43. Костя Богатырёв.

Вторым Костей был Богатырёв - яркая личность, оставшаяся в моей памяти до сих пор. Небольшого роста, тщедушный - узкие плечи, ассиметричное лицо с атрофированным подбородком, движения резкие, нервные... В общем, не подарок. Вечно он что-то декламировал, напевал и наигрывал. Да, да, наигрывал без инструмента, просто при помощи губ, руками изображая соответствующий случаю инструмент. Он был очень эрудированным человеком в области музыки и особенно поэзии и литературы. Я не понимал, как это всё может сочетаться в одном человеке, как всё это могло вмещаться в него? С Костей я не дружил, но был в нормальных отношениях, иногда общались с ним, так как я считал себя в какой-то мере москвичей, а Костя вырос там. Несколько раз мы с ним крепко ссорились - с ним невозможно было не поссориться из-за его несносного характера, хотя и сам я был не сахар. Несмотря на это, когда он попадал в какую-то передрягу, я, по мере своих возможностей, старался как-то помочь ему. Как ни странно, но именно Костя Богатырёв сумел убедить меня бросить курить анашу. Причём сделано всё это было с такой злостью, с таким криком, что я чуть не кинулся на него с кулаками. Он кричал: "Если бы ты мог посмотреть на себя со стороны, когда накачаешься этого говна, ты ведь становишься похожим на скотину!" Позволил бы я говорить со мной в таком тоне кому-нибудь другому - не знаю. Он, как правило, был груб в спорах, не признавал никаких авторитетов - будь то известнейший писатель, на точку зрения которого ссылался собеседник, или любой другой, менее эрудированный, чем он человек. Из-за этого его многие не любили, но я, честно, преклонялся перед ним.

Иногда мне приходилось иметь довольно неприятные разговоры с его оппонентами, которые рвались его наказать за его высокомерие и

оскорбительные высказывания в адрес их кумиров. Больше всех его обижал Тимур Тазишвили - огромный грузин, с виду нормальный человек, правда претендующий на превосходство (в интеллектуальном смысле) над другими. Этот интеллект был липовым, знания поверхностными, а за толстыми линзами очков на вас смотрели на выкате, с сумасшедчинкой глаза. Он казался нормальным пока молчал. Начинал разговор спокойно, но затем возбуждался, становился всё агрессивнее, каждые 2-3 минуты, в любом положении, он неожиданно вскидывал правую руку высоко вверх, дважды дёргал ею назад одновременно с резкими поворотами головы к левому плечу. На первых порах это немного отпугивало нас, но потом мы привыкли и смотрели на его дёргания, как на своеобразную разминку. Гораздо позже он рассказал, что это последствия фронтовой контузии. Он любил поговорить о литературе, живописи, музыке. Не только Костя, но и другие чувствовали, конечно, что знания его очень поверхностны, а Костя прямо давал ему понять об этом, иногда высмеивая его, что страшно злило Тимура. Тогда основным аргументом становилась физическая сила. Как я уже говорил, Богатырёв далеко не соответствовал своей фамилии и практически отпора Тимуру дать не мог. Это и привлекало силача-грузина, так как справиться с ним никто не мог. Несколько раз я отводил угрозу избиения Кости, так как ко мне Тимур относился довольно хорошо.

Предметом его неприязни, кроме Кости Богатырёва, был и рижанин, композитор Юрий Соловьёв. Это был красивый парень, называли его "Юрочка" - очень уж сладкая физиономия у него была. Он был обходительным, вежливым до угодливости, - в противоположность Богатырёву, но способен на пакость, если чувствовал, что пройдёт она безнаказанно. Сочинял он в основном танго, но его разоблачили Вася Закревский и Костя в том, что он просто сдувает все мелодии у Оскара Строка, чуть меняя их. К тому же Юра был страшным трусом, а в связи с тем, что он как-то обозвал Костю обезьяной, тщедушный Костя порядком надавал ему по морде. После этого у них возникла чуть ли не смертельная вражда, которой и воспользовался Тимур Тазишвили.

Однажды, застав их в клубе, он при помощи своих подхалимов связал их вместе верёвкой лицом к лицу. Когда мы с Закревским пришли, то увидели мерзопакостную картину: Богатырёв, с ненавистью кляня и Тимура и Соловьёва, пытался освободиться от пут в то время, как Соловьёв безропотно топтался на месте, не пытаясь что-либо сделать - его сковал страх. Тазишвили и его приспешники ходили вокруг, хохотали и пытались стравить связанных, крича: "...хоть плюньте друг другу в морду..." Мы кинулись их развязывать, Тазишвили с угрожающим видом двинулся в нашу сторону. Василий схватил кочергу, появились ещё люди и Тимур ретировался. О чём он думал, не знаю, но с тех пор, как я помню, он оставил Костю в покое. Кроме того, в лагере на хоздворе работал ещё один грузин, Лордкипанидзе - очень приятный и порядочный человек, имевший

большое влияние на Тазишвили. Мы просили его тоже вмешаться, возможно, и это сыграло свою роль.

Костя после этой истории ничуть не изменился и не унывал. Стоило послушать, как он по памяти читал стихи Киплинга, или губами, щеками, руками имитировал и дирижёра, и симфонический оркестр, исполнявшего увертюру к "Севильскому цирюльнику" Россини! Это было что-то удивительное! Вероятно, его неприятели просто чувствовали свою ущербность перед ним - отсюда и его неприятие, особенно посредственностями с претензиями на интеллектуальность. Это был очень честный и сильный духом человек.

/...Много лет спустя, Лев Копелев писал о Косте Богатырёве, что они дружили около двадцати лет. Костю, за его диссидентскую деятельность преследовали. Однажды он был обнаружен с разбитой головой на площадке перед его квартирой, после чего он умер в больнице. Убийство Кости было актом политического государственного террора. За его гробом шли такие люди как Андрей Сахаров, Елена Боннэр, Владимир Войнович, Владимир Корнилов, Лидия Чуковская и сотни других людей. Они были его друзьями. Похоронили его в Переделкине на том же кладбище, где был похоронен и Борис Пастернак.

Он был очень талантливым поэтом переводчиком и высоко образованным филологом. Бывал он вспьшьчивым и раздражительным, но главное: он был благородным, безупречно порядочным отважным человеком. Борис Пастернак считал его своим другом, писал ему в лагерь, подарил ему рукопись своего "Фауста". Так одаривал он только очень близких друзей.../

Летом 1953 года в воинскую часть, которая охраняла лагерь, должны были направить двух художников для оформления плакатов. К тому времени врач-зэка Спектор пришёл к выводу, что у меня туберкулёза нет, что это просто женские штучки фтизиатра Нотик, поставившей мне неправильный диагноз, и выписал меня из стационара. Вот меня и направили по заявке военных. Второго художника взяли из женского лагеря при кирпичном заводе. Это была литовка Регина Перновайте, с которой мы и встретились в воинской части и проработали вместе месяца полтора.

У нас, естественно, сразу же возникла любовь - не любовь, но что-то вроде дружбы, хотя мы и транжирили слово "любовь" направо и налево, так как она жила долгое время лишь среди женщин, а я - среди мужчин. Она имела по 58-ой статье срок 10 лет за "антисоветскую агитацию", до ареста жила в Литве в городе Паневежисе у родителей. Нельзя сказать, что она была красивой: полная, ничем не примечательное с грубыми чертами лицо, очень небольшого роста, но ...молодая - ей всего было 22, и это, с моей точки зрения старика (мне шёл 27-ой год), что-то значило! Около нас постоянно находился охранник. Но, несмотря на это, мы умудрялись

тайком целоваться. Он иногда ловил нас на этом и, укоризненно качая головой, говорил: "Не стыдно вам? Ведь три дня, как познакомились!" Нам было действительно стыдно, но удержаться мы не могли, да и не старались. Мы переживали от того, что нас ни на минуту не оставляли наедине, и даже в сортир, который находился во дворе, водили под конвоем.

Регина рассказала мне, что в женском лагере стали применять зачёты: каждый проработанный на общих работах день засчитывался за три дня. По её подсчётам она должна была освободиться уже в конце 1955 года и, дав мне свой домашний адрес в Литве, сказала, что "будет ждать меня". Она, возможно, верила в серьёзность наших отношений.

Каждый день нас под конвоем приводили в воинскую часть и уводили обратно. Неожиданно конвой за нами не пришёл, и всё прекратилось. Правда, мы не прекращали общения ещё несколько месяцев - писали друг другу записки, письма, перебрасывая их через колючую проволоку расконвоированным, договаривались о времени этих передач... В общем это была наивная, полудетская игра в любовь, причём в одни ворота, которая вскоре закончилась после того, как сверхпатриотические литовцы, оскорблённые в своих национальных чувствах, не пригрозили ей страшными карами, если она не прекратит переписку со мной. В последней записке она написала мне об этом, а спустя полтора года я получил от неё письмо из Паневежиса - она писала, что любит и ждёт меня в надежде на скорую амнистию. На письмо я не ответил, - к тому времени у меня появилась новая пассия из женского лагеря кирпичного завода, Валя Киселёва, с которой я продружил около года, до самой отправки из Воркуты в Восточную Сибирь.

Я опять стал работать художником при клубе. Из барака я перешёл в комнату под сценой, где и работал, и жил. Там собирались "сливки общества" - покурить анашу, и местные интеллектуалы - поговорить и поспорить об искусстве и всякой всячине...