- 4 -

Матери, Любе и друзьям ...

невинным жертвам 1937 года.

АРЕСТ

 

Июль 1937 года в Тбилиси был особенно жарким. Я только что вернулся из отпуска. Болела перевязанная нога: не рассосался сгусток в венах.

Еще в Кисловодске нас, отдыхающих, оглушило сообщение о расстреле Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка и других. Какие имена]

Позже, в Москве, я узнал, что арестован бывший нарком внутренних дел Грузии Тите Лорткипанидзе. Он тогда работал в Крыму.

Вызвали по служебным делам и арестовали. Его секретарь Гайк Агабалян просил разрешения вернуться в Крым, но ему сказали: «Подождите, погуляйте в Москве». Через три дня его тоже арестовали и вместе с Лорткипанидзе отправили в Тбилиси.

За что могли арестовать этих людей?

В Москве, как обычно, я остановился у моего близкого друга — Сурена Аршакуни. Мы знали друг друга с 1921 года — вместе работали в Александропольском подполье во время турецкой оккупации.

Аршакуни был неузнаваем. Прежде веселый, жизнерадостный, теперь он стал раздражительным, угрюмым.

Он был начальником Московского управления Дальстроя.

Аршакуни говорил, что в Москве совершаются ужасные дела. Ежедневно арестовывают руководящих работников предприятий, партийных и советских организаций, командиров армии. Он нервничал еще и потому, что многие начальники отделов НКВД уже были арестованы и сам он не знает, что будет с ним через час.

— Но у тебя ведь нет оснований беспокоиться! — сказал я наивно.

— Да, у меня нет никаких оснований к беспокойству, я себя хорошо знаю, но вместе с тем у меня имеется достаточно оснований к тому, чтобы беспокоиться. Ты знаешь, как изменилось все за последний месяц, особенно после расстрела командиров Красной Армии. Закон перестал существовать, нет прокурорского надзора, прокуроры формально санкционируют незаконные аресты руководящих работников, и все это делается под маркой защиты советского государства от врагов, под маркой борьбы с контрреволюцией. Это не только в Москве. Всюду. В Ереване арестованы Саак Тер-Габриелян, Арсен Есаян, Драстамат Тер-Симонян, Нерсик Степанян и много других товарищей. Этих людей ты знаешь не хуже меня... Кто выдумал так называемые «ежовые рукавицы»? Эти «рукавицы» губят страну, уничтожают честных людей. Когда же поймут это, когда?

Тяжело было все это слышать, тяжело было сознавать правоту этих слов...

Я должен был приступить к работе 8 июля, но вызвали меня накануне вечером. Вызвали на минутку. Видите ли, нарком захотел поговорить со мной по какому-то «неотложному делу».

После почти двухмесячного перерыва я вошел в свой служебный кабинет. Ничего не изменилось. Настроение было тревожное — под влиянием последних событий. Я ничего не знал о том, что делается в Тбилиси, но ответ на этот вопрос получил в... арестантской камере.

Принесли заказанный ужин, но я к нему не притронулся,

Неожиданно вошли в кабинет двое моих подчиненных — начальники отделений Михаил Михайлов и Сергей Давлианидзе. Они стремительно подошли ко мне, схватили меня за руки, чтобы я не мог полезть в карман, и заявили, что по распоряжению наркома я арестован. Они отобрали крошечный карманный револьвер, с которым я никогда не расставался, и предложили мне выйти из кабинета и без шума (да, без шума, как будто я собирался шуметь) следовать с ними в комендатуру.

 

- 5 -

В комендатуре меня тщательно обыскали, отобрали партийный билет, деньги, часы, сняли пояс.

Повязку с ноги сняли. Мои протесты не помогли.

— С повязкой мы разрешаем быть в камере только о том случае, если она сделана медицинскими работниками тюрьмы.

Открыли обитую железом дверь, соединяющую комендатуру с тюремным корпусом, и я очутился во внутренней тюрьме.

Узкий коридор был освещен тусклым электрическим светом. Сопровождающий меня надзиратель ключом беспрерывно стучал по бляшке своего пояса и получал откуда-то ответные сигналы. Эти сигналы означали, что путь свободен и мы можем двигаться дальше. А дальше — спуск вниз, в подвал.

Маленькая лампочка едва освещала небольшой коридор. К нам подошел дежурный надзиратель, принял меня, открыл какую-то дверь со страшным скрипом, я перешагнул порог, и дверь за мной захлопнулась.

Сперва мне показалось, что у меня потемнело в глазах. Но нет. Это плотный, спертый, насыщенный человеческими испарениями и густым табачным дымом воздух создал полумрак в слабо освещенной камере.

Меня сразу окружили обросшие, голые, в одних трусах люди. Некоторые узнали меня:

— Сурен, это ты?

— Скажи, что делается на воле?

— Кто еще арестован?

Какого-то ярого болельщика футбола интересовал вопрос, чем кончилась игра с басками. Испанские футболисты играли в Москве, но болельщик накануне матча был арестован а ему хотелось узнать результат.

Я удивительно равнодушно воспринял все, что произошло со мной, а в камере у меня начался приступ зевоты. Не хватало воздуха, мне захотелось спать.

— Товарищи, я хочу спать.

Кто-то уступил мне свое место, кто-то подсунул под голову какую-то тряпку, и я... не то заснул, не то забылся. Меня разбудил окрик:

— Вставай, оправка!

— Что, разве утро?

— Да, утро.

Раньше поговорку «хоть топор вешай» я находил бессмысленной Теперь я понял ее значение.

Я огляделся. С трудом узнавал знакомых. Вот высокий, широкоплечий, с открытым лбом, большими карими глазами под густыми черными бровями Михаил Лакоба, начальник республиканской милиции Абхазии, брат Нестора Лакобы, бывшего председателя ЦИК Абхазии. Но какой-то странный, будто голова у него стала больше: то ли оттого, что оброс, то ли распухла.

Вот секретарь партийной организации Тбилисской макаронной фабрики Мкртич Хачатуров—маленький, тщедушный, с птичьей головой. Черные, быстрые глаза. Он мало изменился.

Вот Хачнк Нахапетов, коммерческий директор спортивного общества «Динамо». Всегда веселый, остроумный, с неисчерпаемым запасом реплик по всякому поводу, Хачик был любимцем всех, кто его знал.

Ко мне подошел высокий худой человек.

— А вы меня не узнали? — спросил он. Я рассмотрел его внимательно, но не узнал.

— Неужели я так сильно изменился?

Остриженная голова, небольшая черная как смоль борода, узкое лицо, острый нос, маленький рот и тонкие губы мне ничего не говорят. Но глаза, черные как маслины глаза... Я их видел... Они мне знакомы.

Но молодой талантливый профессор Вадачкория, с которым я был хорошо знаком, так изменился, что я его не узнал.

— Ты, Сурен, у нас двадцать седьмой, - сказал Нахапетов.

— Получается так, что одни коммунисты сидят в этой камере, — недоумеваю я.

 

- 6 -

— Heт, почему же, ты сильно преувеличиваешь, — улыбается Нахапетов. — Есть среди нас и беспартийный, правда, единственный. Вот он, наш Векслер узнаешь?

Кто не знал Вскслера! Он был очень популярен в Тбилиси, директор роскошного обувного магазина «Люкс». Но где же он? Оказывается, Векслер занят: сидит на корточках у дверей и через щель смотрит в коридор.

— Ничем не отвлечь его от этого занятия, — поясняет Нахапетов.

— Увели Coco Буачидзе, — сообщает Векслер. — Он ходить не может, двое его волокут.

Буачидзе — старый большевик, командир Грузинской дивизии.

— Привели Шамше Лежава, он еле двигается. Лежава — старейший член партии.

— Лункевич тоже рядом, вот сейчас его увели куда-то, — докладывает Векслер.

Лункевич — главный консультант Совнаркома Грузии.

Но не только любопытство приковало Векслера к этой щели. Он страдал одышкой и тяжелее всех переносил отсутствие воздуха, а через щель все же был какой-то, пусть незначительный, приток воздуха из коридора.

Странное дело: что за красные полосы почти у всех на спинах, на ногах, синяки под глазами, кровоподтеки? Что это такое? Лакоба, Нахапетов, Хачатуров, Векслер — все «раскрашены», одни больше, другие меньше. Страшная догадка пронизывает мозг, но я сразу же отбрасываю ее. Нет, этого не может быть.

Медицинская сестра вошла в камеру. Она совершает обход.

— Больные есть?

Один за другим молча подходят к ней и показывают спины. Раздевается и Вадачкория. Кровавые полосы и у него на спине.

— Мелаша, намажь ушибы, — распорядилась медсестра. Мелаша. пожилая женщина с небольшим ведерком и кисточкой, как маляр закрашивает йодом «ушибы».

— Что же это такое, товарищи, что за «ушибы»?

— Понимаешь, здесь лестницы очень крутые, — с грустной улыбкой говорит Нахапетов, — вот когда мы поднимаемся на допрос, спотыкаемся, падаем... и вот ушибы.

Мне стало жутко. Душили спазмы...

— Видишь, как усердствуют твои товарищи-чекисты, — сказал Хачатуроа.

— Что мне сказать вам, мне стыдно за них.

Итак, я двадцать седьмой в этой камере. Нет, камерой ее назвать нельзя. Это подземелье. Подсобное помещение баннопрачечного хозяйства внутренней тюрьмы было превращено в камеру, куда сажали людей для устрашения. Толстые матовые квадратики выходящего на тротуар небольшого окна не пропускали дневного света. Никакого доступа воздуха не было. Во время оправки мы старались подольше побыть в уборной, чтобы хоть немного подышать там «воздухом».

Нас двадцать семь человек. Из них двадцать шесть — члены Коммунистической партии, старые большевики, за их плечами большая революционная работа, царские тюрьмы и ссылки, борьба за создание и укрепление советского государства.

Чьей-то чудовищно преступной рукой вырваны эти люди из общества с тяжким обвинением в антигосударственных преступлениях. Их ожидает гибель. Я пишу «чьей-то» потому, что тогда мы многого не знали, не могли правильно оценить положение. Все недоумевали, в тысячный раз задавали друг другу один и тот же вопрос: «Что происходит? За что должны погибнуть эти люди?» Спрашивали, но не находили ответа.

Но какие бы догадки ни строили, вывод был один: все это какое-то кошмарное недоразумение. Мы должны оставаться настоящими большевиками, сохранить бодрость духа, перенести это тяжелое испытание. Партия разберется, скажет свое слово, все станет на свои места, и мы вернемся к нашим делам...

Однако ни Нахапетов, ни Лакоба, ни Вадачкория, ни многие, многие другие не дожили до торжества правды, в которое таи твердо верили...

Получил я первую арестантскую пайку хлеба.

 

- 7 -

Она осталась нетронутой. Не смог я притронуться и к баланде. Казалось, это прошло незамеченным. Но когда и на следующий день я не смог заставить себя съесть что-нибудь, на меня посыпались упреки и наставления.

— Нет, браток, так не годится, ты должен есть, чтобы сохранить себя. Может быть, хлеб и обед тебе не по вкусу, но изволь есть.

Мне было не до еды. Я думал. Напряженно думал...

Я анализировал всю мою сознательную жизнь, критически рассматривал каждый этап, но ничего не находил. Я никогда, никогда не злоупотреблял оказанным мне довернем, я был честен. За это я был любим и уважаем в коллективе. Так за что же власть, в установлении и укреплении которой есть и моя скромная доля, посадила меня в это страшное подземелье?

Власть? Нет. Здесь орудует чья-то преступная рука, но чья?

«Ежовые рукавицы» губят страну, уничтожают честных людей. Когда же поймут это, когда?» — повторяет память слова Сурена Аршакуни.