21. Приговор ОСО, полковник Цодиков.
На другое утро меня привели в какой-то полукабинет-полукамеру, где молодой человек в штатском объявил мне под расписку, что Московский Горсуд моё дело к производству не принял. Я обрадовался и спросил: "Что, теперь меня должны освободить?" Он весело рассмеялся и ответил, что я его развеселил: - он давно так не смеялся! А дело моё уже передано в Особое совещание при министре госбезопасности СССР: "Слышали о таком судебном органе?" Я ответил утвердительно, правда не мог понять почему Горсуд не захотел принимать, а "ОСО" приняло? - "Этот орган принимает к рассмотрению любое дело", - ответил он.
В своё время Жуков немного говорил мне об Особом совещании, но я думал, что подсудимого вызывают в любой суд, независимо от его названия, так как по закону заочно можно осудить лишь преступника, скрывающегося от суда, да и то при определённых обстоятельствах. И, естественно, я с нетерпением стал ждать вызова. Я планировал, как и что буду говорить на этом "ОСО", мысленно представлял себе возмущение судей, когда они услышат, как надо мной издевались, вынуждая давать на самого себя ложные показания! Чем чёрт не шутит, а вдруг там сидят порядочные люди?
3 февраля 1949 года меня привели в кабинет, за столом которого сидел человек в погонах полковника МГБ. Он пригласил меня сесть, угостил папиросой, представился: "Полковник Цодиков". Он был весел, балагурил: хохоча, продекламировал реплику из оперетты Кальмана: "Морис, не волнуйся, Жеребок - смирно!", - и не останавливаясь, спросил: "Художник? - да, ответил я. - Зачем же нам (как будто мы проходим по одному делу о шпионаже) ехать за тридевять земель на Крайний Север? Не лучше ли попасть в небольшое закрытое предприятие под Москвой с приличными условиями жизни и тихо работать по специальности, то есть художником?"
Я не сразу понял его. О какой работе он изволит говорить, когда я ещё числюсь за судом и не уверен, что буду осуждён к лишению свободы! Вот когда мне объявят приговор, тогда и поговорим о работе. Он удивился: разве мне его ещё не объявили? Я возмущённо парировал: "...он не знает, что сначала судят, а потом объявляют приговор? А меня ещё в суд не вызывали, адвоката не назначали - что за ерунда?!"
Меня тут же вернули в камеру, а через два дня вновь привели в тот же кабинет. За столом сидели двое - один в гражданском, другой в форме младшего лейтенанта. "Гражданский" пододвинул ко мне бумажку размером с тетрадный лист: "Прочитайте и подпишите, что ознакомлены". Я прочёл: "Выписка из протокола Особого совещания при министре
госбезопасности СССР от 5-го февраля 1949 года. Слушали: дело №... о Гершмане Морисе Давидовиче, 1926 года рождения, беспартийном. Постановили: Гершмана Мориса Давидовича, за измену родине и шпионаж в пользу американской разведки, антисоветскую агитацию, направленную на подрыв мощи советского государства, предусмотренные ст.ст. 58-1"А" и 58-10 ч.1, - лишить свободы на 25 лет без поражения в правах. Ответственный секретарь Особого совещания, подпись и печать." Вот и весь суд. Была ещё и приписка: "Срок заключения исчислять со дня ареста, 9 апреля 1948 года". Слава Богу, засчитали все 10 месяцев нахождения под следствием - украли лишь один день!
Я был ошеломлён и спросил, а как же суд? Он спокойно ответил, что судили меня заочно! Тогда я заявил, что категорически отказываюсь подписывать эту шпаргалку. Они пошептались, что-то написали, подписали и объявили мне, что составлен протокол о моём отказе от подписи. Затем удалились, о чём-то весело переговариваясь на ходу, а я остался в кабинете в обществе Лаврентия Павловича, который строго поглядывал на меня со стены, поблёскивая своим знаменитым пенсне.
Через несколько минут в дверях появился полковник Цодиков и с наскока бодро спросил, согласен ли я теперь поговорить с ним о работе и "всё ли в порядке" у меня с приговором. Я стал расспрашивать его о сути "ОСО" и почему я был осуждён заочно - что, конвоя не хватает? Он ответил, что этот вопрос его не касается, но "из-за симпатии ко мне" он может сказать, что "ОСО" в основном руководствуется характеристикой следователя, на основании которой и выносится постановление. "Вы, наверно, плохо вели себя на следствии", - сказал он, и отказался разговаривать на эту тему. Я ещё раз вспомнил предостережения Жукова, намекавшего, что моя судьба будет зависеть от моего поведения на следствии...
Цодиков, раскрыв принесённую с собой тощую папку, спросил: "Вы действительно художник?" Я ответил, что специального образования у меня нет, но несколько лет я работал художником, и мне платили за это. "Хорошо, посмотрим, - сказал он, подавая мне лист бумаги и карандаш, - нарисуйте-ка Лаврентия Павловича." Не нарисовать Берия было просто невозможно, настолько его физиономия была характерна, да и пенсне... Увидев мой набросок, Цодиков удовлетворённо сказал, что этого достаточно и никаких сомнений в отношении меня у него больше нет!
В душе я возмутился - такие вот "специалисты" получили право определять пригодность людей к какой-либо серьёзной работе! В то же время и обрадовался, хотя ещё не совсем понимал, куда меня собираются направить. Он спросил, согласен ли я поехать в один из научно-исследовательских институтов для работы в художественной группе. Я сразу же согласился, так как знал, что кроме лагерей Крайнего Севера вряд ли что мне перепадёт.
Уже на следующий день меня на воронке перевезли в Бутырскую тюрьму и посадили в бокс. Пробыв там около суток я уже стал подумывать: а не подшутил ли надо мной этот весельчак Цодиков, так как всем арестантам (я имею ввиду осуждённых) было известно, что из Бутырок - одна дорога: Краснопресненская пересыльная тюрьма и далее, во все концы "нашей" необъятной родины, только вот куда? Невозможно себе представить, даже абстрактно, всю систему многочисленных лагерей в Союзе.
Меня всё же вызвали и повезли. Я видел сквозь решётку на двери отделения воронка, где сидели охранявшие нас конвоиры, уходящие от меня кварталы Москвы, затем неровную зимнюю дорогу, промелькнули какие-то деревянные домишки, дорога пошла лесом среди сугробов, и резкая остановка. Скрип открываемых ворот, и мы въехали во двор кирпичного здания старинной постройки...