37. Больничная эпопея.

На моё счастье и на этот раз пришёл тот самый случай, который неоднократно спасал меня из беды. Он то и свёл на нет волю майора Сиухина.

Меня, полуокоченевшего, положили на носилки и притащили в "Ленинскую комнату" - была на штрафной и такая! - где работала прибывшая из лагеря медкомиссия, состоящая из начальника медсанчасти капитана Трофимович и двух доверенных врачей-зэков: терапевта из Ленинграда Володи Суслина и фтизиатра из Баку - Назарова. С Суслиным

я был знаком по лагерю - как-то рисовал его портрет для отправки домой, но платы с него не взял - он мне понравился. Назарова же видел впервые.

Я смог стоять лишь прислонившись к стене, никак не мог согреться. Суслин сразу же узнал меня, прощупал пульс, спросил, что со мной. Я, как мог, в двух словах объяснил ему ситуацию. Он подошёл к Трофимович и стал что-то говорить, показывая на меня пальцем. Я слышал лишь обрывки: "...типичное состояние.., ...инфильтрат, кавернозный туберкулёз, температура, прослушиваются шумы..." и т.п. Он не прослушивал меня, а действовал оправдавшим себя в лагере методом нахрапа, зная, что она верит ему. Но не тут-то было, Трофимович подозвала Назарова и поручила ему прослушать меня. Суслин что-то быстро зашептал ему и, в итоге, я был спасён, - меня направили обратно в лагерь и положили в туберкулёзный барак-стационар на лечение. На радостях я потерял свою шапку, и на обратном пути отморозил уши - кожа повисла хлопьями.

В стационаре двухъярусные нары были полностью забиты туберкулёзниками. На первых порах Назаров отнёсся ко мне довольно неприязненно, заявив, что никакого туберкулёза у меня нет. Это подтвердили и анализы. Мне недвусмысленно дали понять, что это одолжение было сделано по просьбе Суслина. Он спросил меня, не боюсь ли я заразиться, и не лучше было бы выписаться на работу? Но меня никак не манила перспектива попасться на глаза всесильному эмгебисту Сиухину - чем чёрт не шутит, возьмёт да и отправит обратно на штрафную. А в стационаре я спрятан, сюда начальство даже боялось заходить - туберкулёз дело нешуточное.

Лечение было довольно оригинальным: утром и вечером санитары разносили на больших подносах множество мензурок с жидкостью разных цветов. Каждый больной выпивал предназначенную ему мензурку. При врачебном обходе многие говорили, что лекарства им помогают и они чувствуют себя гораздо лучше. Приходилось и мне пить эту микстуру.

Как-то меня навестил Суслин. В ординаторской мы по-дружески беседовали. Назаров, усмехаясь спросил меня, помогают ли мне лекарства, ну, хотя бы от простуды. Я мялся, не зная что ответить, боясь обидеть его. Тогда Суслин открыл мне секрет: вся разноцветная микстура - простая вода, расцвеченная анилиновыми красителями для покраски тканей. Но консистенция была настолько слаба, что абсолютно безвредна для человеческого организма. Я вопросительно взглянул на фтизиатра Назарова. В ответ он улыбаясь произнёс, что в своей практике эскулапы обязаны руководствоваться прежде всего основным тезисом Гиппократа: "Не навреди...", что он и делает. Ничего не скажешь, резонно!

В тубдиспансере я пролежал месяца полтора, а затем, уже весной, Суслин перевёл меня в терапевтический, предварительно договорившись с начальником медсанчасти капитаном Трофимович, что я буду писать для

неё большую копию с картины Карла Брюллова "Последний день Помпеи".

Не помню сейчас какой диагноз мне записали в карточку, но специально освободили для меня одну из крохотных ординаторских, где я и обосновался с большущим холстом и красками. Целыми днями я корпел над холстом, но и хитрил при этом: на сером фоне грунта стали появляться отдельные головы с искажёнными от ужаса лицами. Ни самих фигур, ни рушившихся зданий, ни освещённого молниями ночного неба я не писал, оставив это напоследок. Это был довольно дешёвый приём, но действовал он безотказно, так как создавалось впечатление, что работа движется очень быстро - каждые 2-3 дня появлялось новое лицо...

Несколько раз приходила Трофимович и оставалась довольна моей работой. Суслин подбадривал меня, обещая, что если справлюсь в месячный срок, каковой он обещал начальнице, то мне гарантирован после этого двухмесячный отдых в стационаре.

Особенно восхищался моей работой стационарный фельдшер Арсен. Он ничего в этом не смыслил, и считал мою бездарную халтуру живописью талантливого художника. Глядя на тщательно написанные мною цветные физиономии на сером фоне холста, восхищаясь, он простодушно восклицал: "Ва-а-х, какой красивый картина, какой ты балшой специалист..!"

Арсен, большой, сильный, красивый тридцатилетний бородатый грузин, был очень деликатным, с простыми крестьянскими манерами человек. Как-то вечером в общей палате, где наши места на нарах были рядом, он рассказал мне о своём поистине гротескном пути, приведшим его в лагерь.

/...Он жил и работал фельдшером в одном из далёких от города местечек и обслуживал несколько горных сёл. Однажды к нему обратился молодой человек, попросивший дать ему яду. Он объяснил, что любит девушку, они хотели пожениться, но её родители отказали им. Согласно старому грузинскому обычаю, они решили покончить с собой. Арсен долго отказывал им, но влюблённый был напористым парнем, стал угрожать... Решив как-то отделаться от него и в то же время не дать ему умереть, Арсен дал ему очень сильное слабительное. Но он недоучёл серьёзности создавшегося положения и неистового характера несчастного влюблённого. Молодая пара, придя в комнату жениха, закрылась на замок. Затем они выбросили ключ в окно, - это чтобы не передумать. Всю ночь они провели в объятьях, а на рассвете приняли "яд". Что было потом, рассказывает Арсен, он понял на следующий день, когда незадачливый жених, вырвавшись из дому, прибежал его резать. Несколько месяцев Арсен мотался по Грузии, спасаясь от ножа жениха, но всё было безуспешно, - тот упорно его преследовал и однажды достал его. Правда, рана оказалась не очень серьёзной, но убедила Арсена в серьёзности

намерений его преследователя. И он спрятался в самом надёжном месте - в тюрьме. Выбрав оживлённое место на улице, он стал материть Сталина. Его прямо на улице и арестовали. Особое Совещание дало ему 25 лет за "попытку террора". Он принял это с олимпийским спокойствием, как должное.../

Мой двухмесячный отдых в стационаре не состоялся: меня одолела лень. Я стал бесцельно шататься по зоне и так ничего кроме физиономий не написал. Суслин злился, жаловался, что его притесняет Трофимович, упрекает в невыполнении обещания. Я ему сочувствовал, но ничего поделать с собой не мог. Кончилось тем, что из стационара меня выписали, присвоив полную категорию "легкий физический труд". Постаралась, конечно, Трофимович. Мало того, она упекла меня в штрафную колонну в открытой тундре, в 15 километрах от лагеря, на строительство городского холодильника.