Возвращение

 

Все ближе и ближе Родина. Вечером подходим к границе. Вагон снова пустеет, уходит поляк, и у входа в купе появляется молодой подтянутый в буденовке советский пограничник: «Здравствуйте, граждане, ваши документы».

Вот я на родине. Мне хочется обнять пограничника. С волнением я протягиваю ему свое удостоверение. Он быстро пробегает его и, возвращая, говорит, что его по приезде надо обменять на паспорт.

В Негорелом большой вокзал. По одну сторону подходят поезда с запада, по другую более широкая колея для наших поездов.

Я сразу направляюсь в справочное бюро и с грустью узнаю, что поезд на Ленинград бывает только по четным числам и пойдет завтра вечером.

Приходится пробыть в Негорелом почти сутки. Я устраиваюсь на ночлег в привокзальной гостинице, слушаю с наслаждением советское радио. Утром, быстро позавтракав в буфете на вокзале, я выхожу побродить по родной земле. Суровой январской стужей встречает родина. Морозно, по заснеженным полям шумит ледяной ветер. Слегка озябшая, бодрая, возвращаюсь в теплую комнату. Читать не хочется. Тревожные мысли летят вперед. Завтра я буду дома, увижу маму, Тамару, друзей. Я беру билет до Ленинграда и отправляю телеграмму домой.

Вечером я уже в советском поезде. За окном бегут заснеженные поля и темные леса Белоруссии. Люди одеты скромно, часто бедно. Я знаю, что с легкой промышленностью у нас все еще тяжело. Все силы, все средства страны брошены на тяжелую индустрию. Кругом звучит неторопливая мелодичная родная русская речь. Говорят мало и на обывательские темы. Политических и философских разговоров не слышно. На другой день вечером поезд подходит к Витебскому вокзалу в Ленинграде.

Стоит крепкий двадцатиградусный мороз. Я выскакиваю из вагона и попадаю в объятия родных. Как постарела мама — седенькая, сгорбленная старушка с грустными глазами. Сестра Тамара очень возмужала. А вот и новое поколение. Напоминающий Леку улыбающийся мальчик — Шурик, Лекин сын, и хорошенькая в белой шубке девчонка с большими карими глазами и золотистыми кудрями дочь Тамары — Тамуха. Мы садимся в трамвай и едем домой.

Вот он, с детства знакомый старый двухэтажный дом на канале Грибоедова, бывшем Екатерининском. Сюда мы часто ходили в детстве в гости к бабушке. Здесь во дворе под старыми липами и вязами когда-то играли.

Наши живут теперь в другой квартире. Часть ее занимает мама и семья Тамары. В другой части живут дядя Володя и тетя Капа.

Я сижу за обеденным столом с мамой, Тамарой, мужем Тамары Юрой Вороновым. Здесь ее дети — Шурик и Тамуха. Сколько я прежде мечтала о возвращении на родину, но счастлива ли я? Нет — сердце гложет боль. Нет Коли, я увижу его нескоро, и он уже будет не мой. А как радостно было бы вернуться вдвоем.

Вскоре приходит Колина сестра Люба — высокого роста цветущая девушка. Она расспрашивает о Николае. Прибегает Верочка Соловьева, подруга по гимназии. Заходит за Шуриком его отец Леня Будаков — врач-бактериолог. Я поместилась в кабинете зятя на оттоманке.

На другой день началось хождение по мукам. Надо было получить паспорт, добиться прописки в Ленинграде, устроиться на работу.

Я приехала в СССР в мрачные дни начинающегося культа личности. 1 декабря был злодейски убит в Смольном С. М. Киров— пламенный большевик, один из лучших соратников Ленина. Вся страна, особенно близко знавший его Ленинград, больно переживала эту утрату. По стране был брошен лозунг бдительности, прокатилась волна арестов. Людей задерживали на 2–3 дня, предлагали на выбор любой город Советского Союза и предписывали в 24 часа выехать из Ленинграда. Многие в те дни относились ко мне с недоверием. В иностранном отделе Ленсовета, куда я зашла за паспортом, мне вручили длиннейшую анкету и предложили зайти завтра. На следующий день я получила паспорт.

Предстояло прописаться на площади родных. Это оказалось совсем не легким делом.

Дом, где жили наши, принадлежал не ЖАКТу — жилищному кооперативу, а учреждению— финансово-экономическому институту; терпели присутствие тех, кто давно жил в доме, и не хотели посторонних новых жильцов. В домоуправлении мне в прописке отказали. В отделении милиции, куда я обратилась за помощью, начальник мне заявил, что ничего сделать не может, и сказал, что советский паспорт еще не дает права жить в Ленинграде.

Я пошла в райсовет Октябрьского района. Там меня встретили очень хорошо, хотели помочь, сразу позвонили управдому, но и это не помогло. Пришлось обратиться в прокуратуру, и только под нажимом прокурора меня наконец прописали. Надо было устраиваться на работу, и здесь передо мной возникло тоже немало трудностей.

В иностранном отделе Ленсовета, куда я обратилась за указаниями, меня упрекнули в том, что диплом мой не заверен Советским консульством в Париже, затем сказали, что это дело поправимое. Надо произвести перевод на русский язык у доверенного переводчика. Я отправляюсь по указанному адресу на улицу «Правды». Переводчик, симпатичный старичок, засел за работу со своей женой. Понадобилась и моя помощь, и вскоре перевод был готов. В нотариальной конторе мне заверили перевод и копию, и я почувствовала себя несколько уверенней. Однако радоваться было еще рано.

На другой день в секторе кадров горздрава молодой товарищ Карасев меня разочаровал. «Горздрав не может предоставить Вам работу врача на основании иностранного диплома, — сказал он мне. — Подавайте заявление в Наркомздрав в Москву». Я сразу подала заявление. Недели через две пришел из Наркомздрава малоутешительный ответ. Мне предлагали сдать государственные экзамены в весеннюю сессию вместе со студентами 5-го курса при одном из мединститутов Ленинграда. Я обратилась в 1-й Медицинский институт. Меня приняли очень хорошо, разрешили ходить на лекции и зачислили в одну из студенческих бригад — акушерско-гинекологическую. Экзамены надо было сдавать в июне, до них оставалось 4 месяца, и пока надо было как-то жить. Деньги у меня подходили к концу, быть иждивенкой, камнем висеть на шее у родных я не могла. Надо было искать работу. Мне посоветовали обратиться к профессору Николаю Николаевичу Петрову. Он возглавлял в Союзе онкологическую службу, был директором созданного им Онкологического института. Я отправилась к Петрову.

Николай Николаевич — маленького роста сухонький старичок с быстрыми движениями и молодыми глазами принял меня хорошо, оставил у себя для ознакомления мою диссертацию и предложил работать по санпросвету от Онкологического института. Мне предстояло проводить популярные беседы о раковых заболеваниях на заводах и в поликлиниках.

«Вот поработайте так несколько месяцев, а когда получите диплом, возьмем Вас на работу в институт».

Чтобы окончательно договориться о работе, Петров направил меня к заведующему профилактическим отделением института доктору Аркадию Абрамовичу Эйштейну.

Невысокого роста коренастый и полный Эйштейн был типичным карьеристом. От него так и веяло самоуверенностью и самодовольством. Эйштейн мне сказал, что я буду проводить санпросветработу по двум большим районам: Выборгскому и Московскому, а числиться буду в штате районных поликлиник. Он тут же вручил мне записки к главным врачам этих районов. Я сразу направилась в выборгскую поликлинику. Главврач встретил меня сурово. Прочитав записку Эйштейна, он поморщился и посмотрел на меня недружелюбно. Видимо, человек, приехавший из-за рубежа, симпатий у него не вызывал. Он все же дал распоряжение зачислить меня в штат. На другой день меня приняли без всяких недоразумений на работу в московской районной поликлинике. Так началась моя работа на родине, я была очень счастлива, что становлюсь наконец на самостоятельную трудовую дорогу, делаюсь советским работником. Я проводила ежедневно по две лекции, чередуя районы. Читала на заводах и в поликлиниках в зале ожидания. На заводах приходила договариваться с заведующим культсектором и читала в обеденный перерыв в клубах, в столовых, иногда на больших заводах выступала с радиоузла.

Я старалась говорить по возможности живо и популярно, охотно отвечала на вопросы после бесед. Было очень приятно, что некото рые больные после моих бесед обратились за помощью на онкологический прием.

В свободное время я ездила на лекции в 1-й Медицинский институт. С особенным увлечением я слушала лекции по хирургии Ю.Ю. Джанелидзе. Высокий красивый грузин, любимец студентов, он читал очень живо, часто демонстрировал больных.

Иногда я ездила в далекое Полюстрово в Онкологический институт, смотрела на операции. По вечерам я работала по книгам, готовилась к экзаменам.

Кто же из друзей вспоминается в эти дни, в короткое мое пребывание на воле в Советском Союзе? Со дня приезда я начала встречаться с Верочкой Соловьевой и Любой Афанасовой. Люба вскоре познакомила меня с младшим братом Николая — Мишей. Очень добрый и робкий, это был отсталый парень, он с трудом кончил среднюю школу и работал на мясокомбинате.

В один из первых дней по приезде я встретила в трамвае Шуру Висленеву. Она была в то время уже прославленной оперной артисткой, выступала на сцене Кировского театра оперы и балета. Муж ее Владимир Выставкин в 1931 г. покончил с собой. Он работал на каком-то большом строительстве, там произошла какая-то авария. Владимир боялся, что его обвинят во вредительстве, и ушел из жизни.

Мы сразу с Шурой договорились созвониться и встретиться. И через несколько дней я направилась к ней. Жила Шура на 12-й Красноармейской в семье Выставкиных в той самой квартире, где я когда-то поздравляла ее в день свадьбы. Детей у нее не было. Мы долго сидели с ней, вспоминали гимназические годы, говорили о прожитых часто нелегких годах. Но настоящего близкого контакта у нас так и не получилось. Слишком разные были у нас судьбы, разные интересы. Мы собирались встречаться, я раза два звонила ей по телефону, но мы больше так и не встретились.

Совершенно иначе сложились отношения с Настей Поведской. Я позвонила ей через несколько дней после приезда, и она сразу позвала меня к себе. Жила Настя со своей семнадцатилетней дочкой Таней в коммунальной квартире в маленьком деревянном доме. Ее мать и старшая сестра Софья, с которой я в юности дружила, умерли за несколько лет до моего приезда. Жизнь Насти сложилась нелегко. Муж ее Алексей Иванов, правый эсер родом из Архангельска, был связан с белогвардейским правительством севера, после разгрома белых ему удалось бежать в Ленинград, где он проживал по подложному паспорту под фамилией Баранов. Настя с матерью, сестрой и дочкой оставалась в Архангельске. Когда через несколько месяцев Настя вернулась в Ленинград, Алексей уже связал свою судьбу с другой женщиной. Настя больно пережила личную драму, стала сразу работать в школе учительницей русского языка и литературы, растить дочку.

У нас сразу с Настей возобновилась крепкая дружба. Она меня познакомила со своим большим другом Верой Исааковной Громовой. Невысокого роста, темная шатенка с молодыми глазами Вера Громова была научным сотрудником академии по палеонтологии. Это был чуткий, вдумчивый, отзывчивый человек. Она разошлась с мужем и жила с двумя сыновьями. Старший, Игорь, был студентом-биологом. Младший еще учился в средней школе. Жила Вера недалеко от меня на канале Грибоедова. Много хороших вечеров провели мы втроем с Верой и Настей за дружеской беседой. Собирались мы обычно у Веры в субботу вечером.

В январе приезжал в Ленинград в командировку брат Михаил. Он работал главбухом в банке и жил в Устюжне со своей второй женой и двумя дочками, Ирой и Таней. Мы говорили о прожитых годах, брат рассказывал об Устюжне, где когда-то мы жили детьми, где началась моя школьная учеба. Вспоминали старых знакомых.

И вот подошло 1 Мая. Помню, с каким восхищением шла я на свою первую майскую демонстрацию. Мы собирались у выборгской районной поликлиники.

Было ясное сияющее весеннее утро.

Кто-то пошутил: «Солнце любит большевиков». Город, казалось, улыбался, весь расцвеченный алыми флагами, плакатами, портретами руководителей партии и правительства. Мы выходили на набережную Невы, вливались в колонну Выборгского района, она все растет и растет, примыкают все новые колонны. Идем с песнями. Большие заводы шагают под музыку со своими оркестрами. На Дворцовой площади целое море демонстрантов. Мы идем в несколько рядов. Звучит музыка, гремит «ура», колышутся знамена, плакаты, с трибун нас приветствует руководство области и города. Пройдя площадь, мы рассыпаемся в разные стороны.

С середины мая началась усиленная подготовка к экзаменам — работали коллективно по бригадам. Наша бригада собиралась в студенческом общежитии в одной из комнат. Там же внизу в студенческой столовой мы обедали. В бригаде было человек 15, преобладали девушки. Славная это была молодежь. Почти все из рабочих семей. У многих было нелегкое детство, росли в суровые годы Гражданской войны, военного коммунизма, империалистической блокады. Многие уже поработали фельдшерами на медпунктах. Все были пламенными большевиками, бодро смотрели вперед.

Заниматься мне было легко, я быстро освоила русскую медицинскую терминологию, а латинскую рецептуру знала еще по работе сестрой.

Экзамены прошли благополучно, я сдала их все на «отлично».

В начале июля был торжественный вечер выпускников института. На торжественной части выступали представители Петроградского райкома и райисполкома, рабочие петроградских заводов. Приехал нарком здравоохранения Каминский, стройный и высокий, с седой головой и молодым лицом. Он выступал очень красочно и живо. Много говорил о работе на селе. «Помните, вы командиры здравоохранения, прислушивайтесь к советам старых фельдшеров и акушерок, они могут сказать много дельного, но не выпускайте инициативу из своих рук. Если возникнут у вас затруднения, которые не удастся разрешить на месте, не стесняйтесь, пишите мне, я охотно приду вам на помощь».

После торжественной части был оживленный банкет и танцы.

Через несколько дней мы получили дипломы. Стипендиатов распределили по точкам и направляли в распоряжение облздравов и крайздравов. С радостью получила я книжечку в темно-красной обложке с золотыми буквами 1-й ЛМИ. Мне присваивалось звание врача с отличием. Вот я и советский врач. Передо мной открыта широкая трудовая дорога.

Меня сразу зачислили в штат Онкологического института. Я стала работать по статистике рака в профилактическом отделении под руководством доктора Эйштейна и в клиническом гинекологическом отделении, где заведующим был А.И.Серебров.

Два раза в неделю я вела прием в поликлинике Института и производила там амбулаторные операции, удаляла маленькие доброкачественные опухоли — липомы, атеромы.

Эйштейн поручил мне изучение фактора наследственности в патогенезе рака. В качестве подготовительной работы нужно было для сравнения изучить частоту возникновения рака среди предков здоровых людей.

Я взяла для изучения один большой дом на Петроградской стороне и стала вести по квартирам опрос о наличии рака у предков.

Кроме того, в двух поликлиниках я заменяла уехавших в отпуск консультантов-онкологов, ходила по вызовам на квартиры.

Лето 1935 г. выдалось знойное. В городе было душно и пыльно, всюду высились башенные краны, шло строительство, пахло краской.

Перегруженный рабочий день кончался в 22–23 часа хождением по квартирам. Навещать приходилось тяжелых неизлечимых раковых больных. Они лежали дома и медленно угасали. Приходилось ободрять, утешать, лгать, обнадеживать и выписывать наркотики. С тяжелым чувством бессилия выходила я от этих больных. Отпуска мне в этом году не полагалось, так как я только что начала работать. Мы работали по пятидневке, отдыхали по шестым дням, 1-го, 12-го и т.д. В выходные я стремилась вырваться из города, ездила на дачу в Тярлево по Витебской дороге, где жили мама, Тамара, Тамуха и Шурик. Оттуда мы часто ездили в Павловск, бродили по парку, бывали в музеях. Иногда я проводила выходной день на Лахте по Финляндской дороге у двоюродной сестры Люси Высокоостровской, дочери дяди Коли. Изредка я отправлялась одна по Балтийской дороге в Петергоф, бродила среди фонтанов, напоминавших в миниатюре Версаль, любовалась чудесным Самсоном, возвращалась обычно на пароходе по Финскому заливу. Чаще всего я бывала на даче по Варшавской дороге, где жили со своими семьями Настя Поведская и Вера Громова и можно было наговориться вволю.

Большой радостью был для меня приезд в Ленинград Симоны Бертран. Она приехала с партией туристов по путевке общества «Друзья СССР». Помню, как-то в конце августа, когда я вернулась домой после работы, Тамара протянула мне записку Симоны. Она мне писала, что с трудом объяснилась с Тамарой, что она остановилась в Европейской

гостинице, где она будет ждать меня сегодня вечером. И вот мы встретились. Милая, всегда приветливая и жизнерадостная Симона, пламенная коммунистка. Живо вспомнились годы жизни во Франции. Симона привезла мне приветы, письма и подарки от Николая и Тани. С новой силой вспыхнула моя постоянная глубокая грусть и боль. Навсегда оборвалась последняя слабая надежда. Николай писал, что приедет с Таней, вероятно, через год. Симона пробыла в Ленинграде два дня. Утром она ходила по музеям и памятникам с экскурсией Интуриста. Вечером мы бродили по городу, я показывала ей Ленинград, побывала она и у меня. На третий день я с большой грустью провожала ее в Москву. Я видела тогда Симону в последний раз. В суровые, трагические для Франции годы войны Симона была в Сопротивлении, работала связисткой. Как-то раз, когда она ехала на велосипеде, ее выследил и убил фашист. Так, в расцвете сил, отдала она жизнь за родину. Я узнала об ее смерти через много лет, сравнительно недавно со слов бывшего участника Сопротивления.

Потекла моя обычная трудовая жизнь, работа в институте, встречи с Настей и Верой Громовой.

Новый, 1936 год мы встречали с Настей очень скромно у Веры Громовой. Была и молодежь, дочка Насти Таня и сыновья Веры с друзьями. Пили за успехи в работе, учебе и за мир.

Над Европой все больше сгущались грозовые тучи. В Германии пышным цветом расцветал и наглел фашизм. Гитлер со своими стремлениями к мировой гегемонии явно угрожал развязать мировую войну.

А у нас на родине нарастал гнет культа личности. Я тогда старалась не думать о тяжелой стороне нашей жизни, увлекалась могучим движением вперед, успехами строительства. Я жила работой, дружбой с Настей и Верой, перепиской с Николаем. В гинекологическом отделении института я оперировала, проводила лучевую терапию.

Ввиду тонизирующего облучения мне полагался удлиненный отпуск — полтора месяца. Мать Николая Дарья Дмитриевна приглашала меня к себе, и в середине августа я выехала в Калугу.

В ясное солнечное летнее утро поезд подошел к Калуге. Я подхватила маленький чемодан и выскочила на платформу. Державшаяся очень прямо бодрая пожилая женщина с несколько резкими чертами лица в темном платке стояла на платформе, внимательно вглядываясь в лица приезжих. Она подошла ко мне и, узнав, что я Афанасова, крепко обняла. Так я встретилась с матерью Николая. Мы на извозчике поехали на улицу Герцена, где жили Афанасовы.

Вот она, Калуга, родной город Николая. Несмотря на близость Москвы, это еще глухая провинция. Мелькают маленькие деревянные домики в три окна на улицу. Кое-где высятся ободранные старые церквушки. Всюду очень много зелени — тополя, липы. Бродят телята и свиньи — городского транспорта не видно.

Афанасовы живут в маленьком деревянном доме без всяких удобств. Отопление печное, канализации и водопровода нет. Воду берут из колонки на улице за несколько домов. В квартире две комнаты и кухня. В первой, большой, комнате столовая и здесь же помещается Дарья Дмитриевна. Во второй, маленькой, в одно окно живет брат Коли Сережа, его жена Маруся и сын Олег. Нас встречает Олег — десятилетний школьник, худенький, бледный, на вид болезненный мальчик. Сережа и Маруся на работе. Сергей работает главбухом в электроцентрали. Маруся — зубной врач в поликлинике Красного Креста.

После завтрака Олег повел меня знакомить с городом. Мы вышли на ул. Кирова. Это центральная магистраль города, где высятся немногие в то время каменные многоэтажные дома. Потом мы свернули на улицу Ленина и через городской парк вышли к Оке. Долго я стояла там, смотрела на старинную русскую реку, на плавучий мост, на живописные широкие заокские дали.

Потом мы в тот же день, не дождавшись Сережи и Маруси, отправились с Дарьей Дмитриевной и Олегом на дачу в пригородную деревушку Железняки. Жили здесь в избушке в одной комнате, спали на полу на матрасах. Обедали на дворе за деревянным, врытом в землю столом. Готовила Дарья Дмитриевна тоже во дворе на летней печке. Я целыми днями бродила по окрестностям. Сердце России, Подмосковье, тургеневские и

толстовские места — холмистые поля, хвойные и березовые перелески, тихие деревушки. Сколько в них бесконечной родной прелести.

Раз как-то во время этих одиноких прогулок со мной произошел довольно неприятный эпизод. Я уже подходила к Железнякам, когда повстречала деревенское стадо. Шла совершенно спокойно, как вдруг молодая рыжая телка ринулась ко мне и подхватила меня за платье на рога. Я закричала, быстро ухватилась за рога и соскочила на землю. Пострадало только платье, оно было разорвано от пояса до подола. На коже были только царапины. Я запахнула платье и, придерживая его руками, пошла к дому. Дарья Дмитриевна ужаснулась, увидав меня.

В выходной день пришли Сережа и Маруся. Худой и высокий Сережа внешне, да и внутренне, мало напоминал Николая. Маруся, хороший зубной врач, полная и улыбающаяся, была добродушной обывательницей. Оба они встретили меня по-родственному, дружески.

Прошло дней десять, и вот наконец пришла долгожданная телеграмма. Николай и Таня уже прибыли в Ленинград и на другой день приезжают в Москву. С волнением я поехала в Москву встречать их. На Ленинградском вокзале я встретила Веру Гучкову, недавно приехавшую из Франции. И вот наконец подошел поезд. Передо мной Коля и Таня. Николай не изменился. Таня в скором времени ждала ребенка. Они поздоровались со мной довольно холодно. И только Волк бросился мне навстречу с радостным лаем, положив мне на плечи передние лапы, и лизнул в лицо.

Гордостью Калуги является память о великом ученом, основоположнике космонавтики К.Э.Циолковском. На берегу Оки стоит скромный маленький деревянный домик, где в нужде и в бедности жил и творил ученый. Сейчас там музей, где все сохраняется так, как было при жизни Циолковского. Последние годы Циолковский жил на той же улице его имени уже в большом доме, подаренном ему Горисполкомом в день его 75-летия.

Через несколько дней после приезда Николая и Тани, в годовщину смерти Циолковского, происходило торжественное открытие памятника-обелиска на его могиле.

Мы с Таней, Николаем и семьей Сергея отправились на открытие. Циолковский похоронен на маленькой площади в центре загородного парка. Старый парк с вековыми липами, дубами и кленами спускается к долине реки Яченки. Отсюда открывается чудесный вид на долину Яченки с ее заливными лугами. Слева широкая лента Оки, справа стоит стеной городской бор. На открытие прилетел Герой Советского Союза Водопьянов, один из славной плеяды летчиков, спасавших челюскинцев. Спустилась группа парашютистов. И вот под звуки Интернационала открывается скромный обелиск на могильном холмике, усеянном цветами. На обелиске слова Циолковского о передаче всех его работ по ракетоплаванию и аэронавтике партии большевиков и Советскому правительству.

Теперь на обелиске появилась новая надпись о полете 12 апреля 1961 г. первооткрывателя космоса Гагарина. Все так же стоят много повидавшие вековые деревья, только кроны их во многих местах срезаны фашистскими снарядами. А на выходе из парка в сторону Яченки выросло оригинальное величественное здание из стекла и металла. Это открытый в 1967 г. Государственный музей космонавтики им. Циолковского. Издалека блестит купол его планетария. Первый камень на его строительстве заложил 13 июня 1961 г. Ю.А.Гагарин.

Я пробыла в Калуге до конца отпуска, дней десять. Мы ходили по городу и окрестностям с Николаем и Таней. Не всегда я была на высоте, не всегда удавалось скрыть мучительную душевную боль.

К приезду Николая и Тани семья Афанасовых перебралась из Железняков в городскую квартиру на ул. Герцена. Николай и Таня пробыли здесь всего несколько дней, а потом мы проводили их на отдельную квартиру, которую для них подыскала заранее Дарья Дмитриевна. Это была маленькая комнатка в деревянном домике стариков Грековых на площади Социализма. Тогда это была немощеная площадь со сквериком в центре, застроенная деревянными одноэтажными домиками в три окна на улицу, с огородами и яблоневыми садами. Теперь это городская асфальтированная площадь Победы с памятником в центре. Здесь высятся пятиэтажные дома, большие магазины, ходят автобусы и троллейбусы.

Коля вскоре устроился на работу агентом снабжения. Таня ждала сына — будет медведь Мишка, как она говорила.

В конце сентября я уехала в Ленинград. Дома меня ждало новое горе — умер Леня, муж Леки. Совсем еще молодой — ему не было и сорока лет — это был хороший, вдумчивый врач-бактериолог. Он давно уже болел диабетом, поехал в отпуск на теплоходе по Волге, простудился, заболел пневмонией, сделалась гангрена легких, и его не стало. Хотя мы познакомились недавно, нас связала крепкая хорошая дружба, и я очень его жалела. Шурик, Лекин сын, остался в 11 лет круглым сиротой и жил у бабушки, матери Лени. Мальчик очень болезненно переживал смерть отца.

Потянулись дни работы в институте, я постепенно врастала в онкологическую гинекологию и продолжала работу по раковой статистике.

1 декабря я получила телеграмму от Николая: «Есть Мишка». Родился сын, названный Михаилом, в честь друга Николая Миши Шапоренко.

Новый, 1937 г. мы встречали шумно и весело у нас на квартире, был устроен в складчину хороший ужин, лилось шампанское, произносились тосты за мир, за счастливую жизнь, успехи в работе. Была вся многочисленная семья Вороновых, родных Юры. Я, правда, не могла веселиться от души. Никто из нас, казалось, не подозревал, какой надвигается грозный год, какие тучи собираются над нашей головой.

Потом потянулись трудовые дни в институте, встречи с Настей и Верой Громовой. Незаметно как-то подошла весна. Коля пригласил меня в Калугу на майские дни. Туда же собирались Люба и Миша Афанасовы, и мы поехали втроем. Я поселилась в Калуге у Николая с Таней. Было уже тепло, и я спала в сенях. Увидала здорового улыбающегося пятимесячного крепыша Мишку. Праздник встречали торжественно у Дарьи Дмитриевны. Ходили смотреть на демонстрацию.

Быстро промелькнули праздничные дни, и пришлось возвращаться в Ленинград. Договорились, что отпуск я проведу в Калуге.

В то время в Ленинграде уже началась волна арестов, но я все еще верила, что без причины не задерживают никого, и часто по этому поводу спорила с окружающими.

15 июля я взяла отпуск и приехала в Калугу. В это время Таня уже работала врачом в доме отдыха в Грабцеве в семи километрах от Калуги. Коля встретил меня на вокзале, и мы сразу пригородным поездом направились к Тане.

У нее была маленькая квартира в отдельном домике в парке дома отдыха. Она жила с Дарьей Дмитриевной и Мишей. Коля приходил на выходные дни. Здесь же поместилась и я. От Николая я узнала об аресте Дмитрия Петровича Святополк-Мирского. Эта новость меня страшно потрясла. Я глубоко верила в его честность, в его искреннюю преданность Советской власти и не могла считать его врагом народа.

Я бродила по огромному парку дома отдыха, по лесам и полям. Стояли чудесные солнечные дни начала лета со свежей зеленью лесов и цветущими лугами. Все дышало тишиной и спокойствием. Я не подозревала тогда, что это мой последний отпуск, что на долгие годы я буду оторвана от природы со всеми ее прелестями. Иногда я ходила пешком в Калугу, мы бродили по городу с Николаем, бывали в кино, а раз даже съездили в Москву на один день повидаться с Милей Литауэр. Так прошел месяц, а потом я получила приглашение в Пятигорск к Дели Ушаковой, которую знала еще в детстве, и в середине августа я уехала на Кавказ.

Дели жила с мужем и 8-летним сыном Глебом и работала в Лермонтовском музее. В Пятигорске стояла тропическая жара. Музей, куда повела меня Дели, помещался в маленьком домике, где прошли последние дни жизни поэта, отсюда он ушел на дуэль. Здесь хранятся его портреты, первые издания его книг и висит интересный образ, написанный по заказу Николая I, где грешника с лицом Лермонтова мучают в аду. В садике около дома показывают развесистый дуб, посаженый поэтом. Вблизи есть грот, где он часто сидел.

Над Пятигорском высится гора Машук, место дуэли Лермонтова. Мы с Дели побывали на Машуке. Там на склоне горы сохранилась площадка — место дуэли. Здесь висит на дереве доска со стихами Лермонтова:

«Прощай, немытая Россия, Страна рабов, страна господ, И вы, мундиры голубые, И ты, послушный им народ. Быть может, за хребтом Кавказа Укроюсь от твоих пашей, От их всевидящего глаза, От их всеслышащих ушей».

На скромном маленьком кладбище мне показали обелиск на месте первоначальной могилы поэта. Отсюда тело Лермонтова вскоре перевезли в Пензенскую губернию и похоронили близ родового имения «Тарханы».

В экскурсионном бюро Пятигорска я прочла объявление, что в один из ближайших дней собирается поход туристов на гору Бештау к восходу солнца. Я сразу записалась на экскурсию.

Гора Бештау — пять пальцев на местном наречии — возвышается над всей группой курортов Минеральных Вод. Туристов собралось человек 30. Мы доехали поездом до Железноводска поздно вечером. Была ясная темная ночь. Отсюда длинной вереницей при свете факелов по крутым горным тропинкам начался подъем. Пришли мы на вершину еще затемно. Мы сели и стали с нетерпением ждать. Над нами звездное небо, вдали белеют Кавказские вершины. И вот гаснут звезды, светлеет восток, розовеют снежные вершины, блеснули первые солнечные лучи, занимается утро — все сразу оживает, раздается птичий гомон. Несколько минут мы молча стоим зачарованные. Потом поднимается шумный говор, мы фотографируемся всей группой и довольные, веселые начинаем быстрый спуск. Быстро пролетели дни в Пятигорске. Я попрощалась с Дели и поехала домой. По дороге я заехала на два дня в Калугу, побывала в Грабцеве, попрощалась с друзьями, и Коля проводил меня на поезд в Ленинград.

Я подхожу к самым тяжелым и мрачным страницам моих воспоминаний. Тяжелый гнет культа личности ощущался все сильнее. В Ленинграде меня ожидали печальные новости. Были арестованы как враги народа нарком здравоохранения Каминский, заведующий Ленгорздравом Богин, главный врач больницы Мечникова Захаров, профессор клиники II Медицинского института хирург Э.Р. Гессе. Настроение у всех было подавленное. По вечерам часто можно было видеть большую черную машину НКВД, так называемый «черный ворон», кого-то увозили в тюрьму, кто-то прощался с волей. Вскоре и я себя почувствовала под дамокловым мечом. Как-то раз меня вызвал к себе в кабинет Н.Н. Петров. Вид у него был смущенный. «Послушайте, Вам, может быть, лучше уехать из Ленинграда и работать где-нибудь на периферии, — сказал он. — Мы Вам дадим прекрасную рекомендацию, а то, говорят, у вас подозрительные связи с заграницей». Я ответила ему, что ничего нет, никакой вины за собой не чувствую и бежать не считаю нужным. «Ну, смотрите, как бы Вам в темнице не оказаться», — ответил он.

Все тревожнее становилось на душе, все больше мучила мысль о том, что я умолчала в анкете о своей связи с эсерами в 1918 г.

Через несколько дней приехали к нам в институт два человека якобы из горздрава. Они прошлись по всем отделениям, а потом вызвали в кабинет директора меня и доктора Полисадову. Входили мы по одной. Мне предложили сесть — у столика двое товарищей из горздрава. Одного из них не помню совсем. Другой оказался потом следователем НКВД, который вел мое дело. Маленького роста бледный брюнет с большими карими глазами, еще очень молодой, лет 22, в военной форме сержант НКВД Иванов. Задают обычные вопросы о социальном происхождении, о прошлом. На все даю ясные краткие ответы. Довольна ли я работой? Да, довольна. Не нужна ли помощь? Хотелось бы получить квартиру — живу пока у родных. Были ли затруднения с пропиской в Ленинграде? Были, но помог прокурор.

Меня отпускают — ухожу встревоженная. За всеми вопросами чувствуется какой-то подтекст. Сознаю важность для меня этого разговора, остается какое-то недовольство собой. А через несколько дней я на суточном дежурстве в институте. Вечером сделала обход по всем отделениям, проверила по списку больных с радием, наличие радия в сейфе.

Мы дежурим с правом сна. В 23 часа я выключаю свет в дежурке, открываю окно и ложусь отдыхать. И вот в 0.30 дверь с шумом открывается, я вскакиваю и включаю свет. Передо мной те же товарищи, с которыми я разговаривала несколько дней назад, Иванов смотрит строго и спрашивает: «Почему спите на дежурстве? Почему открыто окно?» Отвечаю, что дежурю с правом сна и люблю чистый воздух. Просматривает книги на столе, открывает шкаф и уходит. А на другой день мне в приказе ставится на вид открытое окно.

Проходит еще несколько дней, и меня вызывает заведующий военным столом. Он говорит, что я по возрасту снимаюсь с учета, и отбирает у меня военный билет. Так я чувствую, что надо мной все больше нависает угроза.

Приближаются Октябрьские праздники — 20-я годовщина Великого Октября. Я решаю съездить в Калугу. Мне очень нужно поговорить с Николаем. Посоветоваться с ним. 1 ноября я обращаюсь к зав. гинекологическим отделением А. И.Сереброву с просьбой отпустить меня на несколько дней. Он как-то смущен и говорит, что ему надо поговорить со мной. Он ведет меня в ординаторскую и говорит, смотря как-то в сторону: «Вам придется подать заявление об увольнении из института по собственному желанию».

«Но почему?» — спрашиваю я в отчаянии. Он говорит, что он тут ни при чем, и советует поговорить с Шаниным. Зам. директора Шанин повторяет то же самое. «Так будет лучше, — говорит он, — чтобы не пачкать Вашу трудовую книжку». За объяснением он советует обратиться к секретарю парторганизации. Я иду в парткабинет. Секретарь занят, мне приходится долго ждать в коридоре. И вот наконец я перед ним. Это совсем еще молодой человек с каким-то болезненным сереньким лицом. «Ничего не могу сделать, — заявляет он, — Вас увольняют по деловым качествам. Устраивайтесь на работу в другом месте, а вот если Вам откажут предоставить работу, тогда пусть звонят нам». На другой день я подаю заявление об увольнении. С тяжелым чувством прощаюсь со всеми сотрудниками. Н.Н. Петров говорит, что меня примут на работу в онкологический пункт гор. Пушкина, и Эйштейн дает мне направление к главврачу пушкинской поликлиники. Там меня назначают на полставки, но я чувствую, что смотрят на меня с недоверием. Я заявляю, что выйду на работу через месяц. И уезжаю в Калугу. В Калуге меня встречает Коля. Я поселяюсь у Тани в Грабцеве. На праздники в Калугу приехали Люба и Миша. Встречали праздник у Дарьи Дмитриевны, был торжественный обед, но мне было не до веселья. Я чувствовала, что мои злоключения только начинаются. Вставали тревожные вопросы о дальнейшей жизни и работе. Я попыталась устроиться на работу в Калуге и пошла к заведующей роддомом доктору Кедровой. Узнав, что я оперирующий гинеколог, она сказала, что охотно примет меня на работу и направила меня в райздрав. Заведующая райздравом посмотрела на меня и с явным недоверием: «Как, Вы приехали из-за границы и уволились из Онкологического института? Знаете, на работу гинекологом в роддоме у нас есть другая кандидатура. Мы можем предоставить Вам работу педиатра в детских яслях спичечной фабрики». От этого предложения я решительно отказалась, педиатром не была никогда. Я бродила в Грабцеве с Волком по снежным полям и думала, думала без конца. По совету Николая, я написала заявление на имя Андрея Александровича Жданова, я приложила подробную автобиографию, все с тем же умолчанием об эсеровской группе, и просила его содействия в устройстве на работу. Медленно тянулись дни, Таня уходила на работу, Коля появлялся только по выходным дням. Маленький Мишка уже начинал ходить, и няня возила его в саночках по Грабцевскому парку. Мы решили с Николаем, что мне все же следует съездить в Наркомздрав в Москву.

И вот я стою перед заведующей сектором кадров и прошу дать мне направление на работу хирурга или гинеколога в любой город. Она смотрит на меня строго и недружелюбно и говорит: «Направления я Вам не дам — мы даем направления только начинающим врачам. Вам, конечно, нечего и думать устраиваться в крупных центрах. Посидите у нас в приемной. Сюда приезжают заведующие облздравами со всего Союза. Обращайтесь к ним. Может быть, кто-нибудь из них согласится предоставить Вам работу».

Такая перспектива меня, конечно, устроить не могла, и я с горьким чувством вернулась в Калугу.

Здесь ждал меня вызов в пушкинскую поликлинику, и я решила ехать в Ленинград. С Таней я попрощалась еще 1 декабря перед отъездом в Москву в день рождения Миши. Я тогда не думала, что мы расстаемся на долгие годы. И вот теперь предстояло проститься с Николаем. Помню вечер 5 декабря накануне отъезда. Мне было нестерпимо больно и тяжело — будущее казалось мрачным. Я жила у Дарьи Дмитриевны. Николай забежал ненадолго после работы, я ждала его вечером, но он не пришел. Утром, как было условлено, я зашла к нему, и мы пошли на вокзал. В душе была неутолимая боль. Я интуитивно чувствовала, что это наше последнее свидание с Николаем, что мы прощаемся навсегда, и предчувствие меня не обмануло. Помню, мы уже попрощались, поезд тронулся, я окликнула Николая, но поезд стал набирать скорость, и мне больше не удалось увидеть его.

Утром 7 декабря я приехала в Ленинград. Тамара встретила меня на вокзале. В тот же день я съездила в Пушкин и стала работать в поликлинике консультантом-онкологом на полставки.

Через несколько дней меня вызвали в Ленинград. Там в секторе кадров я увидела на столе свое заявление на имя А.А.Жданова. Товарищ из горздрава принял меня хорошо, спросил, смогу ли я вести гинекологический прием на пункте ОММ — охраны материнства и младенчества, и представил меня заведующей пунктом ОММ Московского района. Пункт находился где-то за Московской заставой, я стала работать там через день. Это был в основном акушерский прием — я осматривала и обследовала беременных женщин, выписывала им декретные отпуска. Я продолжала работать онкологом в Пушкине. Как-то раз приезжал туда Н.Н. Петров — читал лекцию для населения о раковых заболеваниях. Он очень тепло поздоровался со мной. В январе, когда я, как обычно, пришла на онкологический прием, меня вызвал главный врач поликлиники. Вид у него был смущенный. Он заявил, что мне, к сожалению, придется уволиться, так как вернулся онколог, работавший в поликлинике до моего прихода. Я сразу почувствовала, что меня увольняют по политическим соображениям, но разговаривать об этом было бесполезно.

Я снова обратилась в горздрав и попала к тому же товарищу, который меня направил в Московский район. Он предложил мне вести гинекологический прием на здравпункте завода «Красный Октябрь». Это было далеко за Охтой на правом берегу Невы. Я стала вести там гинекологический прием 4 раза в месяц по 6 часов. Вскоре, однако, меня снова вызвали в горздрав и отправили на работу в роддом Нарвского района. И вот я сижу в большом кабинете главного врача. Доктор Жордания, высокий сухощавый грузин со злым лицом, принял меня сурово и сказал, что зачислит меня дежурантом на двухнедельный испытательный период. Я была очень рада, я так изголодалась по стационарной работе.

Я сразу уволилась из Володарского района, но продолжала работу в Московском районе. Через две недели Жордания оформил меня ординатором, и я окончательно перешла на работу только в роддом. Работа была живая и интересная, приходилось часто дежурить и ежедневно вести обход в послеродовых палатах. Было много акушерской патологии, и я проводила акушерские операции. В работе я начала постепенно забывать о постоянной внутренней тревоге. Старалась гнать мрачные мысли. Правда, не всегда это удавалось. Дома тоже было невесело. Еще в ноябре был арестован старший брат Юры Борис Александрович Воронов, талантливый инженер, директор бывшего электрического завода. Жена его отправилась в ссылку в Кировскую область — в маленький городок Уржум, родину С.М.Кирова. Двое детей, Наташа 10 лет и Игорь 12 лет, остались с бабушкой в Ленинграде. Начал все больше прихварывать Юра, у него давно был процесс в легких.

В середине марта был 50-летний юбилей профессора Строганова, предложившего эффективный метод лечения эклампсии. Его чествовали в гинекологическом обществе в помещении гинекологического института. Я отправилась на торжественное собрание. Здесь я встретила старых знакомых, сотрудников Онкологического института. Мы остановились поболтать в коридоре с доктором В.П. Тобилевичем. Говорили об институте, об общих знакомых, и вдруг Тобилевич перешел на политические темы. «А Вы не находите, — сказал он, — что дико арестовывать маршалов, обезглавливать армию, особенно сейчас, когда Гитлер не скрывает своих планов?» Я нерешительно заметила: «Кто знает, быть может, Вы и правы». Вдруг я почувствовала тревогу и взглянула кругом. Передо мной стоял и упорно смотрел на меня хорошо мне запомнившийся молодой сержант, который когда-то допрашивал меня в институте, а потом нагрянул ко мне вместе с работником горздрава ночью на моем дежурстве. Было что-то неприятное, даже жесткое в его взгляде — мне стало сразу холодно и тревожно, и я быстро предложила Тобилевичу войти в зал.

С тех пор меня не оставляло гнетущее чувство надвигающейся беды. Между тем наступила весна, стало теплее. Быстро удлинялись дни. Днем на солнце было тепло, капало с крыш, появились лужи, задорно чирикали взъерошенные воробьи. А гнет культа личности все нарастал, ежедневно арестовывали людей. Часто, поздно возвращаясь от Веры Громовой, где мы втроем с Настей и Верой проводили вечера за дружеской беседой, я встречала мрачную черную крытую машину. «Черный ворон» увозил кого-то в

тюрьму, и у меня больно сжималось сердце. Было уже невозможно верить, что арестовывают только врагов народа.

Весна оказалась роковой для Юры, обострился процесс в легких, вспыхнул миллиарнит — туберкулез, он лихорадил, задыхался, слабел и худел. В один из последних дней марта его увезли в туберкулезный институт.

1 апреля, когда я вернулась с работы домой в 15 часов, меня встретила встревоженная Тамара и по секрету передала письмо из Устюжны от Мишиной жены Лили. Она писала, что 28 марта арестовали и увезли в областной центр в Вологду брата Мишу. Мы с Тамарой решили пока ничего не говорить матери. Брат работал главбухом в банке. Арестовали его по 58 ст. Причина ареста, как всегда в то время, осталась неизвестной.

2 апреля я возвращалась домой с тревогой за брата. В этот день я должна была вечером быть у Веры Громовой, но после обеда она позвонила и сказала, что вечером будет занята в академии на научной конференции. «А как Ваши дела?» — спросила она. Я ответила, что у меня плохо, думая о брате. «Может быть, Вы все же придете, — продолжала она, — я тогда останусь дома». Я ответила, что не надо, ничего срочного нет.

Вечером я долго засиделась за книгами. Было около часа ночи, и я собиралась лечь отдыхать, когда вдруг раздался громкий звонок. Пришел старший дворник и сказал, что управдом просит меня зайти завтра к 9 часам утра. Я ответила, что в 8 часов ухожу на дежурство в роддом, зайдет сестра узнать, в чем дело. Дворник ушел, но минут через десять раздался еще более энергичный звонок, и ввалились управдом, сержант милиции и красноармеец с винтовкой.

Сержант милиции вручил мне ордер на обыск и арест Афанасовой Нины Александровны. «Понятно?» — спросил он строго. Я сказала, что ордер прочла, но решительно не понимаю, в чем меня обвиняют. Начался обыск. Была отобрана вся моя переписка, французская газета «Юманите» и английская газета, издававшаяся в Москве, которую я иногда покупала, занимаясь английским языком. В протоколе обыска было записано: забрана переписка разная и две иностранные газеты. У меня взяли паспорт и профсоюзную книжку, диплом врача оставили, сказав, что он не нужен.

К 5 часам все было закончено. Милиционер вызвал машину, и я стала собираться. В маленькую сумку я уложила смену белья, папиросы и деньги – их разрешено было взять около ста рублей. Я поцеловала плачущую мать, обняла Тамару и быстро оделась. Я уехала, почти уверенная, что все выяснится и я скоро, очень скоро вернусь. Тамара проводила меня до ворот, где ждал «черный ворон», и я быстро вошла в машину. Так начался для меня новый рубеж, начались самые печальные, долгие годы жизни, годы тюрьмы, лагеря, ссылки.

Мне было тогда 45 лет, в душе жила неуемная жажда жизни, жажда работать, все отдать на благо любимой родины. Была нестерпимая обида и боль за то, что меня сочли врагом. Была тревога о той короткой связи с боевой ячейкой эсеров в 1918 г., о моем единственном умолчании в анкетах.