58. Зоя Архипова.

Именно он и познакомил меня с бухгалтером профсоюзного комитета "Озёрлага", моей будущей женой, Зоей Павловной Архиповой.

Всегда спокойная, небольшого, пожалуй, даже маленького роста женщина, сразу же обратила на себя моё внимание своим милым лицом с азиатским разрезом глаз. Когда она смеялась, глаза её становились совсем узкими, но такой она мне нравилась ещё больше. Характер у неё был ровный, она была отзывчива и добра, голос - тихий, ей было 34, а мне - 31 год. Пользуясь тем, что я был расконвоирован, мы встречались с ней то в квартире Володи Зайцева, то у её подруги. Потом я стал навещать её дома, у матери, с которой она жила. Жениться я не думал, так как собирался сразу же после освобождения вернуться в Москву - чего не бывает, Сталин умер, и, возможно, удастся уехать на родину, в США. В то же время я страшно устал от непрерывных десятилетних мотаний по лагерям и тюрьмам ГУЛАГа, хотелось хоть немного отдохнуть, успокоиться, оглядеться.

Вышло же всё по-иному. Неожиданно, в ноябре 57-го, была объявлена амнистия в честь 40-летия Октябрьской революции. Освобождению подлежали осуждённые на срок до 3-х лет лишения

свободы. Но не все, а "твёрдо вставшие на путь исправления". Меня это озадачило: с одной стороны меня могли посчитать вставшим на этот "путь", но с другой, - а как быть с многочисленными карцерами в течение всего срока, участием в забастовочном комитете на Воркуте, дополнительным 3-летним сроком, Владимирской тюрьмой и т.д. и т.п.? Что перевесит? В то же время, я работаю в парткабинете "Озёрлага" - по крайней мере, визуально, для начальства должно быть ясно: я встал на этот самый "путь"... И опять же, как и во Владимирской тюрьме, сомнения по поводу моего рождения в США. А в этой комиссии будут сидеть не москвичи из прокуратуры Союза, а матёрые эмвэдисты, которые горазды больше на посадки, чем на освобождения. На лагерную судимость они всегда смотрели косо: судили в лагере? следовательно, неисправим, что-то вроде рецидивиста... Так, в этих сомнениях прошло около 20-ти дней. И вот,18-го ноября 1957 года, меня вызвали на комиссию, состоящую из управленческих офицеров "Озёрлага".

Сидя в приёмной Управления, я увидел входящего с улицы начальника "Озёрлага" полковника Евстигнеева, моего старого знакомого, беседовавшего со мной в 1955 году на тему "о пользе Особого совещания", во время водворения этапа с Воркуты в штрафной лагпункт в Анзёбе. Ну, думаю, мне не освободиться досрочно. Этот страстный поклонник Особого совещания не даст мне по добру уйти из лагеря! Но он не пошёл в кабинет, где заседала комиссия, а сел за стол напротив меня. Я моментально отвернулся, сделав вид, что не узнал его, хотя и был обязан, как заключённый, встать и поприветствовать, так как он был в форме. Конечно же, он сразу узнал меня, сидел, смотрел на меня в упор не то прищурясь, не то с какой-то ухмылкой. Неожиданно он спросил: "Ну, что, Америка, зайти мне в свой кабинет (имея ввиду комиссию) или посидеть с вами?" - "Да лучше посидели бы со мной, гражданин начальник", - ответил я, ввернув при этом, что 25-летний срок по ОСО с меня сняли, как незаконный. Сказал и испугался - зачем гусей дразнить? Но он улыбнулся: "Ну, удачи вам", и поспешно вышел. Я вздохнул с облегчением.

Большинство членов комиссии знали меня. Знали, что я работаю художником здесь же в парткабинете, и отнеслись ко мне довольно хорошо. Когда они стали голосовать, то вдруг резко поднялся начальник оперативного отдела подполковник Катаев и сказал, что по его мнению товарищам следовало бы воздержаться от голосования, так как у него имеются кое-какие оперативные данные. Затем с расстановкой зачитал постановление прокурора "Озёрлага" Дорошка о водворении меня на год во Владимирскую закрытую тюрьму. В постановлении говорилось, что я -"ярый украинский националист". Вот ведь как прочно, с лёгкой руки тупоголового прокурора, этот ярлык прилип ко мне! Члены комиссии стали перешёптываться, с недоверием поглядывая на меня. Терять мне по существу было уже нечего, так или иначе срок мой заканчивался через

два-три месяца. И я ринулся в бой, пытаясь как-то парировать эту ахинею. Но Катаев настаивал на своём, показывая всем моё дело. Но, слава Богу, совершенно неожиданно, меня стали защищать начальник озёрной больницы Клавдия Ивановна Морозова, пользовавшаяся огромным авторитетом как у зэков, так и у лагерного начальства, и начальник политотдела Курилин, которому я непосредственно подчинялся. Опять мне крупно повезло, - дело было решено в мою пользу!

В лагерь я летел как на крыльях. Прибежав в барак, я стал собирать свой скудный скарб, но потом опомнился - ранее, чем через два-три дня меня не выпустят, и бросил это пустое занятие. Соседи по бараку, не зная, что я был на комиссии, стали расспрашивать: куда это я так спешно собрался. Во время разговора, когда я рассказал, что меня освободили, на весь барак прозвенел голос урки по прозвищу "Гвоздь", который ехидно, сопровождая каждое слово матом, кричал, что, мол, знаем, на какую комиссию тебя вызывали... Он явно намекал, что я ходил стучать оперу, хотя повода у него для такого обвинения не было. Его все сторонились и заметно побаивались за нахрапистый характер и нож, которым он кстати и некстати всем угрожал. Я тоже побаивался и избегал его, но что-то со мной на этот раз случилось, хотя и раньше я выдержкой не блистал, - я влепил ему пару крепких оплеух. Он стоял с побелевшим лицом, нервно подергивая губами. Нас сразу же окружили плотным кольцом - интересно ведь посмотреть, как будут резать вконец обнаглевшего "американца"! Я уже жалел о своей опрометчивости, ожидая, как бывает с блатными, - истерики и удара ножом, хотя марки не терял, и не отодвинулся от него ни на полшага. Но, странно, всё обернулось по другому. Вероятнее всего, он попросту струсил, опасаясь, что зэки выступят на моей стороне. - "Ну, сука, ты теперь у меня освободишься", - изрёк он, и медленно вышел из барака. Все три дня, а вернее - ночи, я почти не спал, зная вероломность урок, особенно так называемых сук, к категории которых и относился "Гвоздь". Я опасался не только его ножа, но и его языка, - он запросто мог пойти и заявить тому же оперуполномоченному, что я его избил. Тогда действительно - прощай, свобода!

Но ничего не случилось. Мало того, "Гвоздь" при встрече даже поздоровался со мной. И я почувствовал себя сильным и здоровым, везучим и счастливым. Надо сказать, что это в какой-то мере соответствовало истине, так как всю предыдущую зиму в тюрьме и лето в лагере до самого освобождения, я усиленно занимался физическими упражнениями почти до изнеможения. Зимой я по пояс обтирался снегом в любую погоду, летом обливался ледяной водой из колодца. Можно считать, что весь осевший во мне голубиный жирок я успешно перегнал в мышцы. Подтолкнула меня к этому моя реабилитация во Владимирской тюрьме - я почувствовал, несмотря на оставшийся 3-летний срок, интерес к жизни и стал усердно готовиться к ней, веря, что ещё не всё в этой жизни утрачено.