписать.

Гегия внимательно прочитал предъявленный ему документ, затем отложил в сторону и засмеялся:

— Ерунда. Вы Гегия не знаете!

— Что ерунда? — насторожился Абашидзе.

— Все, что здесь написано, ерунда. Я же говорю, что вы Гегия не знаете.

— То есть как не знаем Гегия? Все, что здесь написано, правда. Все то, что ты и твои люди замышляли против советского государства, здесь написано.

— А я говорю, что вы Гегия не знаете, не знаете тех лиц, которых он привлек, как вы говорите, к контрреволюционной работе.

— Ну, возможно, это не все, возможно, что кое-что упущено, кое-кто пропущен. Это дело наших рук, и мы потом дополним показания, — сказал Абашидзе, — а пока подпиши эти показания.

— Нет, возьми бумагу, я буду диктовать, ты будешь писать, а то у меня список совсем другой и дела также.

Абашидзе согласился. Он отложил готовый протокол допроса, взял бумагу, и Гегия начал диктовать.

Он показал, что на самом деле всю контрреволюционную работу в Самтредском районе возглавил он сам. Но его заместителем был начальник районного отделения НКВД Надарая.

— Судите сами, — говорил Гегия Абашидзе, — какая может быть нелегальная контрреволюционная работа без участия начальника НКВД? Если сразу же не вовлечь в эту работу такого человека, то всякая нелегальная работа быстро провалится, кто-нибудь донесет, и конец. Так вот, я начал с того, что завербовал Надарая, который охотно согласился быть членом моей контрреволюционной

 

организации. Не надо было его уговаривать, он словно ждал моего предложения. Дальше я ему предложил завербовать весь состав оперативных работников НКВД, весь командный состав районной милиции и список всех завербованных представить мне. Надарая это мое поручение добросовестно выполнил. Таким образом Надарая являлся моей правой рукой, моим верным помощником. Привлеченных к контрреволюционной работе оперативных работников и командный состав милиции по моему требованию Надарая привел в полную боевую готовность, и в любой момент они готовы были выступить с оружием в руках по первому же моему сигналу.

Далее Гегия перечислил в качестве руководящего центра контрреволюционной организации всех секретарей и ответственных работников райкома партии, заведующих отделами и ответственных работников райисполкома, районного прокурора, судью, директора МТС и в качестве членов организации всех тех членов партии, которых он знал.

Абашидзе молча записывал все то, что диктовал Гегия.

Через два дня между Гегия и Надарая была учинена очная ставка. Надарая был сильно избит.

На очной ставке Надарая обращается к Гегия:

— Почему ты меня губишь, Гегия, у меня семья, дети. Что плохого я тебе сделал? Совесть у тебя есть?

— Ты мне ничего плохого не сделал. Совести у меня намного больше, чем у тебя. Что касается детей, то они есть и у меня, при этом больше, чем у тебя. У других тоже есть дети, много детей. Я сделал то, что с меня требовали. С меня потребовали сказать правду о нашей контрреволюционной работе, я и сказал правду. Раз мы с тобой попались, нечего вилять, имей гражданское мужество и смотри трезво на все то, что происходит. Сам посуди, разве мог бы я в районе вести такую контрреволюционную работу, если бы ты мне не помогал? Нет, Надарая, давай выкладывай все, ей-богу, твои жена и дети не лучше моих, да и сам ты не стоишь того, чтобы тебя жалеть.

В течение нескольких дней Гегия ходил на допрос, диктовал свои показания, оговаривал новых людей, проводил очные ставки с теми «упрямцами», которые отрицали показания Гегия...

— А как с оружием? Разве следователь не ставил вопрос об оружии? Ведь такая организация не могла обойтись без оружия, — спрашивали мы.

— Гегия не дурак. Я учел все. Я не ждал, пока Абашидзе поставит мне этот вопрос. Я сам его поднял. Это серьезный вопрос, и я его разрешил очень просто, — говорил Гегия. — Во-первых, наш основной арсенал оружия находился в самом НКВД и в милиции. Во-вторых, я показал, что оружие я раздал членам организации. Ведь каждый районный работник имеет оружие.

Однажды Гегия вернулся с очередного допроса и сказал, что поссорился со следователем.

— Этого не может быть, Гегия. — возразили мы, — у тебя с ним такая дружба, вас водой не разольешь.

— Удивительно близорукие вы люди, дальше своего носа ничего не видите. что творится, не понимаете. Я знаю, говоря о дружбе со следователем, вы намекаете на то, что многих людей я оговорил, и следователь этим доволен. Не понимаете, что это вовсе не существенно и все эти люди скоро будут возвращены на свои места, к сожалению, Надарая тоже. Вы должны понять, что в моих показаниях кроме воды ничего нет. Неужели мои показания не прочтет хоть один человек, у которого голова правильно сидит на плечах? Вот на это я рассчитываю.

— Но по какой же причине ты поссорился со следователем?

— Так, вот, я захотел еще больше разжижить воду в моих показаниях. Я настаивал, чтобы в моих показаниях записали две пушки. А он не хочет.

— Какие пушки? Непонятно, что ты говоришь.

— Что тут непонятного? Я говорю следовагелю: « Пиши, что у нашей организации были спрятаны две пушки». Понимаете, пушки, артиллерийские орудия. А он говорит: «Нет, пушки записывать не будем». Я настаиваю: «Нет, запиши обязательно, что мы спрятали две пушки». А он свое: «Нет, Гегия. пушек не надо». Я свое: «Нет, пушки обязательно надо, и будь добр, запиши, что я спрятал

две пушки». — «Ну что ты пристал со своими пушками, на кой черт они нужны? Мы уже знаем, как ты прячешь оружие в лесу, этот номер не пройдет, мы пушек записывать не будем», — упорствовал Абашидзе. «Как хотите, а очередное показание должно начаться с пушек, — говорю я. — А если ты не хочешь записать эти пушки, то я напишу заявление о том. что у меня спрятаны две пушки, а следователь отказывается занести в протокол это мое заявление». Следователь на это говорит: «Пиши хоть сто заявлений, они пойдут в ящик для мусора, а пушки записывать мы не будем». Вот и поругались.

— Странный ты человек, Гегия, — смеемся мы, — для чего понадобились тебе эти пушки? В самом деле, на кой черт они тебе?

— Я же говорю, что Вы близорукие люди. Неужели не соображаете, что я хочу делать с этими пушками? Я же говорил вам, неужели мои показания не прочтет хоть один умный человек? Тогда тот скажет: «Что-то этот Гегия несет чепуху, а ну вызовем его и поговорим с ним». Если за время следствия я не встречу такого человека, то найду его на суде. Ведь какой-то суд будет?

— Это легкомыслие, Гегия.

— Почему? Если суда не будет, то ради чего ведется следствие? Для чего морочат голову себе и другим?

— Для того. чтобы подвести какую-то законную базу под произвол и насилие. Какое это следствие? Разве следствие так ведется?

— Нет, суд обязательно будет. Я очень рассчитываю на него. Всему есть границы, беззаконию тоже. Суд — это граница беззакония. Вот я дойду до этой границы и скажу полным голосом: «Посмотрите на ваших следователей, посмотрите, какое дело они состряпали, какие они идиоты, прочтите, какую чепуху они принимали за чистую монету...» И вот тогда здорово заговорят мои пушки. Понятно? Я уже заранее слышу оглушительный грохот моих пушек. Но, как видно, следователь что-то соображает, угадывает, бестия. Знает цену моим пушкам. Иначе чем же объяснить то, что он не хочет заносить их в протокол? Но я тоже человек упрямый, я заставлю, чтобы эти пушки красовались в моем следственном деле. Не я в руках следователя, а наоборот, он в моих руках. В моих показаниях я сознательно оставлял много темных мест, много недоговоренного. Пока он не запишет в протокол мои пушки, я ему ничего говорить не буду. Сперва запишем мои пушки, а потом пойдем дальше.

— А какого калибра твои пушки, Гегия? — смеялись мы.

— Самая настоящая гаубица 100-миллиметровая, что ни на есть дальнобойная, — серьезно отвечал Гегия.

— И снаряды припасены?

— А то как же? Сто штук, не меньше.

Я не знаю, чем кончился спор между Гегия и Абашидзе по поводу этих пушек. Меня забрали из этой камеры.

Гегия верил, что поступает правильно, оговаривая людей. Он верил, что ни он, ни оговоренные им не пострадают. На очных ставках с оговоренными им липами Гегия выступал в роли следователя и уговаривал прекратить, бессмысленное сопротивление. Гегия оказался в роли хорошего помощника Абашидзе. Свое поведение Гегия объяснял так:

— Я не хочу, чтобы люди подвергались пыткам. Я же видел, до какого состояния был доведен Надарая. Зачем все это надо?

В камере Гегия неустанно занимался «изобретательством». Из мякиша тюремного черного хлеба он мастерил какие-то детали машин, формы, конструкции. Мундштуки выкуренных папирос служили ему отличным «ватманом» для чертежей. Обгорелыми спичками он наносил замысловатые линии и тщательно хранил.

—  Что ты изобретаешь, Гегия, — любопытствовали мы, — не перпетуум-мобиле, случайно?

— Не случайно, а именно перпетуум-мобиле. Вот мы встретимся с ваши через два года, и я продемонстрирую вам свое изобретение.

Гегия так и не дождался того умного человека, которого ждал. Я не знаю, каков был суд над Гегия, но его расчеты не оправдались. Его пушки не «загрохотали» так, как он хотел. По всей вероятности, «суд» признал показания Гегия вполне обоснованными и приговорил его к расстрелу. Он потащил за собой многих невинных людей.