7. ТУФТА

 

1. ПЕРВОМАЙСКАЯ ТУФТА

 

Тундра и холодное море окружаютъ Соловки и откуда бы не вѣялъ вѣтеръ — онъ всегда холодный. Шапка небосвода кажется совсѣмъ нахлобученной на низкіе, словно болѣзненные, соловецкіе лѣса. Зимнее солнце только въ рѣдкіе дни покажется надъ горизонтомъ на полчаса и опять, послѣ его захода все тотъ же полусвѣтъ.

Весна наступаетъ сразу. Цѣпь зимнихъ дней кажется безконечной въ своемъ мутномъ однообразіи и когда она неожиданно кончается долгими полярными солнечными днями — все оживаетъ и дѣйствительно пробуждается отъ зимняго сна. Въ лѣсахъ изъ подъ снѣга начинаютъ топорщиться, заросшія брусничникомъ и мхомъ кочки, на льду залива появляется вода. Недолго держится и ледъ. Подниметъ его высокимъ приливомъ, затрещитъ онъ, начнетъ ломаться, если случится вѣтеръ — ледъ уноситъ въ открытое море.

Въ этомъ году весна началась съ ранняго дождя. Снѣгъ рухнулъ, вмѣсто кочекъ появились цѣлыя зеленыя поляны. Въ Кремль вернулись чайки и выгнали зимовавшихъ тамъ черныхъ вороновъ обратно въ лѣса. Къ намъ на острова прилетѣли большія сѣрыя утки — гаги. Онѣ кладутъ яйца, величиною болѣе куриныхъ, въ гнѣзда, выстилаемыя ими своимъ теплымъ и нѣжнымъ пухомъ, такъ цѣнимымъ на рынкѣ.

У насъ, на островахъ, весенняя лихорадка: надо запасти корма для питомника на время ледохода, запасти прѣсной воды. Высокая костлявая фигура Михайловскаго показывалась всюду по островамъ. Онъ стряхнулъ съ себя боязнь ожиданія ареста и теперь съ головой ушелъ въ работу. Звѣроводъ — весельчакъ Заська Шельминъ — большой любитель гармошки, уже не пиликалъ на ней, какъ обычно, по вечерамъ. Былъ объявленъ весенній «ударникъ» и шла сумасшедшая работа.

Наканунѣ перваго мая насъ всѣхъ мобилизовали на культработу. Пріѣхалѣ изъ Кремля воспитатель съ Матуш-

 

кинымъ и мы цѣлую ночь сидѣли за составленіемъ стѣнной газеты. Принималъ въ этой работѣ дѣятельное участіе и самъ Туомайненъ, назвавшій газету «Лисенокъ и строитель».

— Какъ мы не старались убѣдить его въ неблагозвучіи названія — ничего не вышло. Туомайненъ на всѣ доводы и возраженія отвѣчалъ:

— По-фински это выходитъ хорошо.

Такъ и вышла газета подъ названіемъ «Лисенокъ и строитель».

На первыхъ столбцахъ стѣнной газеты, какъ полагается, передовица о днѣ перваго мая. Въ ней повѣствуется о томъ, какое счастье испытываютъ народы СССР при неограниченной свободѣ и какой стонъ стоитъ въ остальномъ «буржуазномъ мірѣ» отъ угнетенія рабочихъ массъ буржуазіей. Петя Веденяпинъ, счетоводъ изъ колчаковскихъ офицеровъ, нарисовалъ земной шаръ, обвитый цѣпями, оставивъ обрывки цѣпей у границъ СССР. Далѣе въ газетѣ шелъ матеріалъ, подбадривающій рабочихъ къ болѣе интенсивной работѣ. Мѣстные поэты опустили въ ящики стѣнтазеты заранѣе разрѣшенные стихи. Изъ нихъ были выбраны вирши, восхваляющіе путь исправленія на Соловкахъ нѣкой заблудшей уголовной овцы. Матеріалы склочнаго характера и доносы, конечно, вошли въ газету въ большомъ количествѣ. Кончалась она, какъ и всякая стѣнная гатета, юмористическимъ отдѣломъ.

И такъ мы, передъ чьими головами такъ недавно маячилъ наганъ чекиста, въ стѣнной газетѣ прославили чекистскій режимъ.

Къ утру газета висѣла на своемъ мѣстѣ «въ красномъ уголкѣ» и мы, измученные ночной работой, стали расходиться изъ прокуреннаго кабинета Туомайнена. На дворѣ творилось чтото невообразимое: хлесталъ дождь, вылъ вѣтеръ, съ моря шелъ какой то неопредѣленный шумъ.

Изъ мрака вынырнула фигура рыбака Петьки.

— Что тамъ, Петя? Ледъ еще стоитъ?

— Какое тамъ. Разломало. Приливище такой — того и гляди пристань поплыветъ. Завтра будетъ чисто. Корюшка пойдетъ.

Дѣйствительно: утромъ вокругъ острова плескалось очистившееся ото льда море. Кое гдѣ на берегу остались островки снѣга. Вѣтеръ продолжалъ еще бушевать.

Я пошелъ къ пристани и засталъ тамъ одного Матушкина. Онъ оперся о перила и задумчиво смотрѣлъ въ свѣт-

 

лыя волны, освободившіяся изъ подъ зимняго ледяного покрова.

— Скучаешь, Петрикъ?

Матушкинъ чуть замѣтно улыбнулся, пожалъ протянутую руку и остался опять неподвиженъ.

— Слышно что нибудь?—сказалъ онъ, продолжая смотрѣть въ воду.

— Да. Кое что. Ты знаешь, заговоръ провалился случайно.

Матушкинъ встрепенулся съ нѣмымъ вопросомъ въ глазахъ. Я продолжалъ.

— Сюда ѣздятъ къ Туомайнену чекисты. Пьянствуютъ напролетъ цѣлыя ночи. Иногда дня по два здѣсь живутъ.Удобное тутъ имъ для пьянства мѣсто — не на глазахъ. Такъ вотъ, пьяные чекисты болтаютъ между собою обо всемъ. Полька Нелли, работающая въ лабораторіи, помогаетъ хозяйкѣ, женѣ Туоімайнена, прислуживать пьянымъ чекистамъ въ эти сумбурныя ночи. Черезъ нее мы узнали много чекистскихъ секретовъ и имѣемъ представленіе какъ и чѣмъ этотъ соловецкій чекистскій міръ живетъ.

— Кто же выдалъ заговоръ? — спросилъ Матушкинъ.

— Выдалъ племянникъ Лойды. Лойда — знаешь, завѣдующій столярной мастерской. Такой средняго роста финнъ. Я его всегда видѣлъ и здѣсь и въ мастерскихъ одѣтымъ въ кожанну куртку. У него племянникъ, состоялъ въ финской группѣ заговорщиковъ. Жалко этому племяннику стало своего дяди, онъ и предупредилъ его по родственному, чтобы тотъ остерегся. Его, какъ вольнонаемнаго служащаго ГПУ,къ тому же близкаго къ ИСО, могли убить. Тотъ, конечно, схватилъ племянника за шиворотъ и въ ИСО. Насѣли на него Головкинъ съ Дарвинъ, и все полетѣло вверхъ дномъ.

— Значитъ, не судьба.

Мы стояли молча, подавленные воспоминаніями.

— Кажется, намъ придется здѣсь «загнуться», — криво усмѣхнулся я.

Матушкинъ пожалъ плечами:

— Сильнѣе кошки звѣря нѣтъ.

Онъ помолчалъ немного и продолжалъ:

— Петрашко сказалъ своему палачу — ну, сегодня моя очередь, но не забудь и о своей.

У меня защемило сердце. Матушкинъ продолжалъ:

— Вотъ ты здѣсь живешь совсѣмъ хорошо. Тебя считаютъ за человѣка тѣ же чекисты. По крайней мѣрѣ — дѣла-

 

ютъ видъ. А посмотрѣлъ бы ты, что сейчасъ дѣлается на Ново-Сосновой или въ Кремлѣ! Да, что говорить — ты и безъ меня это знаешь. На материкѣ въ лазаретѣ Кемперпункта полторы тысячи обмороженныхъ ждутъ отправки на Соловки, какъ на курортъ. Хорошъ курортъ! Подумай: если обморозилось полторы тысячи, то сколько же на смерть замерзло? Дай Богъ, если изъ сотни отправляемыхъ на лѣсозаготовки уцѣлѣваетъ пятнадцать-двадцать. Остальные остаются навѣки въ карельской трясинѣ. Эхъ, дряблость, дряблость, на ней всякіе узоры вышиваютъ наши хозяева!

Я молча пожалъ руку Матушкина. Къ намъ подходилъ танцующей походкой письмоносецъ Пятыхъ.

— Семенъ Васильевичъ, письмо.

Онъ передалъ мнѣ распечатанный въ цензурѣ конвертъ съ письмомъ. Передъ глазами замелькали милыя строчки. Я жадно началъ читать и перечитывать ихъ много разъ, словно во снѣ хотѣлъ удовлетворить жажду приснившейся водой. Но вода не утоляетъ жажду и тоска сжимаетъ сердце.

 

2. КАКЪ ВЫГЛЯДИТЪ СВОБОДА

 

Мы готовимъ большую партію кроликовъ для отправки на материкъ, въ Кемь. Передъ крольчатникомъ стоятъ длинные, узкіе пятимѣстные транспортные ящики, съ затянутой проволочной сѣткой фасадной общей крышкой. Изъ каждаго отдѣленія торчитъ мордочка молодого кролика. На лѣвомъ ухѣ каждаго животнаго вытатуированный номеръ. Въ племенной карточкѣ, имѣющейся на каждаго отправляемаго, — родословная животнаго.

На окрестныхъ островахъ на лѣтнее время выпущены прямо на свободу молодые кролики. Пока идетъ нагрузка ящиковъ я беру маленькую лодку-душегубку и отправляюсь по островамъ подкармливать животныхъ. На двухъ самыхь ближнихъ островахъ выпущены пять молодыхъ козлятъ. Они издали увидали мою лодочку и привѣтствовали меня радостнымъ блеяніемъ.

Кролики мчались со всѣхъ сторонъ къ кормушкѣ, едва я причалилъ къ острову. Имъ не хватало скуднаго растительнаго корма.

Самый большой изъ этихъ острововъ — Сѣнокосный. Его площадь пять гектаровъ. На немъ есть глухія заросли. Въ самой чащѣ, въ надежномъ мѣстѣ, у меня есть сокро-

 

вище — карта сѣвера Европейской Россіи изъ книги «Промысла Бѣлаго моря». Накормивъ кроликовъ, я достаю карту и начинаю старательно изучать сѣверъ. Карта довольно подробная въ масштабѣ пятьдесятъ верстъ въ дюймѣ. Я тогда и не предполагалъ какъ на самомъ дѣлѣ карта эта мало соотвѣтствуетъ натурѣ и вѣрилъ ей вполнѣ. За созерцаніемъ карты, являющейся здѣсь на Соловкахъ сокровищемъ, проходитъ часъ, а можетъ быть и больше, пока я не прихожу въ себя и не прячу карту на старое мѣсто.

Въ крольчатникѣ меня ждала неожиданная новость: я ѣду на материкъ безъ конвоя сопровождать партію кроликовъ. Туомайненъ поручился за мое возвращеніе на островъ.

— Сначала ИСО не хотѣло васъ выпускать съ острова,— разсказываетъ Дѣвчичъ, — но Карлуша настоялъ на своемъ и поручился за ваше возвращеніе. Если вы не вернетесь, то онъ долженъ будетъ за васъ сѣсть.

Предстояла большая канитель съ отправкой транспорта кроликовъ съ острововъ питомника на пристань Главнаго Соловецкаго острова въ бухтѣ Благополучія. Транспортные ящики съ животными на лодкахъ отправляются къ Варваринской часовнѣ и оттуда, на подводахъ, перевозятся дальше мимо сельхоза на пристань.

Я уѣзжаю съ послѣдней партіей ящиковъ. Вѣтеръ спалъ и хрустальныя сумерки, какія бываютъ только на сѣверѣ, дѣлаютъ всѣ предметы какими то не реальными. Иногда весло гребца ударялось о невидимую въ водѣ медузу и она вдругъ вспыхивала фосфорическимъ волшебнымъ свѣтомъ и тихо гасла за кормой.

На Соловецкой пристани я въ волненіи ходилъ между ящиками, выгруженными на пристань. Пароходъ «Глѣбъ Бокій» былъ у пристани. Грузчики, какъ тѣни, молча проходили иногда около меня, что то грузили. Я нетерпѣливо ждалъ — когда же, наконецъ, погрузятъ кроликовъ.

На пристань пріѣхалъ Михайловскій и меня предупредилъ:

— Не забудьте получить бумаги у дежурнаго чекиста. Это вотъ за этой дверью. Безъ бумагь васъ не пустятъ на пароходъ.

Я пошелъ въ указанную дверь.

Изъ за письменнаго стола на меня глянуло презрительно-хмурое лицо. Я нѣкоторое время подождалъ.

 

Ни звука — какъ будто меня нѣтъ вѣ комнатѣ.

— Здѣсь, на пристани кролики. Я ихъ посланъ сопровождать на материкъ. Нуженъ документъ.

Молчаніе. Затѣмъ чекистъ цѣдитъ нехотя, глядя въ другую сторону:

— Не знаю.

Я выбѣжалъ прочь. Уфъ, проклятая атмосфера палачей. Задохнуться можно.

Опять бѣгаю между ящиками. Наконецъ, грузчики подходятъ къ нимъ. Я указываю, какъ ихъ нужно грузить и прошу установить на палубѣ парохода.

Пароходъ даетъ первый свистокъ. Я опять иду къ дежурному чекисту. Тоже олимпійское спокойствіе. Едва выдавливаю изъ себя вопросительную фразу.

Молчитъ прохвостъ. Я чувствую, какъ у меня начинаетъ усиленно биться сердце. А вдругь въ послѣдній моментъ рѣшили не выпускать съ острова, и мнѣ не видать материка?

Меня даже въ жаръ бросило при этой мысли. Мрачная фигура чекиста встала изъ за стола, подошла къ шкафу и, повернувшись ко мнѣ, процѣдила:

— А ну, выходи отсюда.

Я выбѣжалъ прочь. Неужели не поѣду? Гудитъ второй свистокъ. У меня опускаются руки. Сейчасъ пароходъ уйдетъ!

Ко мнѣ прдходитъ стрѣлокъ-охранникъ.

— Какъ фамялія?

— Смородинъ.

— Получи документы и чеши^*.

Онъ суетъ мнѣ бумагу. Я пулей лечу на пароходъ къ своимъ ящикамъ и не могу найти себѣ мѣсто отъ волненія. Подхожу къ ящику, зачѣмъ то открываю дверцу. Кроликн высовываютъ свои мордочки. Я смѣюсь, какъ помѣшанный, закрываю крышку и опять начинаю ходить по проходамъ между ящиками. Мнѣ кажется, будто трехлѣтняя каторга была просто сномъ и вотъ я просыпаюсь отъ этого сна здѣсь на параходѣ, свободнымъ какъ прежде.

Занимается заря. Пароходъ «Глѣбъ Бокій», лавируя между указателей фарватера въ видѣ большихъ крестовъ, медленно выходитъ изъ бухты Благополучія. Вотъ и послѣдній мысъ со сторожевымъ постомъ. Слѣва чернѣютъ Заяцкіе остро-

 

 

ва, а впереди, на еще не освѣщенномъ солнцемъ западѣ, чернѣли зубцами многочисленные каменные острова. Эти острова были, вѣроятно, такими же непривѣтливыми тринадцать лѣтъ назадъ, когда на носу парохода было написано не «Глѣбъ Бокій», а «Архистратигъ Михаилъ».

Я не могу оторваться отъ вида моря. Чудесный вѣтеръ дуетъ мнѣ прямо въ лицо и я не могу надышаться его свѣжими струями. Страшные Соловки остались за кормой. Мы подвигаемся на западъ къ материку.

Я жадно пилъ новыя ощущенія и былъ весь во власти необъяснимой, необузданной радости.

Опять подхожу къ ящикамъ, вынимаю и начинаю ласково гладить моихъ длинноухихъ питомцевъ. Они чувствуютъ умѣлыя руки, живо успокаиваются и начинаютъ тыкать своими мордочками мнѣ въ лицо.

Вотъ онъ — Поповъ островъ. Таже пристань. Три года тому назадъ отсюда, полные отчаянія послѣ первыхъ истязаній и безсонныхъ ночей, мы уѣзжали на Соловки съ надеждой увидѣть лучшее. Сколько осталось изъ нашего этапа живыхъ, сколько легли на Ново-Сосновой, на торфѣ и погибло отъ тифа! И я, ѣдущій обратно, чему я радуюсь?

Однако, мрачныя мысли только на мгновеніе мною овладѣваютъ. Во мнѣ замолкаетъ все, кромѣ жажды свободы.

Мои ящики съ животными бережно выгружаютъ на деревянную пристань. Пароходный чекистъ даетъ мнѣ указанія — оставаться на пристани до прихода экспедитора.

На опустѣвшей пристани остался только я съ ящиками. Пароходъ казался совсѣмъ безжизненнымъ. Не видно людей и около пристани. Здѣсь лагерная зона и постороннихъ людей нѣтъ.

Пришедшій экспедиторъ направилъ меня на пригородную желѣзную дорогу. Я долженъ ѣхать въ Кемь, зарегистрировать тамъ документы и, по возвращеніи, ждать пріемщиковъ кроликовъ на пристани у ящиковъ.

Иду вдоль пристани мимо складовъ и просто бунтовъ всякихъ тюковъ съ товарами и матеріалами. За пристанью начинаются постройки. Вотъ, наконецъ, настоящіе, свободные люди. На меня никто не обращаетъ никакого вниманія. Видъ встрѣчныхъ дѣтей, настоящихъ, рѣзвыхъ дѣтей, послѣ трехъ лѣтъ общенія только съ поверженными въ горе и несчастіе людьми, вызываетъ въ душѣ цѣлую бурю. Я съ трудомъ могу удержать слезы и ускоряю шаги.

 

Пригородная станція вѣтки Поповъ островъ нахолится въ сараеобразномъ помѣщеніи. Внутри накурено и людно. Я покупаю билетъ, выхожу и сажусь на скамью у станціи. Черезъ нѣкоторое время подходятъ нѣсколько женщинъ и садятся рядомъ. Невольно прислушиваюсь къ разговорамъ. Онѣ гадаютъ: пустятъ ли ихъ на страшный островъ на свиданіе.

Мимо проходитъ небольшой этапъ. Группа истомленныхъ заключенныхъ въ запыленныхъ и грязныхъ одеждахъ. Сзади кляча съ грудою жалкихъ арестантских вещей и сидящими на этихъ вещахъ двумя инвалидами, не могущими слѣдовать пѣшкомъ.

Женщины смотрятъ на нихъ со слезами.

— Вотъ и наши гдѣ нибудь также горе мычутъ.

Я стараюсь отвернуться и скрыть свои невольныя слезы. Мы, жившіе среди ужасовъ въ мѣстахъ, гдѣ жизнь не имѣегь цѣны, не плакали въ самые трагическіе моменты каторжной жизни, ибо окаменѣло сердце въ страданіяхъ и огрубѣли чувства въ несчастіяхъ. Здѣсь же, при видѣ этихъ слезъ, я почувствовалъ себя вновь человѣкомъ, о которомъ тоже гдѣ то плачутъ.

Захолустный городишко Кемь показался мнѣ столицей. Я внимательно всматриваюсь въ лица прохожихъ, упиваюсь ощущеніемъ свободы и даже, дойдя до лагерныхъ бараковъ перпункта «на мху», не почувствовалъ себя плѣннникомъ. Первое ощущеніе свободы меня совершенно опьянило.

Комендантъ «на мху» былъ изъ обыкновенныхъ заключенныхъ и дѣлалъ все просто, безъ придирокъ.

Я вернулся на пристань и началъ сдавать кроликовъ пріемщикамъ. Ихъ было двое: одинъ средняго роста и усатый, имѣлъ дѣловой видъ. Другой высокій и худощавый съ нѣсколько театральными жестами, говорилъ жиденькимъ теноркомъ. Усатый называлъ его Тимофеичемъ, а Тимофеичъ почтительно величалъ усатаго Семеномъ Петровичемъ.

— Надѣньте халатъ, Тимофеичъ.

Тимофеичъ надѣлъ халать, а Семенъ Петровичъ, оказавшійся ветеринарнымъ врачемъ, сталъ осматривать мою длинноухую компанію. Онъ хмыкалъ, почему то особенно тщательно осматривалъ уши кроликовъ и хмурился. Я замѣтилъ, что онъ совсѣмъ не имѣетъ понятія объ этихъ длинноухихъ. Всю жизнь имѣлъ дѣло съ крупнымъ рогатымъ скотомъ и лошадьми, а тутъ, пожалуйте, кролики.

Сначала осмотръ шелъ чрезвычайно медленно; потомъ

 

эта процедура, очевидно, надоѣла Семену Петровичу и пріемка быстро закончилась. Ветеринаръ ушелъ, оставивъ насъ вдвоемъ съ Тимофеичемъ.

Онъ сначала нерѣшительно поглядывалъ на меня, осторожно и недовѣрчиво разспрашивая, кто я такой и за что полалъ въ лагерь, сколько лѣтъ сижу.

У меня отъ соприкосновенія со свѣжими людьми и свободой сразу вывѣтрился духъ осторожности. Я почувствовалъ къ Тимофеичу такой приливъ нѣжности, что не могъ удержаться отъ откровенности насчетъ каторжныхъ тяготъ. Мы съ нимъ долго бесѣдовали по душамъ. Въ заключеніе Тимофеичъ затосковалъ:

— Когда же это все кончится? Хоть бы тамъ начали, а мы бы васъ поддержали.

Бѣдный Тимофеичъ не зналъ, есть ли гдѣ нибудь спасительные берега въ этомъ взбаламученномъ коммунистическомъ морѣ и ждалъ помощи отъ насъ, контръ-революціонеровъ, зажатыхъ въ каторжные тиски!

Сдавъ кроликовъ пріемщикамъ, я имѣлъ до отхода парохода еще полсутокъ, Счастливый случай помогъ мнѣ найти въ Кеми Александра Ивановича Сизова. Онъ мнѣ очень обрадовался. Разумѣется, начали вспоминать своихъ сокамерниковъ, одноэтапниковъ Многіе погибли, но нѣкоторымъ, въ томъ числѣ и Александру Ивановичу, повезло. Онъ здѣсь въ Кеми сдѣлался правой рукой большого начальства.

— Перемѣны большія предвидятся въ лагеряхъ, — разсказываетъ Александръ Ивановичъ. Лагерное начальство теперь въ паникѣ. ГПУ мѣняетъ свой неизмѣнный курсъ и поэтому случаю самые ярые его помощники въ заплечныхъ дѣлахъ, какъ водится, расплачиваются за свою ретивость. Завтра съ пароходомъ и къ вамъ эти вѣсти придутъ. Можно сказать, по внѣшнему, революція сверху происходитъ. Лагерный бытъ и система будутъ перестраиваться на коммерческую ногу.

Для насъ обоихъ было ясно: новый политическій ходъ ГПУ ведетъ только къ измѣненію внѣшней формы его лагерной дѣятельности. Содержимое же этой новой формы остается старымъ. Вся политика соціалистическаго нашего отечества во главѣ угла имѣетъ одно: сохранить лицо. Внѣшне — все, какъ у порядочныхъ сосѣдей. Взять хотя бы ГПУ. Учрежденіе, какъ учрежденіе. И слѣдствіе производится, и дѣла ведутся какъ и полагается судебному учрежденію. Вотъ только внутреннее содержаніе этой формы государственной дѣятельности нѣ-

 

сколько иное, чѣмъ у сосѣдей. Начать съ того, что полуграмотный слѣдователь по дѣламъ, часто кончаюшихся смертнымъ приговоромъ, ведетъ просто дознаніе, а не слѣдствіе. Это дознаніе имѣетъ цѣлью изъ мелкихъ, не преслѣдуемыхъ закономъ проступковъ — создать попавшему въ подвалъ гражданину выдуманное дѣло. Съ этою цѣлью допрашиваются свидѣтели и лжесвидѣтели, обычно тоже сидящіе въ подвалѣ, но только тѣ, которые могутъ дать обвинительный матеріалъ. Никакого состязательнаго начала, какъ это полагается во всякомъ юридичееком процессѣ, здѣсь и въ поминѣ нѣтъ. Выдержка людей въ подвалахъ имѣетъ цѣлью вывернуть человѣка на изнанку, подавить его психику, лишить его возможности проявлять свою иниціативу въ будущемъ. Такой людской матерьалъ вполнѣ пригоденъ для эксплоатаціи, какъ рабочій скотъ.

Александръ Ивановичъ не строклъ никакихъ иллюзій относительно перемѣнъ въ нашей судьбѣ. Доказательствомъ этому недовѣрію служилъ все усиливающійся, небывалый притокъ людей въ лагеря. На волѣ шла коллективизація, какъ разь именно теперь разыгрывались самыя драматическія сцеиы злодѣяній темныхъ силъ въ деревнѣ.

Съ невеселыми мыслями возвращался я на Соловки. Потухла радость, пропала воля къ жизни. Опять изъ моря выползли колючія вершины елей, забѣлѣли постройки Кремля и бывшихъ гостинницъ.

Что я могъ привезти моимъ друзьямъ по несчастью? Ничего! Видѣлъ людей на свободѣ и самъ былъ на свободѣ. И все.

 

3. ТУФТА ВОРОШИЛОВСКОЙ КОМИССIИ.

 

На другой день послѣ моего возвращенія пришли взволновавшіе весь лагерь вѣсти. Михайловскій, вернувшись изъ Кремля, съ упоеніемъ разсказывалъ намъ все имъ тамъ видѣнное и услышанное. Онъ даже пересталъ, какъ обычно, опасливо оглядываться и говорилъ, не стѣсняясь.

— Посмотрѣли бы вы на эти растерянныя лица. Сумрачные олимпійцы-чекисты забѣгали, какъ мальчишки: всѣ чуютъ грозу и не могугъ понять, откуда она.

— Но какой бумъ былъ въ двѣнадцатой ротѣ. Тамъ всегда много шпаны, всегда болѣе или менѣе шумно. И вдругъ вваливаются человѣкъ пять чекистовъ. Ротный выбѣ-

 

гаетъ на средину и оретъ свое: «Встать! Смирно!» Все смолкаетъ. При наступившей тишинѣ одинъ изъ чекистовъ, съ портфелемъ и при чекистскихъ регаліяхъ, изгоняетъ все начальство:

— Начальствующія лица — ротные, взводные, воспитатели, десятники — немедленно удалиться!

Тѣхъ какъ дрыномъ^* ошарашило. Уходятъ, а сами оглядываются.

Тишина настала, какой никогда не бывало въ двѣнадцатой ротѣ. Даже самые отпѣтые леопарды выползли изъ свохъ норъ.

— Товарищи.

Сенсація разростается. Чекистъ товарищами назвалъ — неслыханное дѣло!

И полилась плавная, какъ граммофонная пластинка, рѣчь. Чего тутъ только не было. И международная буржуазія и контръ-революціонная организація, подкапывающаяся подъ основы власти, устраивающая изъ исправительныхъ трудовыхъ лагерей застѣнокъ. Полились крокодиловы слезы о всѣхѣ потопленныхъ, убіенныхъ и зарытыхъ живыми. Чекистъ, оказывается, слышитъ впервые о всѣхъ этихъ звѣрствахъ, творимыхъ лѣвою рукою ГПУ, между тѣмъ, какъ благодѣтельная правая ничего не подозрѣвала. Ухъ, какъ распылалось негодованіе оратора на «палачей». Да, да, такъ прямо и крылъ «палачами». Вотъ просвѣтленіе нашло. И сейчасъ же изъяснилъ тайну, откуда взялись палачи и зачѣмъ они палачествовали. Оказалось — ГПУ здѣсь не при чемъ. Эго все провокація враждебныхъ совѣтской власти буржуазныхъ силъ: палачи изъ тайныхъ противосовѣтскихъ организацій пробрались въ лагеря.. чтобы, занявъ видныя мѣста въ администраціи, выматывать жилы и забавляться истязаніями. Пролетарское правосудіе найдетъ ихъ и смететъ съ пролетарской дороги.

— Товарищи, я обращаюсь теперь къ вамъ, какъ равнымъ. Комиссія, высланная изъ Москвы по дѣлу о звѣрствахъ въ лагеряхъ, обращается къ вамъ за помощью. Вы должны помочь ей установить угнетателей рабочаго класса и выдать всѣхъ палачей. Припомните, кто можетъ, имена и фамиліи истязателей, гдѣ и кого они истязали, и пролетарское правосудіе не только скажетъ вамъ спасибо, но и поможетъ вамъ, путемъ сокращенія вашихъ сроковъ, скорѣе закончить

 

время изоляціи и возвратиться обратно въ семью трудящихся.

— Чекисты сѣли за отдѣльными столиками. Ждутъ. Братва молчитъ. Потомъ началъ одинъ. Слѣдователь принялся задавать ему нарочито наводящіе вопросы. Тотъ, конечно, открылъ брехало. И пошло. Возлѣ слѣдователей образовались хвосты, и началась потѣха.

— Посмотрѣли бы вы Кремль теперь. Право, стоитъ посмотрѣть. Раньше бывало только одиночныхъ людей видишь, а теперь все повылѣзало, и бродятъ толпы.

— Сейчасъ же послѣ допроса являются въ тринадцатую роту стрѣлки съ чекистомъ-слѣдователемъ и арестуютъ Чернявскаго и Шманевскаго. Братва ликуетъ. «Параши» одна другой фантастичнѣе циркулируютъ по толпамъ заключенныхъ. Начальство ходитъ какъ въ воду опущенное. Головкинъ, противъ обыкновенія трезвый и злой, какъ собака. Однако, въ карцеръ никого не садитъ.

— Послѣдній же актъ этого дѣйства разыгрался на пароходѣ. Комиссія собралась ѣхать обратно. Вошли на пароходъ. Начальство, конечно, ихъ провожаетъ. Заринъ, начальникъ Соловецкаго отдѣленія уже, должно быть, въ душѣ радовался: ссыпалась, молъ, бѣда. Послѣ второго свистка онъ началъ прощаться. Однако, предсѣдатель комиссіи руки ему не даетъ: «Зачѣмъ? Вамъ придется поѣхать съ нами».

— Такъ безъ всякой помпы были арестованы Заринъ и Головкинъ. Теперь у насъ новый начальникъ лагеря. Знаете, который былъ завѣдующимъ КВЧ? Молодой такой, подтянутый, чекистъ Успенскій. Его и назначили. Теперь онъ ѣздитъ по всѣмъ командировкамъ и наводитъ порядки.

— Что это за комедія — никакъ не пойму. Но, братва, братва! Посмстрите — это настоящій семнадцатый годъ. Запрещеніе разговаривать и собираться въ кучи перестало дѣйствовать. Всюду кучки людей и разговоры: лагеря, молъ, переходятъ изъ ГПУ въ комиссаріатъ юстиціи, будутъ зачеты рабочихъ дней, досрочное освобожденіе и еще тысяча и одна небылица. Братва мечтаетъ о тюремномъ режимѣ въ лагеряхъ. Шпана, конечно, начала соображать насчетъ шамовки^* и свободы рукъ. На начальство не обращаютъ никакого вниманія. Ротные въ рабочихъ ротахъ сразу научились говорить. Ругаться нельзя, а весь ихъ лексиконъ состоялъ изъ ругательствъ. Даже дневальные перестали сторожить выходъ и гнать постороннихъ. Что то новое, невиданное, неслыханное назрѣваетъ.

 

 

* * *

 

Рабочіе — строители питомника митингуютъ на Лисьемъ островѣ. Самъ Прорѣхинъ ходитъ, какъ ягненокъ, около толпы и дѣлаетъ видъ, будто все это такъ и должно быть.

«Оратель» Пятыхъ главенствуетъ и въ центрѣ кружка съ большимъ азартомъ разсуждаетъ о пайкахъ:

— Не должно быть безконтрольнаго расхода. Мы получаемъ свои сухіе пайки, а при варкѣ, можетъ быть, ихъ остается только половина. Обязательно нужно выбрать уполномоченнаго изъ нашего брата. Пусть при немъ закладываютъ въ котлы.

Хитрый калмыкъ Субирда сообразилъ куда тянетъ Лятыхъ.

— Ну, ну, знамъ, знамъ. Поваръ теперь одинъ жретъ, а тогда ему надо еще и дежурнаго кормить.

— Ясно: воровать сообща будутъ.

Пошелъ споръ. Жарко спорили плотники, наслаждаясь новымъ режимомъ. Такъ и чудится: вотъ сейчасъ выскочитъ «братишка» съ растегнутымъ воротомъ и начнетъ громить буржуазію.

Мимо толпы проходитъ новый начальникъ лагеря Успенскій. Его почти никто не зналъ. Только стрѣлокъ-чекистъ Прорѣхинъ вытянулся и отдалъ честь.

— Что тутъ такое?

—      Насчетъ пайковъ, гражданинъ начальникъ.

Успенскій дружелюбно кивнулъ и быстро пошелъ дальше въ Главный домъ къ Туомайнену.

—      Вотъ, это начальникъ — сказалъ Пятыхъ.

Бандитъ Калабуха презрительно посмотрѣлъ вслѣдъ Успенскому, выругался и сплюнулъ.

— Дурочку валять началъ. И по мордѣ его видно. Толкъ съ нихъ одинъ. Вотъ если бы онъ отъ работъ избавилъ, да паекъ прибавилъ. . .

— А ты что думаешь, — можетъ и прибавитъ. Пятыхъ всецѣло за новый режимъ, Микешка хлопнулъ по плечу Калабуху и радостно заявилъ:

— А ты думаешь, я теперь работать буду? Да, загнись она, работа! Ротный ругать и бить не можетъ. А мнѣ что, слабо, вмѣсто работы, лежать на нарахъ. Шабашъ. Пусть у нихъ сѣрые волки работаютъ!

Шпана загоготала. Видно было: работать эта братія не будетъ.

 

— Что вы по этому поводу думаете? — спросилъ я у стоящаго рядомъ со мною Найденова.

—      Легковѣрные люди, вотъ что я думаю, — отвѣтилъ онъ, улыбнувшись.

 

* * *

 

Божо разсказываетъ.

— Успенскій явился къ Туомайнену неожиданно и началъ нервно ходить по кабинету. Туомайненъ сидѣлъ за столомъ. На лицѣ у него трудно прочесть какъ и всегда: радъ онъ или печаленъ.

Успенскій говоритъ:

— Нужно сразу измѣнить эти недопустимые порядки. Это позоръ. Этого терпѣть больше нельзя. У васъ лисицы и собаки ѣдятъ лучше, чѣмъ заключенные. Я не потерплю такого безобразія.

Онъ стукнулъ кулакомъ по столу и опять забѣгалъ по кабинету. Туомайненъ молчалъ. Дверь осторожно пріоткрылась. Жена Туомайнена Полина Андреевна мягко спросила:

— Обѣдать будете, товарищъ Успенскій?

Успенскій хотѣлъ было не обратить вниманія. Туомайненъ всталъ.

— Ну, дѣло можно и послѣ обѣда закончить.Оба вошли въ столовую.

Полина Андреевна хорошо знала чекистскія повадки и всегда во время вмѣшивалась въ разговоръ неуравновѣшеннаго начальства съ ея уравяовѣшеннымъ супругомъ.

Послѣ обѣда, уже значительно смягшій, Успенскій ходилъ по питомнику, посѣтилъ бараки строительныхъ рабочихъ, распекая уже не Туомайнена, а производителя строительныхъ работъ, Ивана Михайловича Родіонова.

 

* * *

 

Я пошелъ къ Прорѣхину. Онъ сидѣлъ, какъ обычно, за письменнымъ столомъ. И вся обстановка была та же самая, такъ же внушительно на столѣ стоялъ телефонъ, но не было чего то такого, самаго важнаго, что дѣлало Прорѣхина грознымъ.

— Что скажете, товарищъ Смородинъ?

Какая необыкновенная встрѣча: въ товарищи даже попалъ.. Однако, я, по старому почтительно докладываю:

 

— Нужно идти въ Кремль въ отдѣлъ снабженія по порученію завѣдующаго пушхозомъ.

— Что-жъ, можно. До какого часа? Можеть быть, и послѣ повѣрки останетесь? До одинадцати хватитъ?

Какая необычайная любезность! Даже могу манкировать такой свяшенной обрядностью, какъ повѣрка.

Съ легкимъ сердцемъ, нагруженный тысячью порученій отъ сотрудниковъ, иду черезъ біосадъ.

По дорогѣ отъ біосада въ Кремль встрѣчаю профессора Диденко. Онъ направляется въ СОК. Разговариваемъ о новостяхъ. Прсфессоръ разсказываетъ:

— Ну, теперь что ни день, то новость. Опять какая то комедія начинается. Въ Москвѣ комедіанятъ еще почище. Разгромили всѣ физіологическія и бактеріологическія лабораторіи. Вся старая профессура сидитъ. И вѣдь не дукайте, будто случайное дѣло какое. Все это заранѣе приготовлялось. Начали съ реформы преподаванія. Собственно, дѣло касалссь технической его стороны. Отъ каждаго професссра потребовали составленія подробныхъ программъ-конспектовъ, надлежаще хронометрированныхъ. Вѣдь это трудъ какой! Только теперь выяснилось для чего эта мѣра. Садятъ всю прсфессуру въ подвалъ, а на ихъ мѣсто своихъ выдвиженцевъ-младенцевъ. Тѣ по конспектамъ и шпаргалкамъ кое какъ и бредутъ. Дѣло какъ будто, не останавливается.

— Для чего же вся эта комедія, профессоръ?

— Нельзя же, батенька, всю профессуру посадить, чтобы всѣ сосѣди это видѣли. Лицо надо сохранить, вотъ что. А ихъ у нихъ три: одно для Западной Европы, одно для внутренняго употребленія, и третье — для себя, то есть для правящихъ. Многоликое божество. Для чего понадобилось садить въ лагери бактеріологовъ, зоологовъ и генетиковъ — дѣло темное.

Мы идемъ мимо біосадскаго озера по Муксомольской дорогѣ. Стоитъ чудный весенній день. Даже тепло стало. Деревья въ нѣсколько дней успѣли одѣться листвой, и всякая травка спѣшитъ использовать короткое полярное лѣто.

Профессоръ — ширококостный украинецъ съ висячимн усами, помахиваетъ палкой и задумчиво продолжаетъ:

— Вотъ только одно для меня неясно: куда это многоликое божество бредетъ? Теперь опять назрѣваетъ процессъ украинцевъ. Среди студенческой молодежи открываютъ сепаратистическое движеніе. Собственно, сепаратизмъ то вызывается

 

желаніемъ освободиться отъ большевизма. Открыли большую организацію такъ называемаго СВУ — Союза Вызволенія Украины. Полны тюрьмы молодежи.

— Можетъ быть, это такое же дѣло, какъ ваше?

— Э, всѣ дѣла здѣсь, въ концѣ концовъ, туфта.

Дѣло профессора Диденко — совсѣмъ анекдотическая исторія. Собралось у почтеннаго профессора по случаю семейнаго праздника нѣсколько родственниковъ и друзей. Какъ полагается, поѣли, наговорились, выпили, отвели, такъ сказать, душу. Однако, лукавый не дремалъ. Одинъ изъ друзей въ концѣ ужина произнесъ маленькій спичъ съ похвалою хозяину. И въ похвалѣ этой ораторъ немного перехватилъ. Помянулъ о національныхъ стремленіяхъ украинскаго народа, а также, что, молъ, если произойдутъ извѣстныя политическія перетурбаціи, вы будете нашимъ избранникомъ на высокій политическій постъ. За это, конечно, было выпито и затѣмъ за веселымъ галдежомъ забыто. Однако, слѣдуюшую ночь и всѣ дальнѣйшія ночи Диденко провелъ въ подвалѣ ГПУ, а въ результатѣ получилъ три года Соловецкаго концлагеря. Разгадывать сложную загадку, кто изъ близкихъ былъ провокаторомъ, Диденкѣ уже надоѣло и онъ старался объ этомъ не думать.

Мы разстались передъ Кремлемъ. Я отправился въ сельхозъ повидаться съ Матушкинымъ.

 

* * *

 

Въ сельхозскомъ баракѣ, за столомъ, гдѣ нѣкогда встрѣчалъ насъ покойникъ Петрашко, пили чай Александръ Ивановичъ Деминъ, Матушкинъ и Вѣткинъ. Александръ Ивановичъ, продолжая начатый разговоръ, повѣствовалъ о Толстомъ.

— Конечно, если бы Левъ Николаевичъ жилъ въ наше время, онъ не остался бы безучастнымъ къ происходящему. «И меня къ стѣнкѣ» — непремѣнно сказалъ бы онъ.

Вѣткинъ весело подмигнулъ:

— Ну, ну, ужъ вы скажете, Александръ Ивановичъ. Толстой? Да, вѣдь, онъ былъ помѣщикъ, аристократъ, капиталистъ. Пожалуй, его поставили бы къ стѣнкѣ и безъ приглашенія.

Мы смѣемся. Александръ Ивановичъ сердится. Когда онъ и Вѣткинъ ушли на работу, я говорю Матушкину.

 

— Ничего не могу понять: что такое въ лагеряхъ происходитъ.

— Самая обыкновенная комедія. Называется она для широкихъ партійныхъ круговъ «комиссіей Ворошилова». Яко бы Ворошиловъ сталъ получать множество писемъ отъ красноармейцевъ, относительно ихъ красноармейскихъ отцовъ, истязуемыхъ въ лагеряхъ, и возбудилъ дѣло о реформѣ лагерей. Дѣлается это все, какъ всегда, съ коммунистическимъ вывертомъ. Ожидается большая волна разстрѣловъ. Чернявскаго уже разстрѣляли. Помнишь, какъ старался парень? Въ прошломъ году застрѣлилъ въ лѣсу четырехъ заключенныхъ, собиравшихъ ягоды. Теперь самому хозяева черепъ продырявили. Мобилизованы всѣ палачи. Будетъ работа. Зарина прижали за заговорщиковъ. Вѣдь разстрѣлянныхъ онъ провелъ приказомъ умершими отъ тифа. Струсили, сволочи. Но посмотри на нашихъ русаковъ — какъ они обрадовались. И впрямь, вѣдь, вѣрятъ, будто курсъ мѣняется. Можетъ быть многіе уже чемоданы увязываютъ.

— Утопающій за соломинку хватается.

— Нѣтъ, тутъ безконечное легковѣріе, — возразилъ Матушкинъ. — Эхъ, дружище, кровью покупаемъ опытъ и бросаемъ его, какъ ненужный, псу подъ хвостъ! Вотъ!

 

4. ГИБЕЛЬ ИМЯСЛАВЦЕВЪ

 

Пріятно послѣ долгой разлуки встрѣтить соратника однополчанина, пожать его руку, ощутить это особенное чувство солидарности, созданное мелкою вязью событій, нѣкогда пережитыхъ вмѣстѣ, пріятно встрѣтить его ласковый, отвѣтный взглядъ и съ особымъ удовольствіемъ узнать о его жизненныхъ невзгодахъ и успѣхахъ. Но несомнѣнно пріятнѣе встрѣтить на каторгѣ одноэтапника, спутника въ многотрудной тюремной жизни и соучастника страданій первыхъ и самыхъ трудныхъ временъ тюремной и лагерной жизни. Здѣсь въ лагерѣ судьба людей феерична. Пребываютъ всѣ въ одномъ качествѣ «заключенный», но судьба забрасываетъ кого на верхушку административной лѣстницы, кого въ пекло рабочей роты или въ братскую могилу. Трогательно бываетъ видѣть какъ какой нибудь шпаненокъ; замызганный и обтрепанный на работахъ, съ испитымъ лицомъ, трясетъ руку щеголевато одѣтому заву-одноэтапнику, тому самому заву, чьего взгляда боится вся братва.

 

Именно такая неожиданная встрѣча произошла у меня въ лѣсу, на скрещеніи Савватьевской и Сѣкирной дорогъ, тамъ, гдѣ стоитъ уже нѣсколько лѣтъ большой деревянный конный катокъ.

Только что я дошелъ до катка, по Сѣкирной дорогѣ подошелъ стрѣлокъ-оехранникъ.

При видѣ ненавистной шинели я внутренне съежился отъ глухого чувства злобы и на лицо у меля набѣжали морщины.

— Семенъ Васильевичъ, неужели вы?

Я остансвился въ изумленіи, смотря на охранника, радушно протягивавшаго мнѣ руку. Но какъ же обрадовался, узнавъ въ стрѣлкѣ Аркадія Ивановича Мыслицина!

— Вотъ не подумалъ бы, — бормоталъ я блѣдный отъ волненія. — Да какимъ это образомъ, Аркадій Ивановичъ въ этакомъ вы странномъ одѣяніи, да изъ такихъ страшныхъ мѣстъ идете?

Облачко набѣжало на лицо Мыслицина при этихъ словахъ. Онъ помолчалъ, словно не находя словъ и убѣдившись, что дороги пусты и мы одни, продолжалъ:

— Судьба играетъ человѣкомъ... А вотъ я въ игру весьма скверную попалъ.

Въ лагеряхъ, по разсказамъ Мыслицина, его какъ бывшаго чекиста, хотя и имѣющаго контръ-революціонную статью, зачислили въ охрану. Работалъ эти годы на материкѣ, но теперь, вслѣдствіе усиленія соловецкой охраны былъ переброшенъ на островъ, потерявъ пріобрѣтенный на мѣстѣ прежней службы блатъ.

— Да, судьбы наши въ этихъ проклятыхъ мѣстахъ бываютъ удивительно фантастичны. Вотъ мнѣ, русскому офицеру, участнику гражданской войны на сторонѣ бѣлыхъ, приходится быть и, можно сказать, содѣйствовать, самому ужасному — расправѣ съ безоружнымъ, обреченномъ на смерть, изображать нѣкую составную часть лапы ГПУ, тяготѣющёй надъ лагерями и Россіей.

Онъ нервно расковырялъ папиросную пачку и какъ то, словно глотая, началъ втягивать въ себя дымъ, захлебываясь и кашляя.

— Кругомъ проклятыя стѣны. Что тутъ сдѣлаешь? Проклятое время. Вотъ и теперь я иду на свободу. То есть, собственно, въ ссылку, какъ и всякій соловчанинъ. И весь этотъ ужасъ уже позади. Но я думаю, до конца жизни не забыть мнѣ того, что увидѣлъ я за два мѣсяца хозяйничанья Успен-

 

скаго. Помните этихъ — «Богъ знаетъ»? Позавчера разстрѣляли ихъ всѣхъ. Сто сорокъ восемь человѣкъ.

— Имяславцевъ? Неужели?

Я былъ пораженъ неожиданной вѣстью. Въ сознаніи тотчасъ выплыли эти стойкіе сермяжные люди, не желавшіе признавать антихристовой власти, не желавшіе работать Антихристу.

Мы съ Мыслицинымъ отошли съ дороги въ лѣсную чащу и сѣли на мохъ за большимъ валуномъ. Онъ такъ мнѣ обрадовался, такъ жадно хотѣлъ высказать мучившее его и угнетавшее.

— Такъ вотъ, о гибели имяславцевъ по порядку разскажу. Не даетъ мнѣ эта картина покоя, а разсказать, облегчить душу отъ тяжести некому.

 

* * *

 

Ихъ набралось сто сорокъ восемь. Большая часть изъ Терской области, съ юга, остальные изъ Сибири и съ Волги. Всѣ, какъ одинъ — крестьяне. Жили они на островѣ Анзерѣ въ полной изоляціи, недалеко отъ другой группы изолированныхъ церковныхъ іерарховъ. Безъ малаго годъ прожили они въ такой изоляціи, безъ всякой связи со своими близкими. Жили бы и теперь, если бы не Успенскій.

На каторгѣ, сами знаете, теперь «новый режимъ». Братва митингуетъ. Начальство въ паникѣ. Впрочемъ, охранять теперь не надо: какъ ножемъ отрѣзало. Какой шпаненокъ побѣжитъ оттуда, гдѣ какъ никакъ кормятъ, а труда не требуютъ?

И воть, шпана первымъ дѣломъ отказалась отъ работъ. Назрѣвалъ большой скандалъ. При такихъ условіяхъ дѣло ГПУ не только перестанетъ давать доходы, но потребуетъ большихъ расходовъ.

Два мѣсяца тому назадъ совнаркомъ издалъ секретный декретъ — разстрѣливать отказчиковъ отъ работъ. На каждой командировкѣ, согласно этого декрета, образованы «тройки» изъ чекистовъ. На всякій отказъ отъ работъ десятникомъ и наблюдающимъ чекистомъ составляется акгь. Тройка ставитъ на актъ свою визу, и отказчйкъ отправляется въ изоляторъ на Сѣкирную. А оттуда — въ братскую могилу. Братва митингуетъ и привѣтствуетъ «новый режимъ», а тѣмъ временемъ онъ держитъ на Сѣкирной шесть палачей, и еже-

 

 

дневно находится имъ работа. И самъ новорожденный начальникъ лагеря, Успенскій, удостаиваетъ принимать въ палаческихъ расправахъ личное и собственноручное участіе.

— Такъ вотъ, на дняхъ Успенскій приказалъ составить актъ объ отказѣ отъ работъ на изолированныхъ имяславцевъ. И всѣхъ ихъ разстрѣляли.

— Никогда не забуду этого ужаса, даже если бы и хотѣлъ забыть. Какъ разъ въ тотъ день я былъ наряженъ въ караулъ на Сѣкирную. До сихъ поръ удавалось брать иные посты, а тутъ не вышло. Пришлось идти.

Постъ у дверей, — у притвора церковнаго. Оттуда выводили смертниковъ, а стрѣляли въ оградѣ. Человѣкъ восемь охранниковъ принимали трупы, еще теплые, еще конвульсирующіе, на подводы и увозили. Посмотрѣли бы вы на охранниковъ-то: лица на нихъ не было, — глаза растерянные, движенія безтолковыя, — совсѣмъ не въ себѣ люди. Нагрузятъ возъ теплымъ трупьемъ и какъ сумасшедшіе, гонятъ лошадей подъ гору, — поскорѣй бы убраться подальше отъ сухого щелканья выстрѣловъ. Вѣдь каждый этотъ выстрѣлъ обозначалъ разставаніе живой души съ мертвымъ тѣломъ. Стрѣляли часа два. Восемь палачей и самъ Успенскій.

— Но самое страшное было тамъ въ притворѣ у нижняго изолятора. Смертникамъ связали руки еще на верху. Представляете вы себѣ эту толпу обросшихъ бородами, кондовыхъ мужиковъ со связанными назадъ руками? Они вошли и остановились въ глубокомъ безмолвіи. Палачи еще не были готовы и жертвы ждали. Сколько, не знаю. Но мнѣ время показалось часа за два. Только одинъ я, стоя внутри на стражѣ у дверей, видѣлъ всю эту картину.

— Они стояли понурые, плечомъ къ плечу и думали свою крѣпкую думу. Тишина такая — даже въ ушахъ звенѣло.

— Вдругъ дверь настежь. Вбѣгаютъ два палача: еще жертву забыли въ верхнемъ изоляторѣ — женщину — смертницу.

— Ведутъ они ее, а она визжитъ, упирается, словасловно выплевываетъ. Они буквально ее приволокли въ притворъ, бросили и ушли, дверью хлопнули. Женщина сразу перестала кричать. Увидѣвъ толпу сумрачныхъ, тихихъ мужиковъ со связанными руками, она, должно быть, только теперь все поняла, — и уставилась на нихъ остановившимися глазами.

— И еще сумрачнѣе стало въ закрытомъ притворѣ. Молчатъ смертники, ни звука снаружи.

 

— Я ихъ, этихъ страдальцевъ за вѣру видѣлъ еще раньше на Поповомъ островѣ въ 1928 году. Это были крѣпкіе, кряжистые мужики. Они и теперь тѣ же. Но страданія наложили отпечатокъ на суровыя лица, изрѣзали ихъ морщинами. Кое кто подался, поблѣднѣлъ, высохъ. Вотъ одинъ высокій, тонкій, смуглый, болѣзненный, — кожа да кости. А рядомъ старшой: огромный, дородный, рыжій бородачъ. Тотъ высокій, тонкій смотрѣлъ передъ нимъ мальчикомъ.

— Сколько времени прошло въ этой жуткой тишннѣ — не знаю. Слышу тихій, словно вздохъ, шопотъ того высокаго, болѣзненнаго:

— Помирать будемъ. Молитву бы на исходъ души. — Рыжій бородачъ встрепенулся, словно только проснулся. Хотѣлъ было перекреститься, но крѣпко связаны руки сзади. Еше разъдернулъ руки и по лицу прошла судорога.

— Не терпитъ антихристъ креста, руки вяжетъ. Крестись, братья, умомъ.

И полился тихій придушенный басокъ, такой далекій и такой проникновенный. То прорвется, угаснетъ, потопленный глотаемыми слезами, то вновь окрѣпнетъ яркимъ звукомъ, вспыхнетъ въ тишинѣ.

— Смертники подняли головы, блѣдныя губы вторятъ молитвѣ на исходъ души, глаза устремились ввысь — туда къ Предвѣчному, за Кого здѣсь они отдаютъ свою жизнь: — Помяни, Господи Боже, насъ, въ вѣрѣ и надеждѣ живота вѣчнаго погибающихъ за Тебя, рабовъ Твоихъ...

И каждый шепталъ имя свое свято хранимое отъ антихриста, оно теперь благоговѣйно возносилось ими предъ лицомъ Предвѣчнаго. — правда Твоя, правда во вѣки. Аминь.

— Долго шептали и повторяли слова молитвы смертники. И опять водворилась тишина, снова прерванная шопотомъ болѣзненнаго: — Помремъ во имя Іисуса Христа, за насъ распятаго. Мученическаго вѣнца сподобимся. Помолись еще, братъ. Надъ нами, убіенными уже, некому будетъ прочитать молитву. Прочитаемъ сами.

— И опять встрепенулся рыжебородый богатырь. Опять полился дрожащей струей мягкій голосъ и завторили ему всѣ остальные: — Ей, Человѣколюбче, Господи, повели, да отпустятся отъ узъ плотскихъ и грѣховныхъ, и пріими въ миръ душу раба Твоего. И опять каждый прошепталъ свое, святохранимое, однимъ Господомъ Богомъ знаемое, имя. И упокой его въ вѣчныхъ обителяхъ Твоихъ. Аминь.

 

 

— У кого текутъ слезы по суровымъ лицамъ, у кого застыли онѣ въ глазахъ и застылъ ихъ недвижный взглядъ. А женщина то эта, вдругъ, какъ рухнетъ во весь ростъ на каменный полъ. Не выдержали нервы. Это была вдова недавно разстрѣляннаго за неудачный побѣгъ совѣтскаго поэта Ярославскаго. Она въ Кремлевскомь дворѣ бросила въ Успенскаго, разстрѣлявшаго ея мужа, камнемъ. И теперь за это погибала.

— Слышу: снаружи топотъ. Идутъ палачи. Сильная рука рванула тяжелую дверь и первымъ вошелъ палачъ любитель, самъ начальникъ лагеря, товарищъ Успенскій. Пожаловалъ лично расправиться съ женщиной за камень...

— Еше не отзвучали слова молитвы, еще шепчутъ ихъ блѣдныя губы смертниковъ... Успенскаго какъ обухомъ ударилъ этотъ шопотъ. Онъ повелъ плечами, нервно вынулъ наганъ и опять положилъ его въ карманъ, прошелъ вдоль притвора въ правый уголъ. Казалось — для него эти мужики, умирающіе за вѣру, шепчущіе слова молитвы, стали вдругъ ненавистны, ибо всякое сопротивленіе его раздражало, какъ быка красная тряпка. Онъ привыкъ видѣть смертниковъ блѣдными, трепещущими, уже наполовину ушедшими душой въ иной міръ. Шопотъ молитвы и сама молитва сковывали этихъ сѣрыхъ людей въ одномъ стремленіи и на Успенскаго повѣяло холодкомъ. Вѣдь не палачемъ же онъ на бѣлый свѣтъ родился, гдѣ то въ душѣ должны быть слѣды прошлаго. И это прошлое, очевидно помогло ему понять состояніе погибающихъ вѣрующихъ. Имъ овладѣло нервное настроеніе. Желая скрыть свое состояніе, онъ закурилъ и черезъ плечо бросилъ палачамъ распоряженіе.

— Тѣмъ временемъ Ярославская пришла въ себя. Съ трудомъ опираясь на стѣнку, встала и — прямо къ Успенскому. А тотъ словно обрадовался случаю выскочить изъ жути, обругалъ ее самыми послѣдними словами.

— Что? Теперь и тебѣ туда же дорога, какъ и твоему мужу. Вотъ изъ этого самаго нагана я всадилъ пулю въ дурацкую башку твоего Ярославскаго.

— Женщина какъ закричитъ, какъ задергаетъ руками. А Успенскій смотритъ и смѣется судорожнымъ, наиграннымъ смѣхомъ. Вретъ: совсѣмъ ему не весело.

— Развяжи мнѣ руки, развяжи, падаль паршивая! — въ истерикѣ орала Ярославская, пятясь къ Успенскому задомъ ,словно ожидая, будто онъ и впрямь развяжетъ ей связанныя

 

сзади, руки. Потомъ вдругъ круто повернулась, истерически завизжала и плюнула ему прямо въ лицо.

— Успенскій сдѣлался страшенъ. Выплевывая ругательства, онъ оглушилъ женщину рукоятью нагана и — упавшую безъ чувствъ, сталъ топтать ногами.

— Началось... Брали съ краю и уводили. Самаго разстрѣла я не видалъ, слышалъ только сухіе выстрѣлы палачей и неясный говоръ. Да порой вскрикъ кого либо изъ убиваемыхъ: — Будь проклятъ антихристъ!..

— Не помню — какъ я добрался домой. И теперь хожу какъ въ туманѣ... Подумайте: не насмѣшка ли судьбы? Вы же помните: я сынъ священника, человѣкъ вѣрующій. И вотъ, именно мнѣ выпало на долю — стоять на караулѣ при этомъ безбожномъ, чудовищномъ дѣлѣ, при избіеніи Христовыхъ мучениковъ. Срокъ мой кончается — досиживаю послѣдніе дни, но такая смертная тоска меня душитъ — жизни своей не радъ. Не могу теперь безъ ужаса, безъ внутренняго холода смотрѣть на здѣшнихъ людей, душу и сердце утратившихъ.

 

* * *

 

На Мыслицинѣ лица не было, въ глазахъ его стояли слезы.

— Знаю, придетъ день и проснется въ этихъ каменныхъ сердцахъ совѣсть и позднее раскаяніе о невозвратимо утерянномъ душевномъ покоѣ и гибели въ немъ всего свѣтлаго, чѣмъ живъ человѣкъ. Знаю... Видалъ я ихъ, этихъ погибшихъ людей въ раскаяніи, но никогда бы я ихъ не пожалѣлъ. Я тоже винтикъ эгой лагерной машины, но я никогда не пойду на убійство, даже подъ страхомъ собственной гибели. А вѣдь для нихъ это почти удовольствіе, особенно для Успенскаго.

Мы разстались. Я подождалъ пока Мыслицынъ скрылся за поворотомъ и только тогда вышелъ изъ за закрытія. Намъ нельзя было идти вмѣстѣ. Несмотря на «новый режимъ» въ лагерѣ, заключенный не имѣлъ права разговаривать съ охранникомъ.

Подавленный разсказомъ о гибели имяславцевъ, я тихо брелъ по дорогѣ, по пути, проходимому смертниками на Сѣкирную. Только они оттуда уже не возвращаются, какъ вотъ я. Страшныя мѣста, страшные люди.

Въ моемъ сознаніи, помимо моей воли выплыла фигура подтянутаго, одѣтаго въ чекистскую форму, Успенскаго, вспомнился его ударъ кулакомъ по столу и митинговый возгласъ:

— Вы звѣрей кормите лучше, чѣмъ заключенныхъ!

 

5. НАДЕЖДЫ ВОСКРЕСАЮТЪ

 

Наконецъ, страшныя мѣста остались позади. Справа засинѣло море. Я свернулъ съ дороги по знакомой тропинкѣ взглянуть на мѣста, гдѣ мы заживали съ Матушкинымъ въ первые годы соловецкаго житья.

Все тоже. Сѣнокосъ законченъ и сѣно сложено «въ зароды». Берега пустынны, на обнаженномъ отъ сильнаго отлива морскомъ днѣ зеленыя водорасли, а въ ямкахъ подъ ними, вѣроятно, осталась мелкая камбала.

Тропинка извивается по берегу. На одномъ изъ ея поворотовъ у самаго морского берега штабель балановъ (бревенъ). Наверху сидитъ усталый рабочій, укладываетъ послѣдніе стволы. Вглядываюсь — Мамакинъ, уральскій казакъ. Отвѣтивъ на привѣтствіе, онъ продолжаетъ возиться съ бревномъ.

— Да, братишка, послѣ такой работы баба на умъ непойдетъ. Нѣтъ, ужъ это такъ вѣрно.

Мамакинъ закончилъ работу, осторожно слѣзъ со штабеля и, вытерѣвъ влажныя руки, началъ крутить папиросу.

— Что слышно у васъ въ городѣ новаго? — спросилъ я.

— Въ городѣ? Да ничего особеннаго, — сказалъ Мамакинъ, затягиваясь. — Этапъ новый пригнали. Татарья этого самаго изъ Казани понаперло. Все правительство ихнее пріѣхало. Обвиняютъ въ связи съ Турціей. Только турокъ никакихъ не привезли. Развѣ что въ подвалахъ шлепнули. Вотъ военныхъ тоже много привезли.

— Какихъ военныхъ?

Разныхъ. И комбриги и начдивы, и мелочь ротная и взводная. Ходятъ въ своихъ шинеляхъ и кругомъ какъ зайцы осматриваются. Не нравится имъ здѣсь, должно быть.

Распростившись съ уставшимъ Мамакинымъ, я направился въ сельхозъ. На дворѣ тамъ было пусто. Изъ скаковой конюшни брелъ старикъ-ветеринаръ Федосѣичъ, мурлыча что то подъ носъ. Любилъ старикъ стихи и пѣніе, но музыкальный слухъ у него отсутствовалъ, и его пѣніе походило скорѣе на какое то кудахтанье.

Федосѣичъ былъ мнѣ радъ и потащилъ къ себѣ.

— Идемъ, идемъ. Я теперь обитаю вдвоемъ съ зоотехникомъ Кочергой. Недавно прибылъ. Совсѣмъ свѣжій.

Мы сидимъ у Федосѣича и я вытягиваю изъ неразговорчиваго Кочерги новости. Военныхъ пригнала сюда Рамзинская исторія. Рамзина, между прочимъ, спросили, на какія

 

силы онъ думалъ опираться. Онъ, яко бы, сослался на южныя войска. Эгого было достаточно, что бы почти весь Кіевскій округъ оказался разгромленнымъ. Красные командиры, не чуявшіе въ себѣ ни сномъ, ни духомъ никакой контръ-революціи, очутились на Соловкахъ въ роли каэроъ. Конечно, среди нихъ было много старыхъ военныхъ, служившихъ большевикамъ вѣрой и правдой. Теперь ихъ карьера кончена навсегда. Для нихъ это можегъ быть не ясно, но для насъ непреложно.

Федосѣичъ началъ длинный разсказъ о своей командировкѣ въ Москву. Отправилъ его лагерь туда въ научныя учрежденія за сыворотками для прививокъ скоту, конечно, безъ конвоя. По пріѣздѣ, при явкѣ на регистрацію на Лубянку, его задержали, посадили въ Бутырки и отправили обратно этапомъ въ Соловки. Какъ разъяснилось впослѣдствіи — существовало распоряженіе о запрещеніи командированнымъ заключеннымъ прибывать въ Москву безъ конвоя.

По обыкновенію съ Федосѣичемъ происходило множество анекдотическихъ случаевъ. Шпана его боготворила, ибо украсть у Федосѣича было нечего и, стало быть, причинъ для ссоръ не имѣлось.

— ѣдемъ мы изъ Питера въ Кемь, — разсказываетъ Федосѣичъ. — Взобрался я на среднюю полку. Ночью просыпаюсь — вижу шпанята что то копошатся. Помыли^*, оказывается, двухъ фраеровъ въ сосѣдней клѣткѣ и теперь что то всѣ жрутъ. Смотрю — протягивается ко мнѣ рука и тычетъ въ носъ булку. Я отстраняю. Ворованная, молъ. Недовольный голосъ бурчитъ: «А папиросы цѣлый день, думаешь, какія курилъ? Что мы, фраера, что ли? У насъ все ворованное. Отъ мытья живемъ». Мнѣ и крыть нечѣмъ, — закончилъ Федосѣичъ.

—      И булку, стало быть, взяли? — спрашиваю я.

Федосѣичъ энергично мотнулъ головой.

— Нѣтъ, булку не взялъ.

Распростившись съ сельхозцами, опять иду обратно на пристань у Варваринской часовни. Стоитъ ясная погода. Встрѣчныя озерки расцвѣчены желтыми кувшинками и обрамлены зеленымъ бордюромъ мховъ и сорныхъ злаковъ вперемѣшку съ яркими лютиками.

Около теплицы сортоиспытательной станціи копается со своими шарами-зондами все тотъ же профессоръ Санинъ. На мѣстѣ разстреляннаго Чеховского никого нѣтъ и Санинъ ра-

 

 

ботаетъ одинъ. Наполнивъ изъ металлическаго баллона газомъ резиновый шаръ, величиною въ двѣ человѣческихъ головы, профессоръ выпускаетъ его и начинаетъ танцевать у своего инструмента наблюдая одновременно и секундометръ въ рукѣ и шаръ въ зрительной трубѣ инструмента и отсчеты высотъ.

Я молча раскланялся съ профессоромъ и прошелъ дальше въ лѣсъ мимо печальныхъ домовъ сортоиспытательной станціи.

На Варваринской большія перемѣны: половины старыхъ обитателей уже нѣтъ.

За столомъ сидитъ лѣсничій Бродягинъ и вырѣзываетъизъ карельской березы портсигаръ. Когда то тутъ за столомъ напротивъ сиживалъ владыка Илларіонъ и велъ тихую бесѣду со старымъ лѣснымъ волкомъ — княземъ Чегодаевымъ. Владыка уже отошелъ въ лучшій міръ, а Чегодаевъ гдѣ то на материкѣ.

По прежнему лики иконъ смотрятъ со стѣнъ часовни и съ расписаннаго потолка, по прежнему течетъ жизнь заключенныхъ, закинутыхъ въ эту часовню. Но для меня жизнь потеряла свою остроту и интересъ. Я вдругъ почувствовалъ приступъ свирѣпой, необъяснимой тоски. Стѣны, проклятыя стѣны, сдавливающія, обрекаюшія на гибель, начали давить меня. Казалось — я даже могу ощутить ихъ и осязать ихъ каменную несокрушимость.

Я вышелъ изъ часовни и направился на пристань. Тамъ маячила одинокая фигура въ сѣромъ бушлатѣ. Я съ радостью узналъ въ ней Найденова — этого крѣпыша несокрушимаго.

— Я такъ и думалъ — совсѣмъ вы духомъ упали послѣ зимнихъ исторій, — сказалъ онъ, вглядываясь въ мое лицо, видимо потемнѣвшее отъ тоски.

— Да, проигрышъ большой, что и говорить, — отвѣтилъ я. — И ужаснѣе всего его неожиданность. Теперь, кажется, нѣтъ намъ избавленія.

— Все дѣло въ хотѣніи. Вотъ вѣдь бѣгутъ же отсюда люди безоружные. Шансъ на успѣхъ ничтоженъ. И все же бѣгутъ.

— Да, если бы винтовочку, — вздохнулъ я. — Вѣдь эти палачи способны дѣйствовать оружіемъ только противъ безоружныхъ.

Найденовъ улыбнулся.

— Въ такомъ случаѣ наше дѣло совсѣмъ не плохое. У

 

меня есть двѣ винтовки и нѣкоторый запасъ патроновъ. Лодки въ пушхозѣ также имѣются.

Я съ удивленіемъ смотрѣлъ на Найденова. Тотъ продолжалъ:

— Винтовки я досталъ недавно н спряталъ въ лѣсу въ надежномъ мѣстѣ. Какъ досталъ — разскажу потомъ. Это мало вѣроятно какъ будто, однако, удалось безъ особаго труда.

Въ такомъ случаѣ послѣ окончанія бѣлыхъ ночей мы можемъ двинуть въ лѣса. Съ винтовками можно зимовать и жить въ любой лѣсной трущобѣ. Оружіе дастъ намъ пищу, а кровъ мы сами устроимъ. Я этого дѣла мастеръ.

Вся моя тоска улетучилась сразу. Мы начали обсуждать проектъ побѣга, намѣчали даже приблизительно время. Шансъ на успѣхъ былъ огромный, ибо оружіе давало намъ въ руки все нужное для жизни, а поимка вооруженныхъ людей въ дремучихъ лѣсахъ вещь совершенно невозможная. Для меня, уже продѣлавшаго четырнадцатимѣсячную сидку въ лѣсахъ Прикамья, лѣсная жизнь не была новостью, и я отлично зналъ, какое значеніе для такой жизни имѣла винтовка.

Я не сталъ разспрашивать Найденова о способѣ пріобрѣтенія винтовокъ, разумѣется они могли быть пріобрѣтены только отъ «своихъ людей», вѣроятно, въ охранѣ. А они, «свои люди» тамъ несомнѣнно были.

По кремлевской дорогѣ къ намъ шелъ Пильбаумъ.

— Вы здѣсь? Идите ка скорѣе къ директору. Онъ васъ по всему острову ищетъ. Срочное дѣло.

На мой недоумѣвающій взглядъ, Пильбаумъ отвелъ меня въ сторону и разсказалъ въ чеыъ дѣло. Оказывается ГПУ желаетъ заниматься кролиководствомъ въ широкихъ размѣрахъ въ Карельскихъ лѣсахъ. И мнѣ предстоитъ составить проектъ этого хозяйства.

На пристани Лисьяго острова Михайловскій еше издали машетъ рукой.

— Идите къ Карлушѣ. Дѣло серьезное. Туомайненъ корпѣлъ надъ какими то бумагами. Я сѣлъ на диванъ и приготовился слушать.

Ловкій человѣкъ этотъ Туомайненъ. Онъ всегда ведетъ со мною хитрую политику. Разговаривая о какомъ нибудь, незнакомомъ ему, спеціальномъ вопросѣ, сначала все выспроситъ, все разузнаетъ. Затѣмъ, черезъ нѣсколько дней, приходитъ въ крольчатникъ и съ серьезнымъ видомъ начинаетъ давать инструкціи по этому самому вопросу, добросовѣстно

 

разсказываетъ мнѣ все, что отъ меня же узналъ, выдавая все это, глазомъ не моргнувъ, за свое собственное. А то былъ у него еще пріемъ. Онъ хорошо зналъ мой вспыльчивый характеръ и пользовался этимъ. Начнетъ вдругъ ни съ того, ни съ сего обвинять меня въ неправильностяхъ моей работы. Меня это, конечно, взорветъ, и я принимаюсь горячо оправдываться, приводя доказательства, чертежи, выкладки, роюсь въ справочникахъ. Анъ, Туомайнену только того и нужно было: и не унизился до разспросовъ, и узналъ все подробно.

Туомайненъ отложилъ свою работу и началъ давать мнѣ заданіе, не обнаруживая сперва особыхъ подробностей. Пришлось вытягивать ихъ у него рядомъ вопросовъ.

Въ общемъ оказалось, что нужно запроектировать промышленное кроличье хозяйство въ Карельскихъ лѣсахъ съ годовой производительностью въ тридцать тысячъ головъ ежегодной продукціи.

Я терпѣливо выслушалъ его инструкціи и, забравъ нужныя бумаги, пошелъ въ крольчатникъ.

Константинъ Людвиговичъ съ Абакумовымъ работали у наружныхъ клѣтокъ. Увидѣвъ меня въ возбужденномъ состояніи, онъ было рѣшилъ, что я поругался съ Туомайненомъ.

— Ну, дружище, осенью, навѣрное, покинемъ эти мѣста,— весело сказалъ я.

—      Какимъ это образомъ?

Я показалъ ему заданіе.

— Хозяйство будетъ большое. А кто его будетъ вести? Спеціалистъ то, вѣдь только я. Быть намъ обоимъ на материкѣ.

Фортуна опять повернулась ко мнѣ лицомъ. Теперь и винтовки нужны не будутъ. Удрать съ материка будетъ на много проще. Вѣтромъ свободы повѣяло. Я вновь воспрянулъ духомъ и былъ готовъ къ борьбѣ.

 

6. КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ТУФТА

 

Николай Федосѣевичъ Протопоповъ, главный сельхозскій врачъ, обслуживалъ также и животныхъ пушхоза. Послѣ смерти Чижа ветеринары не доходили съ этапами до Соловковъ, очевидно, застревали въ многочисленныхъ материковыхъ лагеряхъ. Федосѣеичъ бывалъ у насъ въ пушхозѣ не рѣже раза въ недѣлю. Заходилъ онъ и въ крольчатникъ — посмотрѣть моихъ животныхъ, называемыхъ имъ не иначе, какъ «нелѣпыми».

 

 

Федосѣичъ былъ вѣрующимъ христіаниномъ и ни передъ кѣмъ этого не скрывалъ. Вся его жизнь здѣсь въ лагерѣ — сплошной христіанскій подвигъ. Онъ работалъ не покладая рукъ и дѣлалъ эго не для ГПУ, но изъ любви къ животнымъ. Впрочемъ, ничуть не меньше онъ любилъ и людей. Проницательный старикъ сразу чувствовалъ «лагерную сущность» своего собесѣдника и безо всякаго труда узнавалъ сексотовъ. Однако, ихъ онъ не боялся и относился къ нимъ снисходительно. Съ людьми партійными Федосѣичъ любилъ вести длинныя бесѣды. Интересъ къ Человѣку у него былъ огромный, какъ вообще и любовь къ нему.

Въ откровенной бесѣдѣ со мною, Федосѣичъ разсказываетъ о нелѣпыхъ партійныхъ людяхъ:

— Каждый человѣкъ съ головой видитъ, конечно, партійное болото такимъ, какъ оно есть. Но выхода изъ этого болота у нихъ нѣтъ. Вотъ вамъ — есть у меня пріятель можно сказать — слѣдователь ГПУ. Такъ тотъ прямо спрашиваетъ, а куда онъ дѣнется, если этого коммунистическаго болота не будетъ? Я, говоритъ, ничего не умѣю. А вѣдь при всякой иной, не коммунистической власти, отъ работниковъ вообще потребуется умѣнье работать. . . Вотъ при совѣтской власти онъ цѣнный работникъ. Здѣсь не надо умѣнья работать, но только способность заряжать туфту, ибо вся совѣтская система сплошная туфта.

— Неужели ничего положительнаго вы не видите въ коммунистическомъ творчествѣ? Вѣдь вотъ звѣроводство у насъ даже въ чекистскомъ пеклѣ идетъ хорошо.

Федосѣичъ улыбается.

— Исключенія изъ правила, конечно, встрѣчаются. А тутъ, собственно, и исключенія то нѣтъ. Просто хозяйство наше посадили на буржуазную почву — оно и развивается. Получается, стало быть, все равно туфта.

Федосѣичъ началъ философствовать на тему о совѣтской туфтѣ, о «коммунистической цѣлесообразности», объ отпаденіи буржуазныхъ понятій о чести, совѣсти, правдѣ, какъ неоправдываемыхъ коммунистической цѣлесообразностыо.

— Удивительна дѣйственность всѣхъ этихъ партійныхъ доктринъ. Вѣдь большевики чистой воды матеріалисты. Но ведутъ они бои и несутъ жертвы во имя будущаго. Вотъ тогда то наступитъ соціализмъ и всѣмъ будетъ хорошо. А пока боритесь, кладите головы за соціализмъ и прочее. Такъ вотъ, это жертвы ихъ развѣ не альтруистическая погибель

 

за други своя? Чистые матеріалисты, не признающіе ничего сокровеннаго и таинственнаго въ природѣ человѣка и въ природѣ вообще и вдругъ-на: садятъ на которгу спиритуалистовъ только исключительно за ихъ спиритуализмъ, за ихъ вліяніе спиритуалистическими средствами на членовъ правительства!

 

* * *

 

Въ концѣ лѣта въ пушхозѣ появились два новыхъ ветеринарныхъ работника: ветеринарный врачъ Почезерскій изъ Петрозаводска и ветеринарный фельдшеръ Матисонъ. Почезерскій былъ типичнымъ, по выраженію Горькаго о себѣ, «околопартійнымъ» человѣкомъ, пользозался большимъ довѣріемъ въ партійныхъ кругахъ и даже получалъ заграничныя командировки (въ Финляндію) для закупки лошадей. Однако, кончилъ все же лагеремъ и сѣлъ сразу на десять лѣтъ.

Матисонъ оказался веселымъ малымъ. Ко мнѣ онъ сразу сталъ относиться съ большимъ довѣріемъ и охотно разсказывалъ о своей работѣ, о работѣ Коминтерна заграницей, о своемъ провалѣ и вынужденной эмиграціи въ СССР. Впрочемъ, дѣло его не только не сложно, но и шаблонно. Будучи завербованнымъ въ подпольный комсомолъ, онъ проявилъ большую энергію, ведя пропаганду и на этомъ попался. Пришлось партіи его переправлять въ СССР. Здѣсь, увидѣвъ коммунистическіе принципы въ дѣйствіи, Матисонъ пришелъ въ себя отъ коммунистическаго дурмана и, какъ человѣкъ прямой, не сталъ скрывать своихъ трезвыхъ мыслей. Въ одно не прекрасное время его посадили на Лубянку и дали пять лѣтъ Соловковъ. Конечно, свободы ему уже больше не видать. Каждый прозрѣвшій является настоящимъ врагомъ системы. Чекисты это, конечно, знаютъ и такихъ людей обезвреживаютъ или содержаніемъ на изолированныхъ Соловкахъ, или разстрѣломъ.

О своей работѣ Матисонъ разсказываетъ.

— Коммунистическая партія у насъ запрещена, но существуетъ нелегально, пользуясь разными легальными прикрытіями. Работа латвійской компартіи поставлена на широкую ногу. Я думаю такъ и въ каждой странѣ, прилегающей къ СССР. Приходилось мнѣ встрѣчаться съ финскими и съ эстонскими комсомольцами. Въ общемъ и по ихъ свѣдѣніямъ способъ работы политической у Коминтерна одинаковъ.

 

— Нѣтъ ни одной фабрики, завода и промысла, гдѣ бы не было тайной коммунистической ячейки. Конечно, такая ячейка ведетъ самую энергичную работу. Во первыхъ, ведется тщательный шпіонажъ на производствѣ, собираются точныя свѣдѣнія чего, сколько и какъ вырабатывается. Во вторыхъ, въ ячейку стараются вовлечь побольше квалифицированныхъ рабочихъ и спеціалистовъ. Сѣть тайныхъ коммунистическихъ ячеекъ на всѣхъ производствахъ страны въ случаѣ войны будетъ играть огромную роль. Вотъ, напримѣръ, въ такомъ дѣлѣ, какъ изготвленіе боевыхъ припасовъ. Членъ комячейки, какой нибудь третьестепенный мастеръ, по распоряженію изъ центра партіи будетъ выполнять свою работу съ незамѣтнымъ вредительствомъ: не довернетъ до надлежащаго положенія какой нибудь винтъ или еще какую нибудь мелочь будетъ дѣлать не такъ, какъ требуется. Отъ этихъ неуловимыхъ и неучитываемыхъ вредительствъ снаряды будутъ рваться не такъ какъ нужно, попаданія будутъ не мѣткими. Если это касается аэропланнаго производства, навредить можно и еще того больше. Мало ли путаницы и безпорядковъ можно сдѣлать такимъ тайнымъ саботажемъ.

— Вторая задача комячеекъ — политическая работа. Членамъ комячеекъ вмѣняется въ обязанность входить вър азныя легальныя партіи и ихъ разлагать. Само разложеніе проводится по простой схемѣ, при обсужденіи на рабочихъ собраніяхъ различныхъ политическихъ и экономическихъ вопросовъ, надо стремиться занимать крайнюю позицію и такъ или иначе, всякій животрепещущій вопросъ запутать, оттянуть его разрѣшеніе. Если вопросъ будетъ сданъ въ комиссію непремѣнно постараться въ нее войти и тамъ принимать всѣ мѣры къ тому, чтобы вопросъ запутать и извратить. Дѣлается это съ единственной цѣлью ошельмовать своихъ политическихъ противниковъ, лишить ихъ вліянія въ рабочей средѣ. Тайная пропаганда довершаетъ дѣло привлеченія рабочихъ симпатій на сторону коммунистовъ. Демагогія, ложь, провокація вотъ главныя коммунистическія орудія.

Я смотрю на Матисона съ нѣкоторымъ удивленіемъ.

— Но, вѣдь вы, примѣняя эти способы, знали ихъ сущность?

Комсомолецъ какъ то съеживается.

— Конечно. Но, вѣдь, все это во имя идеи дѣлалось. Всѣ средства для достиженія общаго счастья казались хорошими.

 

— Ну, что-жъ, вотъ теперь вы это хорошее увидали. Каково оно вамъ показалось?

—      Каторжная жизнь — и ничего болѣе, — съ горечью отвѣтилъ комсомолецъ.

 

8. ПОСЛѣДНІЙ ВЗГЛЯДЪ НА ОСТРОВЪ СЛЕЗЪ

 

Двадцать второго ноября, въ годовщину разстрѣла Петрашко, ударилъ морозъ. Выпавшій наканунѣ снѣгъ твердо залегъ на зиму. Пароходы уже съ трудомъ проходили по бухтѣ Благополучія къ Соловецкой пристани. Лагерная администрація торопилась закончить завозъ продуктовъ и вывозъ заключенныхъ, подлежащихъ освобожденію зимой.

Въ пушхозѣ настояшее столпотвореніе: готовятся къ отправкѣ на материкъ въ новый, обширный лагерный питомникъ лисицы, соболя, кролики. Соловецкій питомникъ дѣлится. Вмѣсто Туомайнена остается завѣдывать питомнікомъ Капланъ. Туомайненъ ведетъ войну съ административной частью изъ за сотрудниковъ, подлежащихъ въ качествѣ незамѣнимыхъ спеціалистовъ, вывозу на материкъ въ новый питомникъ. Все это, конечно, контръ-революціонеры высокой марки, и не въ обычаяхъ лагерной власти выпускать такихъ людей на материкъ. Меня и Михайловскаго отпустить категорически отказались. Туомайненъ оказался въ двусмысленномъ положеніи, приходилось начинать большое дѣло безъ спеціалистовъ. Наконецъ, въ самый послѣдній моментъ разрѣшили взять меня для сопровожденія транспорта животныхъ до новаго питомника, съ возвратомъ сейчасъ же на Соловки. Это было ошибкой со стороны лагерныхъ чекистовъ. Попавъ на материкъ, да еще послѣднимъ пароходомъ, я былъ оставленъ въ новомъ питомникѣ. Моя упорная работа въ крольчатникѣ открыла мнѣ дорогу на материкъ, въ тѣ мѣста, откуда, за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ, бѣжалъ въ ФинляндІю топографъ Ризабелли, вывезенный изъ Соловковъ для срочныхъ работъ по распланировкѣ новаго питомника и съемкѣ окрестностей. Вмѣстѣ со мною выѣзжали полковникъ К. Л. Гзель и А. Э. Серебряковъ.

Лодки, сломавъ забереги, подошли къ пристани противъ крольчатника. Нужно перевезти транспортные ящики съ животными моремъ до Варваринской часовни и оттуда на подводахъ отправить на морскую пристань.

Я, прощаюсь съ остающимися. Выбираю минутку и за-

 

бѣгаю къ Найденову. Мы наскоро прощаемся. Найденовъ сообщаетъ:

— Отсюда, изъ Соловковъ, на новый питомникъ отправляется большая партія плотниковъ. Можетъ быть, еще и увидимся.

Я крѣпко жму ему руку и иду въ крольчатникъ. На моемъ мѣстѣ остается въ крольчатникѣ казакъ Абакумовъ съ помощниками — китайцемъ Хейдеси и новымъ рабочимъ Петромъ Хвостенко, черезъ годъ перекочевавшимъ также въ новый питомникъ. Наскоро прощаюсь со всѣми и сажусь въ нагруженныя лодки.

— Счастливаго пути, — кричатъ съ берега отплывающимъ на лодкахъ.

— Скораго освобожденія, — несется въ отвѣтъ съ лодокъ.

Въ сторонѣ стоитъ и смотритъ на отправку группа строительныхъ рабочихъ и среди нихъ въ наполеоновской позѣ — стрѣлокъ-чекистъ Прорѣхинъ.

Я былъ радъ, что въ послѣдній разъ вижу ненавистнаго мнѣ человѣка и исчезающій за поворотами лодокъ между островами питомникъ.

На пароходъ «Глѣбъ Бокій» мы грузились уже въ темнотѣ. Мнѣ не пришлось, какъ весной, ходить къ дежурному чекисту: командировочныя бумаги были у меня въ карманѣ. Новое вѣяніе чувствовалось во всемъ. Грузчики не молчали, а весело разговаривали и даже шутили. На штампѣ моего документа стояло не УСЛОН, а УСИКМИТЛ (управленіе Соловецкими и Карело-Мурманскими исправительно-трудовыми лагерями). Я съ восхищеніемъ свернулъ бумажку съ этимъ замысловатымъ штампомъ и бережно спряталъ въ карманъ: это пропускъ на первые шаги свободы, ожидающей меня впереди.