36. В БУР на полгода.

Далеко отойти от окошка хлебореза мне не удалось. С пайкой хлеба за пазухой и мешочком мокрого сахара в руке, меня схватили два надзирателя и поволокли в лагерное управление. Ничего не объясняя, лишь покрикивая: "Давай, шагай, фашист...", они втолкнули меня в уже знакомую дверь кабинета майора Сиухина.

Он сидел за столом, держа в руке какую-то бумагу. Моё появление он как бы не заметил, продолжая читать. Так продолжалось несколько минут. Затем, оторвавшись от своего занятия, он поднял на меня глаза, и я не узнал его! Куда девался простой, приятный человек с хорошими манерами! Глаза его горели ненавистью, хотя внешне он оставался спокойным. Медленно, жёстко, он произнёс: "Вы не только американский шпион, но и нераскаявшийся враг нашего государства. Как вы посмели своим грязным языком произносить имя великого вождя, распространяя клеветнические антисоветские анекдоты? Следовало бы возбудить против вас уголовное дело по части 1-ой, статьи 58-10, но у вас уже есть 25 лет (вот он мой щит!), поэтому мы найдём другой, не менее действенный способ заткнуть вам рот. Я выписал вам шесть месяцев БУРа (барак усиленного режима), причём без выхода на работу и не в нашем лагере, а на штрафной "подкомандировке" шахты номер 11, - там у вас будет достаточно времени обдумать свой поступок".

/...Впоследствии я невольно задумывался, не явилось ли это своего рода актом мщения за мой отказ научить Сиухина пользоваться фотоаппаратом? В итоге я пришёл к мысли, что он не мстил мне. Ведь он действительно верил, что я американский разведчик, раз просил меня научить его фотографировать! Следовательно, он не был, как большинство гебистов, просто приспособленцем, а верил, что действительно стоит на страже идей советского государства против посягательств на него таких, как я! Почему бы ему не верить в то, что я не только шпион, но и идейный враг?/

Шахта номер 11 была - в отличие от шахт 9-10, где ствол был горизонтальным, - с вертикальным стволом глубиной около семисот метров, и очень мокрой - вода со сводов лилась рекой. Её террикон -

огромная конусообразная гора выданной наверх породы, был виден за несколько километров, так как шахта и примыкающая к ней так называемая штрафная командировка находились на возвышенности. Шахта была небольшой, малоперспективной, поэтому там работало всего человек 250-300 штрафников, собранных со всей Воркуты.

Меня сопровождал конвоир с автоматом и овчаркой на поводке. У неё была настолько симпатичная морда, что не верилось в её способность напасть на человека, даже зэка. Полной противоположностью был её хозяин, угрюмый маленький человек в длинной не по росту шинели. Я ждал от него, как обычно бывает во время конвоирования, угроз и матерщины. Но, к моему удивлению, за весь восьмикилометровый путь в гору он сказал: "Давай, топай", а на мои попытки завязать с ним разговор орал: "Молчать, стрелять буду!" - и наводил на меня автомат. Собака же скучающе поглядывала по сторонам даже ни разу на гавкнув. У меня стали замерзать уши и ноги - на голове было подобие шапки с отрезанными ушами, куда легко забирался мороз, а на ногах "ЧТЗ" (куски резины от автомобильной шины с пришитым к ним холщёвым верхом), которые почти не защищали от холода. Но при первой же попытке разогреться, то есть попрыгать, конвоир выстрелил в воздух, заорав: "Застрелю!"

На вахте меня обыскали, отобрали карандаши и два листа бумаги, и прямым сообщением ввели в "БУР". Я сразу же потребовал свою пайку хлеба боясь, что обо мне забудут, и я останусь голодным. Но меня быстро успокоили заверив, что мне ничего не положено - на меня хлеб ещё не выписан, а пайку - 300 граммов хлеба и кружку кипятка, я получу лишь завтра.

Майор Сиухин, из-за своей горячей любви к товарищу Сталину, видно погорячился, выписав мне 6 месяцев "БУРа". Ознакомившись с помещением, в которое меня поселили, я пришёл к выводу, что было бы достаточно и трёх-четырёх суток пребывания здесь, чтобы переселиться в мир иной. Это была большая, метров 50 в длину и 10 в ширину камера в бараке-землянке. В двух зарешеченных окнах стёкла были выбиты. Кирпичная кладка, обозначающая стенку печи, была холодна - её не топили и, видимо, давно. На полу и деревянных нарах наметены сугробы снега. Я было подумал, что это предвариловка, что через некоторое время меня отведут в "БУР", где будет, по крайней мере, топиться печь. Но прошло часа два, я стал замерзать и звать надзирателей, которые были рядом на вахте. Они сказали, что нечего орать, что это и есть "БУР" и я должен отсидеть здесь все шесть месяцев, если, конечно, меня не амнистирует начальство, что случается крайне редко.

Всю ночь, чтобы не замёрзнуть, я прыгал, дёргался, трясся, как в пляске святого Витта. Я не мог остановиться, меня трясло, как в лихорадке. Утром мне выдали мои 300 граммов хлеба и кружку кипятка. Стало немного легче, но потом всё началось с начала.

Я переоценил свои возможности: трёх-четырёх суток здесь не протянуть. Наконец, выдохшись от бешенной гимнастики, уже на следующую ночь я смёл часть снега с нар и улёгся, потеряв всякую надежду на спасение.

Утром я не смог подняться, чтобы получить свою пайку. Как я узнал позже, обо мне доложили начальнику подкомандировки, а он в свою очередь - в главный лагерь, но всё безрезультатно. Дело в том, что этот "бур" стоял без дела уже около года, поэтому и был в таком запустении. Вероятно, кроме меня, не было достойной кандидатуры для водворения в него. Вот начальство и попало в неудобное положение со мной, - не посадить нельзя, и в то же время, вроде бы полагались вставленные стёкла и тёплая печь, раз на дворе суровая зима.

Я лежал в полубессознательном состоянии, мысли путались, но я питал какую-то сказочную надежду на счастливый случай - авось повезёт. Вся моя жизнь состояла из бесчисленной вереницы случаев - счастливых и несчастливых: как будто родиться в Америке - счастье. Но не повезло, -привезли в СССР; затем ещё более неприятное: мачеха, детские дома, колонии и тюрьмы, война и гибель отца, аресты, Лубянка, 25 лет лишения свободы... Но и это перемежается с более приятными периодами: не расстреляли, хотя, если бы арестовали на несколько месяцев раньше, - могли бы; попал сначала не в заполярную Воркуту, а на благодатную Марфинскую шарашку; по дороге в лагеря не убили блатари, а к этому шло; на шахте работал художником и, в конце концов, до сих пор ещё жив! Поэтому, не думаю, что судьба очень уж обидела меня, - могло быть и похуже.