ВСПОМИНАЮТ БЫВШИЕ НОРИЛЬЧАНЕ

Несколько слов от себя, а потом уж предоставлю площадку Виктору Нилычу Коляде. Итак, в один из приездов в Норильск, ужинаю дома у Виктора Нилыча, бывшего главного инженера Горстроя. Он давно реабилитирован, имеет право уехать на «материк», тем более сын там один, по нему скучает, но Коляда чего-то ждет, тянет, придумывает отговорку за отговоркой. «Ладно,— говорит,— вам признаюсь: боюсь кессонной болезни, ведь на «материке» давление такое, что далеко не каждый, сидевший на Севере, его выдерживает, вот Костик вам подтвердит!» Костиком Коляда называет жену, она охотно подтвержает: «Люди умирают, не только потеряв свободу, но и когда получают ее!» Стол накрыт, хозяин разливает водочку (разведенный спирт, водки в Норильске не бывает: возить дороже, а так — в одной поллитровке девяностоградусного сразу литр отличной выпивки!), потом сидит минуту, задумавшись. Наконец, говорит: «Костик, помнишь, как меня забарабали? Помнит, но я все равно расскажу, вот только примем по первой. Дай-ка икорочку, я ее сейчас набутербродю». Мажет Коляда на хлеб аккуратно, каждое

зернышко черной икры подобрав и уложив в тонкий неплотоядный слой, потом мы втроем чокаемся без тоста, он выпивает первым, осторожно откусывает, задумчиво жует. И начинает рассказ...

Монолог Виктора Нилыча Коляды, произнесенный в 1963 году. Костик, ты напомни потом, я Валере пожалуюсь, как меня расстреливали. Да, целых два раза! А забарабали так. Помню, в Ейске я в свите командарма Каширина обходил только что построенные авиационные амбары и черт меня дернул сказать кому-то: они обвалятся, потому как неправильно сделаны! Был я сразу после института, а ляпнул так, не подумав, можно сказать — случайно. Но через год амбары, как по заказу, обвалились! Стали вспоминать: кто там говорил, что обвалятся? А я уже был главным инженером СКВО — Ростовского военного округа. Значит, не дурак был, тем более, начальником округа — сам Виталий Маркович Примаков. Помню, строили ему квартиру из восьми комнат, я еще настаивал, что нельзя применять известковый раствор для обработки стен, а женой Примакова в ту пору была, если не ошибаюсь, Лиля Брик, что-то там у них не ладилось, и пока они не приезжали, мне было разрешено жить в этой квартире. Потом взяли Примакова, это и послужило основанием для моего ареста, а тут еще кто-то авиационные амбары вспомнил...

К стенке, как я уже говорил, меня ставили дважды. Первый раз в конце тридцать седьмого. Вызвали из камеры с вещами. В кабинете у следователя какой-то юрист со змеей в петлице зачитал приговор о высшей мере. Мне тут же кандалы на руки, хотя они как-то по-другому называются, в общем, которые на запястьях защелкиваются, молоденький лейтенантик надевал, у него у самого руки дрожали, он и повел меня по коридору к машине, причем пристегнул руки за спину. Я говорю ему: перестегни вперед!— Нельзя!— Мне, говорю, поссать нужно.— Скоро без рук поссышь!— и в морду кулаком, руки у него дрожать уже перестали. Сели в машину, поехали. Откуда я знал, что это была провокация? Это сейчас рассказывать хорошо, а тогда? Приехали: выходи, шагай вперед! Сзади, слышу, их двое и впереди один: три нагана на одного. Иду и думаю: сколько шагов осталось? Вдруг: стой! Будешь сознаваться? Э, думаю, врешь, еще не время помирать! В чем, говорю, сознаваться, если мне сознаваться не в чем? Опять в морду. И повели в камеру, а полголовы у меня седые. Дня через два — настоящее заседание Военной коллегии, и уж тут высшую меру зачитали с печатями, как и положено.

Перед рассветом вывели из камеры во двор. Там штук пятнадцать ящиков, перед каждым — лейтенант с оружием наизготовку. Посадили меня в ящик лицом к стене. Сижу, слышу: в соседние тоже сажают. Потом началось слева: бах! Справа: бах! Я глаза закрыл, а ко мне все ближе и ближе, и ни звука из ящиков, ни стона, ни крика, ни проклятия: бах! бах! бах! Я и сам как завороженный. Вдруг: вылезай, пойдемте! На «вы», и голос вежливый, не мне, думаю. Оказывается, мне. Вылез, и пока вели меня в помещение, сзади: бах, бах!— добивали.

Приводят. Зал. Стол с красным сукном, человек десять, сбоку секретарь (мужчина), два человека с двух сторон меня под руки держат, это плюс к кандалам. Вспомнил: наручники! Снова комедия судебной процедуры, я ничего не понимаю: им время девать некуда, если спектакли играют?

Имя, отчество, фамилия? Что можете сказать суду?— Снимите, говорю, кандалы: руки болят.— В лагере снимут! Кто был с вами во вредительской организации?— Никого не было, даже организации не было, я уже сто раз говорил!— Вы ж, продолжают, умный человек: чем больше сообщников назовете, тем яснее будет, что организация фиктивная.— А что, думаю, верно! Говорю: пишите! Стал диктовать: Сталин, Ворошилов, Молотов, Каганович, Калинин, Примаков, Брик, Каширин... Тут встает из-за стола какой-то, подходит: ты, говорит, думаешь, что один такой умный, а мы дураки? И опять кулаком в морду. А другой уже зачитывает по бумажке: именем РСФСР приговаривается к расстрелу... (да ну вас, говорю, к такой-то матери: сколько можно расстреливать?!) но, учитывая... (не помню уж, чего там «учитывая») к пятнадцати годам со строгой изоляцией. И попадаю я в итоге сюда, да сразу на Коларгон с особым режимом, это наш штрафной (вы о нем, должно быть, уже наслышаны): люди там с номерами на шапках, на груди, на спине и на коленях.

Начальником на Коларгоне был как раз лейтенант госбезопасности Шахматов. Он такую «игру» придумал: каждое утро на поверке выстраивал всю наличность лагеря в одну шеренгу, выходил и лениво так командовал: на «первый»... «седьмой» рассчитайсь! Потом «седьмой» выходил из строя, их человек сорок оказывалось, и прямо у скалы, у ее подножья — их всех на наших глазах расстреливали. А на следующее утро Шахматов лениво так командовал: на «первый»... «двенадцатый» рассчитайсь! Стало быть, двенадцатого. Обычно на Каларгон отправляли за провинность какую, причем суток на пять, не больше: пронесло мимо Шахматова — твое счастье, живи! Я там до десяти суток трех часов не досидел, мы жизнь в часах считали, но седины, как ни странно, у меня не прибавилось: ожесточился. Помню, когда в ящике сидел, а с двух сторон «бах!» приближались, я немного скосил глаза, ворота увидел, за ними, подумал, улица, там каблучки стучат о мостовую, и жить до смерти захотелось!

На Коларгоне я впервые с Абрамом познакомился — с вашим родителем. Вы не знали разве, что Аграновский дважды получал по трое суток «штрафника» при Шахматове? Один раз, если мне память не изменяет, он вольнонаемного прораба Ткачева за грудки взял прилюдно: тот заключенных избивал, и вот маленький щуплый Абрам Давыдыч огромного прораба поставил на место, а тот рапорт накатал. Сдачи дать не рискнул, а бумагу писать не поленился. В другой раз ваш отец где-то пересекся с самим Шахматовым, но эту историю я плохо знаю, а врать не хочу. Помню только, что стоила эта встреча Абраму дорого и даже очень. Впрочем, возможно, я что-то путаю, вы у других перепроверьте, в Норильске наших много еще, на «материк» не все могут или хотят.

Вот что точно помню, так это дружбу вашего отца с Седлецким: в его бараке номер четырнадцать старик был седой, как лунь, известный тем, что именно он изобрел «антипургин». Это было такое приспособление, защищающее от пурги: щиток с прорезью для глаз. Однако на счету старика было еще одно знаменитое изобретение, но о нем рассказывать надо с «интригой», так: начинать с браги, которую мы сами ухитрялись варить в лагерных условиях, брага была истинным золотом, но не в вареве главный секрет, а в хранении. Никакие шмоны не могли обнаружить брагу, а начальство нюхает зэков — пахнет! В карцеры сажали людей, насиловали

допросами, и все без толку! До тех пор пока однажды не случился в пятнадцатом бараке второго лаготделения пожар, кинулись его тушить со всех бараков, похватав огнетушители, и с четырнадцатого тоже. Конвойный схватил огнетушитель, хлопнул об пол, а из него — струя браги! Это и было изобретением Седлецкого. Когда старик умер, его хотели отдать похоронной команде, как это обычно делали с покойниками, но Абрам Давыдович воспротивился, и мы его сами похоронили на «людэвэ», хотя из трех наших кладбищ — у ТЭЦ, у ЦУСа (в районе нулевого пикета, это кладбище потом «переросло» в вольнонаемное) и «людэвэ», последнее было самым дальним, но и самым спокойным, тихим. Гроб сколотили из фанеры, несли на плечах и в сопровождении конвоя, на этот раз они и без оружия с нами пошли, и без собак, которые обычно цапали за ноги последнюю шеренгу, и люди, оберегая пятки, были вынуждены подгонять всю колонну. Вообще-то, когда конвойные не в духе бывали, они даже, озверев от холода и работы, стреляли в детишек, если они шли рядом с колонной, хоть дети были вольнонаемных. Отец ваш слово сказал прощальное, когда опускали Седлецкого в могилу, а потом мы назад шли, опустив головы и руки заложив за спину «в замок»,— впрочем, мы всегда так ходили, хоть в колоне, хоть без нее. Зона есть зона!

Но, скажу я вам, и «человеки» встречались среди начальства. В Горстрое (это район Норильска за пределами зоны, где сегодня и размещен, собственно говоря, жилой город с гостиницей и даже эта шестиэтажка, в которой мы сейчас с вами водочку пьем) начальником был одно время лейтенант госбезопасности Порошин, а я у него — главным инженером. Порошин иногда получал с «материка» посылки от родственников, кажется, от матери, вызывал меня к себе в кабинет и прямо на глазах делил посылку пополам. Пока он делил, я мысленно «свою» половину уже съедал, но язык помимо моей воли сам говорил в это время таким ханжеским тоном: «Что вы, гражданин начальник, не надо!» — «Я все знаю, не спорь, только не говори никому!» Помню, Порошин не только на Коларгон никого не отправил ни разу, даже в штрафной изолятор в зоне не сажал: он добросовестно исполнял закон, в который верил, как в «Отче наш», но сохранил человеческую честность. Таких людей мало было в Норильске из начальства.

На моей памяти еще один: Завенягин Абрам Павлович — человек известный, он потом и министром был, и членом ЦК, и Гертруду получил и, главное, пережил Виссарионовича. А в ту пору, года с тридцать восьмого, сразу после Панюкова — начальником Норильлага. Вместе с металлургическим комбинатом, конечно: короче сказать, самый главный в Норильске, ведь у нас тогда ни горсоветов не было, ни горкомов партии, одна только власть, но всесильная — госбезопасность. А я, заметьте, главный инженер Горстроя. Восемь утра. Обход начальством промплощадки. Я в свите Завенягина на пятнадцать шагов сзади. «Побед» и прочих начальственных машин еще не было, год стоял 1940-й, весна. Грязь по колено. Завенягин приехал на бричке. Слез. Пошли. Он видит: один из домов вышел за красную черту. «В чем дело, Коляда?» — «Виноват, гражданин начальник!» (Хотя виноватым был молодой прораб, тоже из заключенных). «Исправим, Абрам Павлович!» Через десять минут вдруг и при всех: «Коляда, тебе сколько всунули?»—«После расстрела — пятнадцать.» И еще через пять минут:

«Ты знаешь, за что?»—«Следователь знает.» Через час: «Жалобы писал?»— «Отсюда штук двадцать.»—«Ну?» Молчу, что тут скажешь, если ни ответа, ни привета? Перед самым отъездом с площадки Завенягин со мной за руку и говорит: «Отправь через мой секретариат.»—«Спасибо, Абрам Павлович.» Я, грешным делом, решил, что это фраза, но через месяц меня вызывает Рознатовский, его помощник: «Чего не пишешь, Коляда? Завенягин сегодня ругался!» Все начальники, даже молодые, но если вольнонаемные, к нам, конечно, на «ты»: такова традиция. Я написал, и жалоба ушла, это мне точно известно, потому что впервые получил ответ: разбираемся...

И вот, представьте себе, Валерий, я уже реабилитировался, Костанцию сюда выписал с «материка», мы с ней поднатужились, сына родили... Вдруг однажды раздается дома телефонный звонок. Беру трубку: «Нилыч? Здорово!» — как будто только вчера расстались, а я его сразу узнал, его голос и ночью мне снился: «На «первый»... «девятый» рассчитайсь!» Короче, он сам представился: «Нилыч, это Василий Кузмич говорит! Я из кабинета секретаря горкома! (Для веса, дурак.) Не вспоминай прошлое, Нилыч. Я теперь Чарли Чаплин!» Жду. Молчу. Он мое молчание, как вопрос понимает и дает разъяснение: «Без работы. А у тебя, мне сказали, есть должность диспетчера. Не будешь возражать?»—«Буду.»—«Ладно, пока.» Без огорчения так сказал, будто утерся да и пошел дальше. Я, правда, знал, что были у него неприятности, что и под судом он побывал, и срок получил, но в подробности его не вдавался и до радости не унизился. Он исчез на какое-то время.

И вот совсем недавно мы поехали с Костиком на Валёк: искупаться и вообще отдохнуть. Вдруг вижу: пижонистая фигура с фотоаппаратом на груди. Шахматов. «А мы,— говорит,— с вами знакомы!» И руку протягивает. Я хоть сегодня и самый мягкий из начальников на комбинате, но тут — руки за спину: «Мне знакомство с вами никогда не доставляло удовольствия». Тут он произносит такую фразу: «Я понял, Нилыч, что каждый человек, чтобы стать человеком, должен хоть раз в жизни посидеть за решеткой!» Чем был страшен Шахматов? Он сделал тюрьму в тюрьме. Уморил я вас своими рассказами? Костенька, дай-ка нам вторую бутылочку...

...Возле окна, я сразу ее увидел, росла карельская березка с сочными, величиной с пятак и такими же круглыми по форме, листьями, очень зелеными. Нет, не на улице, а дома у Коляды, прямо в комнате. Березка была, хоть и маленькая, но все равно тяжело ей в «неволе», подпорками держалась, но — росла! Перед моим уходом Коляда прочитал мне недавнее письмо от сына с «материка»: «Дорогие мама и батя! Ставлю вас в известность, что я собираюсь осенью жениться на Рите из Бийска». Коляда показал мне и свой, приготовленный к отправе ответ: «Того, сынок, что зовут ее Рита, нам маловато, но поступай, как знаешь. Помни только, что, кроме постели, есть и горшки. Впрочем, в твои годы я как раз делал третий заход».

...Три аэропорта в Норильске: Нежданный, Надежда и Валёк.