15. Март 1946 года, опять арест, опять суд.

В течение нескольких месяцев я пытался вселиться в свою квартиру, но, хотя и было решение суда о моём праве на неё, мачеха упорно отказывалась впустить меня. Жил я всё это время где придётся: то у знакомых, то у Козловой, которая на суде угощала меня бутербродом, а потом предложила пожить у неё.

Наступил 1946 год, который принёс в Москву настоящий голод. Все продукты, как и во время войны, отпускались только по карточкам. Но, в отличие от предьщущих лет, когда в магазинах изредка появлялись основные продукты питания, сейчас всё исчезло как по мановению волшебной палочки. Если у основной массы населения, возможно,

оставались какие-то мизерные запасы и были продовольственные карточки, по которым можно было купить ежедневную норму хлеба и какую-то селёдку вместо мяса, то до таких, как я голод добрался по-настоящему. Я не имел паспорта, вследствие чего не имел и продкарточек и не мог устроиться даже на чёрную работу. Зачастую в течение дня мне не удавалось вообще поесть. Наконец, отчаявшись получить работу, я опять обратился к своему знакомому - кочегару из котельной Стройбанка СССР за помощью. Он сам ничего не имел за душой, но по доброте своей был готов отдать последнее. Он стал делиться со мной своим скудным пайком, а я, в свою очередь, помогал ему в котельной. Когда же он решил уйти с этой работы, начальство банка, уже привыкнув ко мне, предложило занять его место, но без официального оформления в отделе кадров, так как у меня не было никаких документов. Мне были обещаны небольшая ежемесячная сумма и, что было главным, бесплатная кормёжка в банковской столовой. Я сразу же согласился, так как другого выхода не было. Так я проработал до начала марта 1946 года. Жил я в малюсенькой комнатушке там же за котельной, то есть просто за перегородкой, где спал не более 5-6 часов в сутки - начальству было невыгодно нанимать ещё одного кочегара.

Однажды кончились запасы угля и появилась угроза остановки котлов, что повлекло бы за собой замерзание отопительной системы - морозы в начале марта были ещё крепкие. На мою просьбу о доставке угля никто не обратил внимания и топить стало нечем. Дело усугубилось ещё тем, что произошло это накануне выходных дней, которые мне не полагались, но начальство-то отдыхало! Наконец, топливо вообще закончилось, котлы стали остывать. Я пришёл в ужас, зная, чем это может закончиться для меня: водяная система замёрзнет, трубы прорвёт, а меня моментально поволокут за "контрреволюционный саботаж", или за "вредительство", как было принято делать в то время. Таких "вредителей" в челябинских лагерях было хоть отбавляй! Пришлось срочно искать выход из положения, и я нашёл его: в "ленинской комнате", где обычно проводились всякого рода совещания, было полно стульев. Всю ночь никто не мешал мне жечь их в котле, но систему отопления я сохранил в целости и сохранности, тем самым доказав свой патриотизм. Начальство же было другого мнения на этот счёт, так как на понедельник было назначено партийное собрание, а коммунисты, не обнаружив ни единого стула, быстро разбежались кто куда.

И наступили для меня чёрные денёчки, началось, - пока служебное, - расследование, в результате которого меня хотели передать в руки милиции. Кто-то предложил в связи с "вредительством" позвонить в МГБ. Больше всех разорялся начальник отдела кадров, который принял меня нелегально на работу. В общем из меня старательно стали вылепливать "вредителя", что я и предвидел. Я почувствовал запах

тюрьмы и смело ринулся в бой, заявив кадровику, что он пойдёт туда вместе со мной, так как принял меня без документов, чтобы поменьше платить, и заставлял работать без выходных, следовательно, он виноват не меньше меня. Тем паче, я именно его просил распорядиться об угле накануне выходного дня. На него напала икота от такой наглости, и дело кончилось тем, что меня попросту выгнали с работы, не заплатив ничего. Самое неприятное - я не успел съесть своего обеда в этот день, и было жаль моего паршивого, но всё же жилья. Опять я стал бездомным.

Перебившись несколько дней, я решил возобновить попытку вселиться в своё законное жилище. Была середина марта, когда я решил позвонить в двери своей квартиры. Мачеха, увидев меня, стала голосить на весь подъезд, что я явился её убивать. Соседи вызвали милицию, а она продолжала кричать до их приезда. Меня привели в милицию, но криминала не нашли, тем более, что я показал им решение суда по поводу квартиры. Меня отпустили, предупредив, чтобы я без судебного исполнителя больше к ней не ходил.

Переночевав в соседнем подъезде на радиаторе отопления, наутро я поехал в суд. Определения я не получил, но мне предложили прийти завтра опять. Когда же я появился там, меня встретил человек, предъявивший удостоверение МТБ. Пешком довёл до милиции, и стал задавать вопросы о моём пребывании в лагерях и о работниках посольства, кому я об этом рассказывал. Я пытался протестовать - меня ведь не однажды допрашивали по этому поводу, но он стоял на своём, и я повторил всё, что говорил ранее. Ночь провёл в камере, а утром мне предъявили обвинение по ст.73 УК РСФСР: "Сопротивление представителям власти". Следствие шло около двух недель, после чего мне было выдано обвинительное заключение, в котором утверждалось, что при задержании у квартиры мачехи, я оказал активное сопротивление работникам милиции, вёл себя агрессивно. Затем, несмотря на моё заявление о том, что это провокация органов МТБ, меня посадили в воронок и я очутился в знакомой мне Таганке.

Суд состоялся 31 марта 1946 года в день моего рождения - мне стукнуло двадцать. Обстановка суда напоминала Куйбышевский период 1943 года, только здесь присутствовал в зале сотрудник МТБ, который меня допрашивал в милиции. Судьи, видимо, не сомневались в моей вине, так как почти не задавали вопросов - им и так было всё ясно. Меня не спрашивали, совершил ли я преступление, а спрашивали, почему я это сделал: оказал сопротивление милиции. Всё кончилось приговором: 3 года лишения свободы в колонии общего режима.

В течение месяца мне довелось под заунывные звуки блатных песен отдыхать в общей камере Таганки, после чего этапом отправили в колонию километрах в 15-ти от станции Чапаевск или по старому - Гагарине, по-моему , где-то в Рязанской области. Пробыл я там совсем

недолго, что-то около пяти месяцев. Дело в том, что перед отправкой из Таганской тюрьмы меня надоумили написать кассационную жалобу на приговор. Я это сделал на махорочной упаковке - лучшего способа не было, и послал в Московский городской суд. Несмотря на неприглядный вид, её рассмотрели, а в конце октября 1946 года меня вызвали и объявили, что уголовное дело в отношении меня прекращено в связи с отсутствием состава преступления.

Не могу не рассказать о самом лагере. Это было что-то удивительное и непонятное: в чистом поле стояли 5-6 бараков, огороженных колючей проволокой. Кругом на 10-15 километров ни одного строения, только видны редкие скирды соломы. Кормили луковым супом - в миску попадало не менее 5-6 головок лука, больше ничего. Но воды для умывания не было, выдавали по кружке в день - хочешь мойся, хочешь пей, как в тюремном карцере. Хлеба давали по 500 граммов в день, но какого хлеба! С позволения сказать, это был чёрный хлеб, испечённый неизвестно из чего, так как мы сначала выпивали его, потому что мякоть сама вытекала из горелой твёрдой корки, и внешне, и по вкусу смахивающую на обгоревшую фанеру. Луковый суп я, между прочим, с удовольствием съедал, а частью бульона иногда умудрялся промыть только глаза - жалко было тратить на физиономию то, что можно съесть.

В этой исправительно-трудовой колонии никто ничего не делал, ни на какие работы не посылали, заключённые - кто спал, кто целыми днями бродил из угла в угол небольшой зоны. Правда в колонии был инспектор КВЧ (культурно-воспитательная часть), без которой не мог функционировать ни один лагерь в системе советского ГУЛага -заключённых положено перевоспитывать. Фамилия его была Середа, которую хорошо запомнил и, вероятно, никогда не забуду - пусть не обидятся другие носители этой фамилии. Дело в том, что почти во всех моих будущих странствиях по тюрьмам и лагерям, я, как художник, был вынужден иметь дело с начальниками КВЧ, причём очень нередко они носили фамилию Середа и, за исключением этой колонии, где был старшина, имели звание майора.

Так вот, старшина избрал для нашего перевоспитания довольно забавный способ. Основой его гражданин Середа считал хоровое пение, так как страшно любил и украинские, и русские народные песни и сам пел, вернее подпевал в хоре. Он воспользовался тем, что в это время в лагере отбывал наказание осуждённый за что-то, в будущем известный эстрадный певец Александр Р., быстро организовал довольно большой хор, в котором последний солировал, ежедневно по несколько раз исполняя свою любимую: "И уви-идя, что казак на коне, она улыбнула-ась мне-е-е..!" А хор, во главе с гражданином старшиной, подпевал припев: "Дева краса, чудо коса-а-а..." У меня был слух и слабенький голосок, вечерами в бараке я иногда что-то напевал вполголоса. Кто-то шепнул старшине и я оказался в хоре. Когда моё дело прекратили, то, вероятно, единственным человеком, который искренне переживал моё освобождение, был инспектор КВЧ старшина Середа, не успевший перевоспитать меня.