- 32 -

ПЫТКА

 

Вернемся к прерванному рассказу о моем вызове. Итак, через несколько минут после вызова Багратиони пришли за мной.

Я надел свежую, заботливо выглаженную, пахнущую домом чистую сорочку и отдал себя в распоряжение надзирателя.

Айвазов и на этот раз был подчеркнуто любезен. Казалось, никакого неприятного разговора между нами и не было. Он снова начал с посторонних вещей:

 

- 33 -

— О, какой ты нарядный сегодня! А ты знаешь, что я помог Любе сделать тебе эту передачу, я добился разрешения на это. И записку получил, верно?

— Да, спасибо.

— Хотя ты ведешь себя скверно, но я не мог отказать Любе. Она так просила, притом ведь сегодня Майя именинница.

Чего он хочет от меня, почему терзает душу?

— У нас сейчас такая адская работа, что работаем все 24 часа в сутки и не успеваем. Все на свете позабыли, и именины, и все семейные праздники. Хорошо, что я не женат, а то жена послала бы меня ко всем чертям.

Я молчал.

— Хочешь, при тебе позвоню к вам домой, передам Любе привет от тебя и поздравления Майке? Я не могу позволить тебе самому говорить, понимаешь? Ты лучше меня знаешь, что это нельзя. Но поговорить при тебе я могу. Хочешь? — и потянулся к телефону.

— Не хочу, не надо, — сказал я, — прошу тебя. И потом, как вы могли оставить телефон в квартире врага народа?

— Всему свое время. Ну, раз ты не хочешь, не будем говорить. Все это пустое, сам знаешь, что не для праздного разговора я тебя вызвал. Вот твой протокол допроса, подпиши и иди спокойно спать. Я даже согласен поужинать здесь с тобой вместе и отметить день рождения Майки. Подпиши, и дело с концом.

— Нет. Я этого не сделаю никогда. Если хочешь, чтобы я давал показания, то порви это к черту, возьми бумагу, поставь мне вопросы и точно запиши мои ответы, как это полагается правилами следствия, как ты сам делал это всегда, когда допрашивал человека.

Айвазов засмеялся.

— Нет, ты совсем ненормальный. Пойми же, правила, о которых ты говоришь, перешли в область преданий. Мы уже забыли о них. Теперь у нас другие правила. Много не разговаривай, возьми и подпиши.

— Нет, не совершу я подлости ни по отношению к себе, ни по отношению к другим. Это мое последнее слово.

— Последнее слово будет потом. А теперь в последний раз предлагаю подписать твой протокол допроса.

— Я сказал, что подписывать ложь не буду. Сказал, и еще раз повторяю, что это мое последнее слово.

— Ну что ж, пеняй на себя. Я этого не хотел. Если бог есть, то он свидетель, что я этого не хотел... По многим, многим причинам не хотел я этого, но если ты настаиваешь... — И приказал сидящему на диване практиканту: — Позови ребят.

Тот вышел.

Айвазов умолк. Молчал и я.

— Ты поступаешь очень неблагоразумно, Сурен. Плохо будет, имей в виду. плохо будет. Я очень не хотел этого... Я молчал.

— Бригада будет через несколько минут, — доложил практикант. Айвазов собрал со стола бумаги, запер их в ящик. На столе оставил только мой «протокол».

— Ну, я пошел, бригада свою задачу знает, — и, обратившись ко мне, добавил: — Я оставлю на столе протокол допроса. Как только захочешь подписать — скажешь.

Он ушел.

После ухода Айвазова практикант обратился ко мне.

— Вы меня не узнаете, товарищ Газарян? Я из ваших курсантов. Вы читали нам лекции в Закавказской межкраевой школе. Я вас хорошо знаю. Я советую вам не давайте бить себя, лучше будет, если подпишете. Ваше упорство ни к чему не приведет.

— Я не сомневаюсь, что вы мне добра желаете, но я не могу поступить так. Он вздохнул.

— Вы не можете себе представить, товарищ Газарян, как нам тяжело на-

 

- 34 -

блюдать все это, да не только наблюдать, но и самим участвовать. Один из наших курсантов удавился...

 «Бригада» пришла. Их было пять человек. Первым вошел Янов Копецкий. Он старый работник НКВД, мы хорошо знали друг друга. Высокого роста, здоровый. Он был очень нервный человек, его называли «Яша-псих». Он знал об этом, но не обижался. За ним вошел Иван Айвазов, младший брат Гургена Айвазова. Он тоже несколько лет работал в органах и хорошо знал меня. Третьим был один из младших работников особого отдела, в прошлом курсант межкраевой школы. Верзила с большими черными глазами, длинными усами. У него почти не было лба, чуть ли не сразу над бровями начиналась густая черная шевелюра. Фамилию его я забыл. Последние двое были практикантами межкраевой школы. Один из них держал ведро с «инструментами», как они говорили.

Да, ничего не скажешь, все на подбор, сильные, крепкие...

— Ого! Вот кого мы будем обрабатывать сегодня, — сказал Копецкий. — Это мы с большим удовольствием

Я остался сидеть. Они окружили меня. Копецкий сзади взялся за ворот рубашки, поднял и сильным движением толкнул меня в середину комнаты. Кто-то сильным ударом ноги сшиб меня. Я упал... Третий стискивал с меня брюки... Я вспомнил Багратиони, которого привели в камеру без брюк, в одних трусах.

Пытка началась.

Пять человек ожесточенно били. Били кулаками, ногами, розгами, шомполами, туго скрученными в жгут полотенцами, били чем попало, куда попало: в голову, в лицо, в спину, в живот... Больше всего по ногам. Кто-то заметил, что у меня больные ноги и тогда стали бить по ногам...

— Мы сейчас поправим тебе ноги!

И били, били. Чем больше били, тем сильнее зверели. Больше всего злило их, что я не кричал.

— Будешь кричать? Будешь орать? Будешь просить пощады?! — ругал Копецкий и бил, бил...

Сколько били, я не знаю...

— Ну, ребята, перекур, — скомандовал Копецкий.

Свежая сорочка превратилась в окровавленные клочья. На полу лужа крови, лежу на мокром. Глаза заплыли. С трудом приоткрываю веки и как в тумане вижу моих палачей...

Курят, отдыхают.

 Ругаются отборной площадной руганью, оскорбляют, издеваются, хохочут... Кто-то приближается ко мне, и тут же что-то очень больно обжигает тело. Вздрагиваю от боли и, чтобы не закричать, стискиваю зубы. А они хохочут... Потом еще ожог, еще... Понял. Тушили папиросы о мое тело...

Перекур кончился, избиение продолжалось с новой силой.

Странное ощущение. Удары становятся ожесточеннее, а боль ослабевает. Когда прихожу в себя, чувствую запах медикаментов, что-то белое маячит перед глазами.

Так. Значит, я потерял сознание и меня приводили в чувство.

— Я пошла, все в порядке, — говорит сестра.

«Все в порядке!» Значит, можно начать все сначала. Но «бригада» курит. С ужасом думаю, что снова будут тушить папиросы о мое тело. Ожог папиросой очень болезнен, все тело горит от первых ожогов, неужели еще? Да. Кончающий курить подходит, обязательно оскорбляет, тушит папиросу, ругается, плюет и отходит, чтобы уступить место другому.

Все чередовалось в определенной последовательности. Избиение, перекур, тушение папирос, снова избиение, обморок, приведение в чувство, снова избиение, тушение папирос...

Уже светает, но «бригада» все «трудится» и «трудится».

Явился Айвазов.

— Ну, ребята, идите спать, — сказал он, поздоровавшись. — Что ж, работа налицо.

«Идите спать». Значит, «бригада» работала ночами, а днем отдыхала,

 

- 35 -

«Бригада» ушла.

— Так будет каждый день до тех пор, пока не подпишешь. Понял?

Айвазов позвонил в комендатуру:

— Пришлите выводных, два человека.

Точно так, как вчера было с Багратиони, два надзирателя приволокли меня в камеру.

Чалмаз и Мебуке подбежали, уложили...

— Господи, как изуродовали человека, — сокрушался Чалмаз.

— Честное слово, Датико и Сурен сумасшедшие люди. Зачем доводить себя до такого состояния? Ради чего нужно переносить такие мучения? Зря, ей-богу зря. Пиши что хочешь, подпиши что хочешь, грош цена всему написанному, ведь разберутся же, разберутся.

Все тело ноет, ноги гудят, каждое движение причиняет нестерпимую боль,

сильно болят места ожогов от потушенных папирос, их много на теле, этих ожогов. На спине, на груди, на ногах, на руках, даже на лице... Не могу лежать долго в одном положении. В камере душно. Тело липкое от пота, и это усиливает боль.

Багратиони вернули в более тяжелом состоянии, чем вчера.

Чалмаз и Мебуке устроили его тоже.

— И тебя, да? Мужайся, мужайся, вот наш девиз сегодня. Мужайся! Какая умница твоя Люба, Сурен, какая умница. Ну что ж, будем держаться до конца.

Помолчав немного, Багратиони продолжал:

— Я бы заключил с тобой договор о соревновании на выдержку, но это было бы с моей стороны нечестно, у меня очень здоровое сердце, а ты больной человек. Мне кажется, что мое сердце не перестанет биться, даже если вырвать его из груди. Что за дьявольское сердце у меня?

— Видишь ли, Датико, по всей вероятности, в тюрьме существуют другие медицинские законы. Еще месяц назад в Кисловодске профессора спорили о характере так называемого систолического шума моего сердца: одни говорили, что это результат переутомления, другие — что у меня органический порок сердца, деформация двустворчатого клапана. Второе мнение взяло верх, и мне было предложено не нервничать, не волноваться, соблюдать полный покой, ни в коем случае не переутомляться и так далее, и тому подобное. А какую нагрузку выдержало это больное сердце за сегодняшяую ночь — и ничего, бьется и бьется. Или же ноги. Целый месяц я ходил в ихтиоловой повязке, вернее, не ходил, а лежал, задрав ноги кверху. Видишь ли, образовался тромб, врачи подняли панику: если не рассосется, то может оторваться и начать «бродить» с током крови. Когда же дойдет до сердца — конец С тромбом в венах я вошел в тюрьму, повязку сняли (как же, ведь на этом бинте я мог повеситься). Мне было не до тромба, я не обращал на него внимания, вот он и стал меньше и сам собой рассосался. А как досталось вчера моим больным ногам! И ничего... Ну скажи, пожалуйста, где медицинские нормы? Так что, Датико, мы сможем с тобой соревноваться. Главное то, что у нас одинаковая точка зрения на положение вещей, давай мужайся и ты.

— Вы оба сумасшедшие, — настаивал Мебуке, — прекратите безумство, не давайте мучать себя, а то они запросто убьют вас...

— Интересно, что с Буачидзе? Наверно, он умер, бедняга. Мне очень жаль его, хороший, честный, светлый человек... Вечером все повторилось.

— Ну что, передумал? — спросил Айвазов. — Может быть, достаточно? Подпишешь?

Я молчал. «Бригада» была вызвана, снова началась пытка.

Копецкий ввел новую пытку. Карандаши...

Между пальцами вкладывали граненые карандаши, за одну ладонь брался Копецкий, за другую — Иван Айвазов, и по команде Копецкого «раз, два, взяли!» сжимали... Сверхчеловеческое усилие требовалось для того, чтобы не закричать. Кусая губы, я терпел, и это больше всего злило палачей.

— Долго ты будешь мучать нас? — орал Копецкий.

 

- 36 -

Оказывается, это я их мучаю.

— Я заставлю тебя валяться под ногами! — угрожает Копецкий. Но ведь я уже валяюсь под ногами, под грязными сапогами, в луже собственной крови, что ему еще надо?

Так продолжалось шесть дней. Ни разу во время пыток Гурген Айвазов не присутствовал. Вызывал «бригаду», а сам уходил.

Выдержал, ничего не подписал. Очень помогла мне Люба своим «мужайся». В соревновании с Багратиони я вышел победителем, но это не моя заслуга, Не знаю, кому я обязан тем, что после шести дней меня перестали пытать.

И не применили самого страшного —втыкание игл под ногти.

— Я не испытал боли от горящих папирос, но то, что ты избежал игл, тебя спасло, — говорил Багратиони.

Прекратились пытки, прекратились вызовы на допрос. Снова забыли обо мне. Каждый день в установленное время появлялась медсестра и распоряжалась:

— Мелаша, смажь ушибы...

Старательная Мелаша добросовестно исполняла свои обязанности, и мы становились еще пестрее.

Ей не было дела до того, что среди «ушибов» есть и ожоги, которые йод не успокаивал, а наоборот, раздражал.

— Мелаша, обходите ожоги, очень больно от йода, — просил я. Каждый день во время поверки я получал восьмушку бумаги, писал заявление на имя наркома и просил, чтобы он меня вызвал. Я ему писал, что он обязан меня вызвать. Я протестовал против того, что меня отдали на съедение Кримяну и Савицкому. Я писал, что как я обвинял их в 1934 году, так обвиняю и сейчас. Я писал, что совершается преступная провокация, что честные люди становятся жертвой клеветы и оговора и что следователи сами создают эту провокацию.

— Какой ты наивный человек, — говорил Багратиони. — Другим советы даешь, а сам поступаешь глупее глупого. В конце концов накличешь беду на свою голову.

Да, глупо было с моей стороны думать, что я открываю глаза наркому своими заявлениями, что если он меня вызовет, выслушает, то положение изменится.

Прошло несколько дней, и меня вызвали, но не к наркому, как я ожидал, а для того, чтобы учинить очную ставку с... Романовской.

Но прежде два слова о Романовской.

Как-то в начале 1937 года вызвал меня к себе мой начальник Богдан Кобулов и сказал, что какая-то Романовская ему ужасно надоела и он больше не в состоянии с ней возиться.

— Прими ее, пожалуйста, она сейчас в комендатуре, ты более выдержанный человек, а я измучился с ней и могу наговорить дерзости. А потом мы вместе решим, как поступить.

— А чего она хочет?

— Это долго рассказывать, прими ее и узнаешь. Скажи ей, что впредь ты будешь с ней заниматься.

Я принял Романовскую.

Пожилая, грузная, болезненная женщина, передвигается с трудом. У нее дочь и зять в Тбилиси, но она живет одна в отдельной квартире, предоставленной ей как жене старого профессионального революционера.

Во время своих визитов к Кобулову она сообщала ему, что знает группу людей, которые замышляют террор против Берия (нашего Лаврентия, как она выражалась). Когда ей это стало известно, она пошла в ЦК КП Грузии и рассказала об этом Берия. Берия при ней позвонил в НКВД наркому Гоглидзе и предложил ему принять и выслушать Романовскую.

Гоглидзе принял ее, выслушал, позвал к себе Кобулова и предложил ему поддерживать связь с Романовской и выяснить подробности дела.

— Кобулов хорошо знает это дело, — говорила Романовская. — Я несколько раз бывала у него, и сегодня я пришла к нему, но почему-то попала к вам.

Я спросил, откуда ей стало известно о группе этих людей. Она ответила, что ей подсовывают анонимки.

 

- 37 -

— Кто их подсовывает?

— Я этого не знаю, я не видела этих людей. Кроме того, они звонят мне и угрожают, что убьют Берия.

— Но почему же эти люди сообщают вам свои планы? Ведь если человек замышляет убийство, он держит свой замысел в строгом секрете.

— А потому, что я жена старого революционера. Они знают это и угрожают мне анонимками и телефонными разговорами: «Вот увидишь, мы убьем твоего Лаврентия». Они знают, что я преданный Лаврентию Павловичу человек, и угрожают.

— А где эти анонимки?

— Они все у Кобулова. А вот и последняя. Ее подсунули мне сегодня ночью, я нашла утром...

Романовская достала анонимку и дала мне. Анонимка была составлена ид букв, вырезанных из газет. Буквы, иногда слоги, даже целые слова были вырезаны из газеты и наклеены на бумагу. Анонимка была примерно такого содержания: «Скоро будет убит самый любимый вами человек, Лаврентий Берия, и если вы по-прежнему будете продолжать любить Берия, то убьют и вас».

— Как вы думаете, кто может подкидывать такие анонимки? Кого-нибудь конкретно вы подозреваете?

— Я никого из этих людей не видела, никого не подозреваю. Я думаю, что у вас есть возможность выявить этих людей.

Проверкой было точно установлено, что Романовская все это сочинила сама, что она сама вырезала буквы из газет и составляла тексты «анонимок». Было установлено также, что никто никогда не угрожал ей по телефону.

Гоглидзе и Кобулов считали, что она выжившая из ума старуха и что ею заниматься не следует.

Итак, мне учинили очную ставку с Романовской.

Айвазова не было на очной ставке. Проводил очную ставку другой работник, я забыл его фамилию. На очной ставке присутствовал представитель партийного контроля со своей стенографисткой.

Собственно говоря, вопросы ставил не следователь, а этот представитель партийного контроля. Романовская заявила, что она «давно подозревала, что в НКВД пробрались троцкисты и враги народа вроде Газаряна, которые сознательно не реагировали на такие серьезные сигналы, как подготовка убийства нашего Лаврентия».

Я ответил на поставленные мне вопросы, заявил, что Романовская провоцирует, «анонимки» ее выдумка и никаких сигналов о подготовке убийства Берия она ни от кого не получала. На этом и кончилась очная ставка.

Эта очная ставка возмутила меня до глубины души. Я стал писать новые заявления на имя наркома Гоглидзе, возмущался, что придают значение лживым заявлениям Романовской и устраивают со мной очные ставки, в то время как затеянное Романовской дело достаточно известно всем, кто имел к нему отношение. Я писал, что если меня в вопросе, связанном с Романовской, в чем-нибудь обвиняют, то я выставляю свидетелями Сергея Гоглидзе и Богдана Кобулова, которые сами считали, что ею не следует заниматься.

— Не дури. Сурен, как ты не понимаешь, что это делается для того, чтобы завтра приписать тебе обвинение — террор против Берия, что может быть подходящее этого? — говорил Багратиони.

— Я отлично понимаю, что это именно так, но все-таки протестую и буду

протестовать.

— Зачем это надо, сказал же мне следователь, что все наши заявления, кому бы ни были адресованы, дальше мусорного ящика не идут.

Да, Романовская была очень удобной подставной фигурой в цепи провокаций. направленных против меня (да только ли меня?), «подтверждением» того, что готовилось убийство Берия, а «затесавшиеся в НКВД враги народа сознательно не реагировали на это».

После этой «очной ставки» обо мне снова забыли. Багратиони завидовал мне. У него появился неописуемый страх перед каждым открыванием двери, он как-то съеживался в углу, будто это могло спасти его от вызова. Так продолжалось до тех пор, пока он не подписал протокол и, если уместно такое выражение, не вздохнул свободно.