- 201 -

44. Разные судьбы и барачные коллизии.

 

Невольно были у меня контакты с различнейшими людьми. Так, я познакомился с другом Феликса Тышлера, Генрихом Альтшуллером, инженером из Баку. Если я правильно запомнил его слова, то он был обвинён в совершеннейшей ахинее: "... в приготовлении, при помощи усовершенствованного им респиратора, к переходу по дну Каспийского моря в Иран". Это был высокий, сутуловатый парень лет тридцати, с большими залысинами на голове. Он был интеллигентен, но всё портило

 

- 202 -

его непомерное высокомерие, даже, пожалуй, мания величия. В чём было его превосходство над другими, я не совсем понимал.

Феликс же был человеком другого склада, более общительный, прямой, немного агрессивный, хотя все мы там болели какой-то злостью. Показалось мне тогда, что и Феликс, чуть меньше, но относился к другим свысока. Но потом оказалось, как я думаю, что это было скорее всего своеобразным прикрытием от людей, с которыми он не хотел иметь дело. На первых порах в их число, вероятно, попал и я. Позже мы с ним в общем то подружились.

Он был арестован в 1949 году во время службы в армии в Венгрии. Если я правильно понял его, то причиной ареста была его работа в советской разведке, получилась какая-то неувязка, подробностей не знаю, а итог: статья 58, и, кажется, 25 лет лишения свободы. Он был грамотным, прекрасно разбиравшимся в литературе человеком. Его мобилизовали в армию со второго курса Литературного института им. Горького. В зоне лагеря мы с ним общались редко, но впоследствии, когда я перешёл работать на шахту, мы стали работать в одном здании -Соколович в маркшейдерском бюро, я рядом - в техкабинете, Феликс - в другом конце коридора.

Зимой 1953-1954 г.г. в сценической, где я жил, как ни парадоксально для шахтного лагеря, не хватало угля для топки печи - не подвозили вовремя. Топчан, на котором я спал, был у самой стены. Зимой она промерзала насквозь - морозы бывали сильные. В результате я схватил экссудативный плеврит. Из-за диких болей в груди, невозможности вздохнуть, мне пришлось обратиться к врачам, и меня срочно госпитализировали - температура поднялась до 40. Попал я в стационар к доктору Спектору. На следующий день, когда он попытался сделать мне укол, я неожиданно засмеялся, хотя стоять то не мог без посторонней помощи. Он замер с шприцем в руке, с подозрением глядя на меня. Не знаю, что со мною случилось, но всё повторилось заново, причём я уже хохотал безудержно. Спектор прекрасно знал, что это первый признак "подкурившего" анашу, хотя я из-за болезни уже и табак не мог курить. Он в бешенстве стал орать на меня, что только шизофреник может позволить себе курить анашу в таком состоянии. Мои попытки убедить его, что это не так, и я, мол, бросил вообще употреблять наркотики - не возымели действия. Уколы он не стал мне делать и в раздражении ушёл. Провалялся я на койке пару недель, фельдшер, вероятно, из жалости давал мне какие-то таблетки, но мне становилось с каждым днём всё хуже и хуже, в боку хлюпало, кололо, и я уже не смог вообще вставать. Из этого состояния меня вывел Соколович. Как-то утром в окно палаты кто-то постучал. Это был он. Когда фельдшер открыл форточку, то я услышал слова: "Возьми и сейчас же постарайся съесть это". Он просунул в форточку стеклянную банку консервированного компота из черешни, которую он получил в

 

- 203 -

посылке. И я съел сразу всю банку, потом уснул. Не знаю, дело ли в компоте, или это случайность, но я стал быстро поправляться, и дней через десять был выписан, правда, ещё очень слабым. В дальнейшем Соколович не упускал возможности шутливо напоминать мне при случае, что он спас мне жизнь.

В ином свете, порою довольно комичном, выглядели распри некоторых зэков из круга моих знакомых. Не рассказать об этом было бы грешно. Так, споря о высоких материях, страшно повздорили Володя Соколович и музыкант Юра Соловьёв, в результате чего Соколович обещал разделать его "под орех". Ещё раз повздорив с ним, он решил привести свою угрозу в жизнь. Подойдя к заваленному снегом бараку, где жил его противник, он стал вызывать на улицу Соловьёва. Наконец, тот появился на крыльце в свете тусклой лампочки, не совсем, вероятно, понимая, зачем его побеспокоили. Соколович поднялся на крыльцо, встал в рыцарскую позу, громко произнёс: "Защищайтесь, гад" и столкнул своего врага с крыльца в сугроб. Минут пять они барахтались в снегу, затем разошлись восвояси. Зрители пришли к единому мнению, что победителем, оказался Соколович, так как он к концу потасовки очутился верхом на Соловьёве.

В одном из бараков, в маленьком закутке, обитал художник-зэка, по-моему из русских немцев, Вячеслав Флуг. Он числился, несмотря на молодость, инвалидом, - что-то с головой, и бьш отменным психопатом, но очень способным художником. Его многочисленные этюды маслом, портреты и пейзажи, рисунки нравились всем. Правда, когда Флугу говорили, что кому-то что-то не понравилось, он становился зверем, кидался в драку... Как-то Соколович крепко повздорил с Артшуллером, который в споре позволил себе нелестно высказаться о нём, как об учёном.

Мстя Альтшуллеру, Соколович рассчитал всё до мелочей: зайдя как-то к Флугу, и зная его маниакальное уважение к самому себе, стал усиленно расхваливать его работы, а когда тот зарделся от удовольствия заявил, что ему кажется ненормальным и возмущает поведение одного человека, который постоянно ругает его работы и нагло заявляет, что Флуг, видимо, вообще не художник. Этого было вполне достаточно, чтобы привести художника в бешенство. Он стал настойчиво выпытывать у Соколовича фамилию "негодяя", тот сначала для вида успокаивал его, затем уступил, и "с трудом вспомнил": Генрих Альтшуллер. Разъярённый Флуг тут же побежал разыскивать врага, а найдя его, надавал тумаков.

По каким-то необъяснимым причинам зона лагеря была разделена высоким забором с колючей проволокой - было отделено от нас несколько бараков и БУР. Эти бараки были заселены уголовниками, но забор был оставлен без запретной зоны и сторожевых вышек, то есть не охранялся. Этим воспользовались урки и стали перебрасывать через забор в нашу зону свёртки с деньгами, умоляя купить им тройной одеколон или чай,

 

- 204 -

которые в изобилии продавались в нашем ларьке. Одеколон котировался у них выше водки, а чай служил для приготовления "чифира". Наши сердобольные "фашисты", забыв, как урки раздербанивали их на пересылках, были не в силах отказать им в доброй услуге. С чаем проблем не было, - заворачивали несколько пачек в тряпку, вкладывали туда камень и перебрасывали через забор на крышу барака, где сидела куча блатных. Те ловили это, а если и не удавалось поймать - не беда, свёрток скатывался на землю. Хуже дело было с одеколоном. Необходимо было поймать его на лету, иначе флакон мог разбиться. На нашей стороне на крыши бараков забиралась толпа болельщиков, которые при удачном броске дружно аплодировали, а при неудаче улюлюкали и свистели. Это было занимательное зрелище. Одеколон заворачивали в кусок ватного, пропитанного угольной пылью бушлата, клали в него камень, и с разбега с силой кидали через забор. Редко дежурный блатной на крыше удачно ловил пакет на лету, чаще он падал на землю и, как правило, флакон разбивался. Блатные кучей кидались к упавшему свёртку и замирали над ним. Если на ватнике появлялось расползающееся пятно - знак того, что флакон разбит, они, дико крича, наваливались на свёрток, не развязывая, дружно припадали к нему ртами, высасывая спиртное через вату вместе с угольной пылью. От этого их физиономии становились чёрными. Всё сопровождалось подобием пляски зверей, так как сразу несколько человек держались руками и зубами за свёрток, вырывая его друг у друга... Вся эта охапка человеческих тел перемещалась с места на место до тех пор, пока от тряпки ничего не оставалось.