5. ВРЕДИТЕЛИ

 

1. ПОЯВЛЕНІЕ ВЪ СОЛОВКАХЪ

 

Въ довольно большой квадратной комнатѣ одного изъ сельхозскихъ бараковъ мы работали въ сумрачный осенній день. Въ правомъ углу епископъ Веніаминъ Вятскій щелкалъ на счетахъ, сводя какія то выкладки, изрѣдка отрываясь отъ работы, разговаривалъ съ нами.

Я, вдвоемъ съ землемѣромъ Дмитріевымъ — сподвижникомъ Бориса Савинкова, занимался геодезическими вычисленіями. Агрономъ (полковникъ) Петрашко курилъ толстую махорочную папиросу и, посмѣиваясь глазами, разсказывал то про свои послѣднія тюремныя скитанія. Десятникъ Матушкинъ давно уже собирался уходить, но, остановившись у двери, продолжалъ бесѣду съ толстовцемъ Александромъ Ивановичемъ Деминымъ. Деминъ повѣствуетъ съ эпическимъ спокойствіемъ:

— Сижу я, знаете, девятый мѣсяцъ въ подвалѣ и вдругъ слышу — вызываютъ меня на свиданіе. Это въ подвалѣ — то! Иду и никакъ не могу сообразить — что сей сонъ значитъ. Относились ко мнѣ скверно. Въ одиночкѣ темной мѣсяца два просидѣлъ. Чуть зрѣнія не лишился. А тутъ, видите-ли,на свиданье.

— Кто же къ вамъ пріѣхалъ? — интересуется епископъ.

— Жена. Плачетъ, знаете-ли. И говоритъ мало вразумительно. Насилу я понялъ въ чемъ дѣло. Пропустили ее для подачи заявленія о разрѣшеніи свиданія къ моему слѣдователю. Входитъ она къ нему и узнаетъ въ немъ своего хорошаго знакомаго. Жена его ея подруга задушевная. Тотъ удивился. Неужели, говоритъ, Деминъ вашъ мужъ? Ахъ, говоритъ, вотъ если бы недѣлей раньше пріѣхали — освободилъ бы я его совсѣмъ. А теперь придется ему идти на Соловки. Дѣло въ Москву на утвержденіе услано и утверждено оно будетъ непремѣнно. Такъ вотъ и пришлось мнѣ ѣхать сюда на десять лѣтъ.

— Ну, а что бы сказалъ по этему поводу Левъ Николаевичъ? — спросилъ Дмитріевъ.

 

Деминъ нахмурился.

— Что-жъ. . . Онъ бы осудилъ, конечно, такой произволъ, какъ и всякое зло.

Входная дверь заскрипѣла и вошедшій столяръ Вѣткинъ, обращаясь къ Матушкину, сказалъ:

— Посмотрите-ка въ окно, какими этапами начали слать нашего брата.

Мы бросились къ окну. Большая толпа въ видѣ ленты вилась между домами на пристани и Сѣверными воротами Кремля.

— Около тысячи будетъ народу, — пояснилъ синеглазый Вѣткинъ. — Разгрузили «Глѣба Бокія», «Неву», баржу «Клару». И все изъ Донбаса. Шахтинскіе вредители.

Такъ вотъ оно что. По газетамъ мы знали о громкомъ процессѣ «вредителей» въ угольной промышленности Донбаса, недавно закончившемся. Передъ судомъ тогда прошло только шестьдесятъ обвиняемыхъ. О нихъ трубили по всему міру, рекламируя бдительность ГПУ и напряженность стройки «новой жизни». Однако, такъ называемому общественному вниманію былъ показанъ только совершенно ничтожный кусочекъ громаднаго внутренняго процесса. Послѣ суда надъ шахтинскими вредителями по директивнымъ заданіямъ ГПУ начались «вредительскіе наборы». Эти ударные вредительскіе процессы начинались и кончались въ подвалахъ и оставались совершенно неизвѣстными внѣ подвальныхъ стѣнъ. Только одинъ этапъ на Соловки состоялъ изъ тысячи человѣкъ, по преимуществу инженеровъ и техниковъ. Сколько же разослано въ ссылку, въ другіе лагеря, сколько разстрѣляно.

— Почтенный народъ, — сказалъ Петрашко, разсматривая эту людскую рѣку. — Однако, кажется, уже и до «попутчиковъ» добрались. Надо будетъ разсмотрѣть это поближе.

Пеграшко распростился съ нами и весело зашагалъ къ Кремлю. Изъ окна я слѣдилъ за его фигурой, пока онъ не завернулъ за уголъ лазарета. Онъ былъ мнѣ глубоко симпатиченъ какъ человѣкъ и какъ другь въ несчастіи. Хлопотамъ Петрашко я былъ обязанъ теперешнимъ моимъ положеніемъ: меня сняли съ общихъ работъ и дали работу по спеціальности.

Вошелъ священникъ высокаго роста въ черной рясѣ. Облобызалъ благословляющую руку владыки и привѣтливо поздоровался съ нами.

— Вы, батюшка, изъ Кремля? Что новаго въ вашихъ краяхъ? — спросилъ Дмитріевъ.

 

— Ничего особеннаго, — отвѣтилъ священникъ. — Слухи ходятъ, будто хотятъ нарядить насъ священниковъ въ арестантскую одежду.

— Это у нихъ не долго, — сказалъ я.— Только при ихъ разсчетливости, едва-ли они пойдутъ на непроизводительный расходъ пошить одежду.

— Что имъ бояться расходовъ? — возразилъ священникъ. — Теперь трудъ заключенныхъ даетъ барыши.

— Надо признаться, у нихъ нѣтъ ничего святого, — сказалъ владыка. — Отъ нихъ можно ожидать какихъ угодно мерзостей и злодѣяній. Я до сихъ поръ не могу забыть своей сидки въ подвалѣ. Дѣло мое вела чекистка. Вы не можете себѣ представить, какъ она надо мною издѣвалась. Ея разговоръ былъ потокомъ грязныхъ ругательствъ, до того гнусныхъ, до того низкихъ, будто изрыгало ихъ какое нибудь отвратительное животное. Ну, что бы вы могли сказать женщинѣ, разражающейся передъ вами площадной бранью. У ГПУ есть черта — унизить, обезчестить, залить грязью все святое.Ужъ будьте увѣрены: если они захотятъ, то не пожалѣютъ средствъ на арестантское платье для насъ, духовныхъ.

* * *

По истеченіи нормальнаго карантиннаго срока, то есть черезъ двѣ недѣли, въ нашей десятой ротѣ появились инженеры-шахтинцы. Ихъ невозможно было помѣстить въ кельяхъ и длинные ротные корридоры оказались заселенными сплошь вновь прибывшими, изъ числа имѣющихъ блатъ, крупными спеціалистами. Инженеры соловецкаго лагернаго аппарата хотѣли помочь своимъ собратьямъ и стремились ихъ устроить хотя бы на какую нибудь не физическую работу. Однако, чекисты, пошедшіе сначала на исполненіе такого способа использованія спеціалистовъ, категорически воспротивились этому и распорядились держать шахтинцевъ на общихъ работахъ не двѣ недѣли, а четыре мѣсяца. Впрочемъ переселившіеся въ десятую роту инженеры хотя и ходили на общія работы, но жить остались въ томъ же корридорѣ.

Наша десятая рота стала походить на огромный вагонъ, забитый публикой до отказа. Первые моменты суеты и безтолковой толкотни прошли, поѣздъ идетъ, пассажиры всѣ какъ то устроились, и вотъ — начинается дорожная жизнь.

Какъ и всегда, въ такихъ случаяхъ, публика располагает

 

ся группами. Мы, старые соловчане, съ любопытствомъ разсматривали вновь прибывшихъ, — вели съ разными группами бесѣды.

Для всѣхъ этихъ сотенъ инженеровъ характерно одно: они совершенно ошеломлены случившимся и, говоря о своемъ дѣлѣ, обычно недоумѣнно пожимаютъ плечами:

— Дѣла нѣтъ въ сущности никакого. Для какой именно цѣли понадобилась эта, отнюдь не веселая комедія неизвѣстно, — говорили обычно они.

О размѣрахъ шахтинскаго дѣла они имѣли только приблизительное представленіе. По ихъ свѣдѣніямъ арестованы были десятки тысячъ. Угольная промышленность совершенно опустошена. Вмѣсто «вредигелей» на производствѣ стали молодые инженеры коммунистической школы. «Вредители», кокечно, хорошо знали и молодыхъ инженеровъ и ихъ пригодность къ работѣ и ничуть не сомнѣвались въ глубокомъ и скоромъ развалѣ угольной промышленности въ Донбасѣ.

— Все дѣло не въ томъ, что насъ поснимали съ работы,— говоритъ уже пожилой инженеръ, — но шпіономанія за вредительствомъ затопила весь аппаратъ промышленности и сдѣлала невозможной работу техническаго надзора. Никто не захочетъ брать на себя отвѣтственности даже за пустякъ, чтобы не стать вредителемъ, предпочитая предоставить все самотеку. А вѣдь не управляемая работа сама себя будетъ губить, вотъ что.

Разсказывая о предъявленныхъ обвиненіяхъ во вредительствѣ, инженеръ замѣтилъ:

— Каждый совѣтскій инженеръ и любой спеціалистъ можетъ быть обвиненъ во вредительствѣ. И отъ этого обвиненія ему не оправдаться. Судите сами: всей индустріей и вообще экономической жизнью руководитъ коммунистическая партія. Это она даетъ директивы, энергично вмѣшивается въ работу. Директивы, конечно, даются для неукоснительнаго исполненія безъ всякихъ разсужденій. Работа всякаго низового аппарата, будь то учрежденіе, фабрика, заводъ, регулируются только этими партійными директивами. Всякое отклоненіе отъ нихъ есть вредительство. Но все дѣло въ томъ, что директивы партіи по своему существу всѣ являются болѣе или менѣе вредительскими, ибо даются они не спеціалистами, а «творцаминовой жизни», не желающими знать, что машины имѣютъ опредѣленную производительность и наилучше работаютъ при опредѣленномъ нормальномъ режимѣ ихъ использованія. Такъ

 

вотъ, всѣ эти дополнительныя нагрузки портятъ машины, разстраиваютъ производство. Не выполнилъ директивы — вредитель, выполнилъ точно — тоже, ибо, если машина отъ варварскаго использованія пришла въ негодность — виноватъ, конечно, инженеръ. Да, мы вредители, это вѣрно, поскольку являемся соучастниками въ работѣ общегосударственной, несомнѣнно вредительской, системы.

Инженеры, конечно, были правы. Вся исторія постепеннаго разрушенія уголіной промышленности являла собою яркую иллюстрацію вредительской дѣятельности строителей соціализма. Героическія потуги ихъ на фронтѣ угольной промышленности, въ концѣ концовъ закончились «стахановской катастрофой». Если бы не рѣки людей, бѣгущихъ отъ колхознаго и неколхознаго голода, соглашающихся работать въ шахтахъ при какихъ угодно условіяхъ, угольная промышленность должна бы была просто перестать давать продукцію, могущую удовлетворить на половину худосочную совѣтскую индустрію.

 

2. НЕ СЛОМЛЕННЫЕ

 

Давно уже кончились бѣлыя ночи и на соловецкомъ небѣ заблистали сѣверныя сіянія. Въ эти ясныя ночи морозъ сковалъ зеркала многочисленныхъ озеръ и по ихъ хрустальной, темноватой поверхности вѣтеръ гналъ опавшія листья и гудѣлъ въ сумрачныхъ лѣсахъ. Солнце стало рѣдкимъ гостемъ — начались пасмурные, тоскливые дни.

Я, съ котомкой за плечами и съ пропускомъ въ карманѣ, шагаю одинъ, безъ конвоя, по дорогѣ, ведущей на сѣверъ къ Варваринской часовнѣ, стоящей какъ разъ на берегу Глубокой губы внутренняго Соловецкаго моря. Тамъ, гдѣ дорога, идущая отъ сельхоза и Кремля исчезаетъ въ лѣсу, у лѣсистаго пригорка, стоитъ новый домикъ съ мезаниномъ въ шведскомъ стилѣ. Рядомъ, ближе къ дорогѣ, небольшая теплица и далѣе сарай. Около построекъ — огородъ, площадью около двухъ гектаровъ. На дальнемъ углу огорода — будка и столбъ съ метеорологическими приборами. Надъ полевыми воротами, ведущими въ огородъ, большая доска съ надписью: «Соловецкая сортоиспытательная станція».

Я останавливаюсь у воротъ въ нерѣшительности. До Варваринской часовни мнѣ нужно пройти еще шесть километровъ по лѣсу и успѣть вернуться до повѣрки. На стан-

 

ціи работаютъ Петрашко и толстовецъ Александръ Ивановичъ Деминъ. Мнѣ хочется зайти, но я опасаюсь истратить много времени и уже совсѣмъ собрался отправляться дальше, какъ изъ за теплицы вышелъ молодой, прилично одѣтый, научный сотрудникъ СОК'а оккультистъ Чеховской, попавшій на Соловки за свой оккультизмъ. За нимъ шелъ задумавшійся профессоръ Санинъ. Оба привѣтливо со мною поздоровались.

— Заходите къ намъ. У насъ обѣденный перерывъ, — приглашаетъ Санинъ.

— Но вы, однако, идете на работу, — замѣтилъ я.

— Пустяки. Намъ придется пустить только нѣсколько шаровъ — зондовъ.

Метеорологи начали заниматься своими приборами, я прошелъ въ домикъ.

Петрашко и Деминъ сидѣли за столомъ въ небольшой комнатѣ.

— Ага, вотъ и свѣжій соловчанинъ пришелъ. Выгружайте-ка ваши новости, — весело говоритъ Петрашко, подвигая мнѣ стулъ.

— Свѣжесть моя сомнительна, — возражаю я, — скоро два года, какъ я свелъ знакомство съ подвалами ГПУ.

Ну, все же это не шесть лѣтъ прежняго режима_,— сказалъ Петрашко. — Мы хватили, какъ говорится, горячаго до слезъ. Теперь измѣнилось все — и узнать ничего нельзя. Вотъ не угодно-ли: путешествуете теперь безъ конвоя. А вѣдь до Френкеля объ этомъ и думать было нечего.

Петрашко на минуту задумался и затѣмъ продолжалъ, обращаясь къ Александру Ивановичу:

— Вотъ мы съ вами разсуждали объ эволюціи большевиковъ. На лицо какъ будто всѣ признаки. Въ прежнее время — въ двадцать пятомъ, шестомъ годахъ, порядокъ лагерный былъ, конечно, не тотъ, что теперь. Всѣ ходили на работу командами и обязательно подъ конвоемъ. Даже въ уборную. А сколько бывало случаевъ убійствъ заключенныхъ охраною. Убивали такъ просто, какъ собаку или кошку паршивую. А теперь, какъ видите, подъ конвоемъ водятъ мало. Какъ будто эволюція на лицо.

— Какъ же можно въ этомъ сомнѣваться? — сказалъАлександръ Ивановичъ.

— Всякое зло въ концѣ концовъ губитъ себя само.

— Да, вотъ именно — «въ концѣ концовъ». А этого «конца концовъ» придется ожидать неопредѣленное время. Я вамъ скажу: эволюціи тутъ нѣтъ ни на копѣйку. Здѣсь про-

 

сто напросто измѣненъ только способъ истребленія заключенныхъ. Способъ эксплоатаціи арестанскаго труда, какъ извѣстно, предложилъ Френкель, московскіе заправилы — Глѣбъ Бокій, Берманъ и еще прочая заплечная братія, проектъ одобрили и теперь Френкель творецъ новой жизни. Вотъ мы съ вами ходимъ безъ конвоя. Но здѣсь въ лагерѣ попрежнему все происходитъ феерично и неожиданно. Сегодня же можетъ прійти стрѣлокъ и свести васъ въ двѣнадцатую или тринадцатую роту — на дно лагерной жизни. Стрѣлка вѣдь не спросишь — зачѣмъ, да почему? И знать не будешь за что погибнешь.

— Что жъ имъ даетъ новый способъ эксплоатаціи труда? — спросилъ я.

— Деньги, дешевый лѣсъ, напримѣръ. Заграничные акулы съ удовольствіемъ покупаютъ этотъ поистинѣ кровавый, но зато дешевый лѣсъ. Лѣсныя операціи ГПУ очень понравились. Въ этомъ году проектируется открыть двадцать восемь новыхъ лагерей съ использованіемъ труда по способу Френкеля. Видите, какъ начали въ лагеря подбрасывать народъ: Однихъ шахтинцевъ цѣлую тысячу ахнули заразъ. И вѣдь это все инженеры, да техники по преимушеству. ГПУ развертываетъ свои предпріятія и ему нужны техническія силы. А тамъ, на ихъ мѣсто, они своихъ совѣтскихъ инженеровъ поставятъ. Что и говорить — все измѣняется. Даже вотъ красноармейская часть, насъ охраняющая, уѣзжаетъ отсюда на материкъ. Охрана будетъ сформирована изъ заключенныхъ. Конечно, она вербуется по преимуществу изъ чекистовъ и служащихъ милиціи. Намъ то вѣдь все равно: хрѣнъ рѣдьки неслаще. Мнѣ кажется, въ общемъ, измѣненіе порядковъ наше положеніе не улучшаетъ, а ухудшаетъ. Много людей будетъ гибнуть отъ непосильнаго труда, добывая Френкелю барыши. Знаете лѣсорубы при пилкѣ балановъ иногда приговариваютъ въ тактъ хода пилы — тебѣ и мнѣ и Френкелю.

— Пусть все идетъ какъ идетъ, — сказалъ Александръ Ивановичъ.—Трудно во всемъ происходящемъ сейчасъ разобраться. Что именно руководитъ властью? Меня, напримѣръ, до крайности удивилъ арестъ и заключеніе въ Соловки московскихъ спиритуалистовъ. Нашъ Чеховской сидитъ за спиритуализмъ. Спиритуалистовъ обвинили въ странномъ преступленіи, якобы они оказывали вліяніе на представителей центральной власти спиритуалистическими средствами. Въ устахъ

 

людей, исповѣдующихъ діалектическій матеріализмъ, это звучитъ совсѣмъ нелѣпо.

Метеорологи вернулись.

— Ну, какъ, пустили свои пузыри? — шутитъ Петрашко.

— Пустили, — улыбается Чеховской.

Я заторопился. Въ разговорахъ незамѣтно прошелъ цѣлый часъ.

— Кланяйтесь варваринцамъ, — сказалъ Петрашко на прощанье.

Опять я иду по лѣсной дорогѣ мимо замерзшихъ зеркалъ озеръ. Навстрѣчу мнѣ попадается команда рабочихъ подъ конвоемъ. Я ухожу съ дороги и жду пока команда не пройдетъ. Усталые и изможденные люди шагаютъ какъ автоматы. Вѣроятно, они работали на землянныхъ работахъ по проведенію желѣзной дороги на новыя Филимоновскія торфоразработки.

Грубый конвоиръ окидыватъ меня презрительнымъ взглядомъ и я чувствую, какъ у меня заныло сердце и побѣлѣли губы. Команда прошла, я поникнувъ головой, иду дальше съ тоскою на сердцѣ. Откуда эта тоска безысходная, откуда эта тяжесть на сердцѣ? Я старался убѣдить себя въ отсутствіи всякой опасности. Да развѣ дѣло въ опасности для моей только жизни? Мнѣ, измотанному по тюрьмамъ и этапамъ, послѣ подвальныхъ ужасовъ смерть стала ничуть не страшной. Но этотъ ужасъ передъ слѣпой силой, эта тоска, заливали душу помимо моей воли.

Дорога дѣлаетъ излучину и я вижу сквозь группу деревьевъ у камней кусочки моря. Вотъ оно плещется у прибрежныхъ камней холодное и непривѣтливое. Я останавливаюсь на берегу, всматриваюсь въ туманную даль и безнадежная тоска еще сильнѣе сжимаетъ сердце.

Еще нѣсколько поворотовъ дороги и изъ за гущи елей выглянула Варваринская часовня. Дорога пролегаетъ у самой часовни. Съ другой стороны дороги песчаный берегъ и деревянная пристань для лодокъ.

Черезъ небольшія сѣни прохожу внутрь часовни. Обширная часовня съ большими иконами на стѣнахъ и среднихъ колоннахъ, занята подъ жилье работниками Соловецкаго лѣсничества. Я зналъ только нѣкоторыхъ изъ нихъ и теперь знакомлюсь съ остальными. За небольшимъ столомъ три землемѣра заняты изготовленіемъ плановъ, какихъ то діаграммъ и чертежей. Соловецкій лѣсничій — старый князь Чегодаевъ

 

что то вычисляетъ, помѣстившись за своимъ маленькимъ столикомъ вмѣстѣ со своимъ помощникомъ. Въ сторонкѣ у плиты стоитъ высокій бѣлорусъ и варитъ обѣдъ. Плиты почти не видно за средней колонной. На широкой колоннѣ большая икона великомученицы Варвары, около стоитъ кровать и на ней сидитъ высокій, плотный, еще не старый, ширококостный человѣкъ, съ длинными, какъ у священника, волосами, окладистой русой бородой и такими же усами. Одѣтъ онъ въ полушубокъ, — повидимому, только что пришелъ. Его спокойное лицо совсѣмъ не носило печати угнетенія, — общей печати нашей соловецкой жизни, а его медленныя, увѣренныя движенія дополняли впечатлѣніе какой то, живущей въ немъ, скрытой силы.

Это былъ лѣсникъ Соловецкаго лѣсничества, архіепископъ Илларіонъ Троицкій. Онъ внимательно на меня посмотрѣлъ и привѣтливо поздоровался. Помощникъ лѣсничаго Николай Ивановичъ Борецкій далъ мнѣ дѣловыя справки, за которыми я былъ присланъ, и черезъ полчаса я, закончивъ свою миссію, уже собрался въ неблизкій обратный путь.

— Да куда вы торопитесь? — сказалъ князь Чегодаевъ.— У насъ обѣдъ готовъ, пообѣдайте съ нами.

За обѣдомъ разговоръ перешелъ на измѣненіе лагерной политики. Борецкій привѣтствовалъ это измѣненіе съ большимъ удовлетвореніемъ.

Еще два года назадъ людей губили какъ мухъ. Никто не зналъ — будетъ ли онъ завтра живъ. Да, что говорить. Припомнйте кронштадтцевъ. Ихъ пригнали въ Пертоминскій лагерь семь тысячъ. А теперь осталось ихъ девять душъ. Гдѣ эти семь тысячъ? Всѣхъ угробили.

— Нравились мнѣ, — сказалъ владыка, — грузины-меньшевики. Они ни за что не хотѣли смириться и добились своего: ихъ вывезли съ острова и заключили въ изоляторъ, замѣнили лагерный режимъ легкимъ тюремнымъ. Помните ихъ пѣсенку:

Впередъ на баррикады,

Чекистамъ нѣтъ пощады!..

Это не кронштадтцы,

Дружный былъ народъ.

— Попали бы они къ Селецкому на лѣсныя работы, — возразилъ Борецкій, — угробилъ бы онъ и меньшевиковъ-грузинъ. Вы не повѣрите, — обратился онъ ко мнѣ, — люди гибли даже не отъ работы, а просто отъ холода. Загонятъ ихъ въ лѣсъ, да сутокъ пять и не пускаютъ въ баракъ. Пи-

 

щу привозятъ, охрану мѣняютъ, а заключенные безотдышно на морозѣ — терпи, либо мри. Урока для работы тогда не было никакого, а просто истребляли людей — такъ выводили въ расходъ за ненадобностью. Теперь уже не то: появляется нѣкоторое подобіе порядка.

— Не было у нихъ порядка и не будетъ, — рѣшительно опровергъ владыка,— все у нихъ основано на очковтирательствѣ, на туфтѣ. Не изъ жалости они перестаютъ свои звѣрства дѣлать.

 

3. ВЛАДЫКА ИЛЛАРIОНЪ

 

Замело снѣжными сугробами корявыя болота, замерзшія озера и мрачные соловецкіе лѣса. Заковало льдами и море у береговъ. Дальше отъ берега море не замерзаетъ совсѣмъ, тамъ вѣчно идетъ «сало» и всю зиму ледоходъ. Команда изъ отважныхъ рыбаковъ-заключенныхъ разъ въ мѣсяцъ пробирается черезъ это мѣсиво въ Кемь и обратно — привозятъ на Соловки и отвозятъ почту. Разъ въ мѣсяцъ приходятъ письма. Идутъ они въ цензуру на просмотръ и распечатанными вручаются адресату.

Однажды въ срединѣ ноября меня вызвали черезъ ротнаго въ учетно- распредѣлительную часть — УРЧ. Мало понятно — почему именно начальникъ УРЧ'а Малянтовичъ хочетъ видѣть мою физіономію. Впрочемъ, мое недоумѣніе вскорѣ разъяснилось: я считался еще «свѣжимъ соловчаниномъ» и мнѣ предстояла первая работа вдали отъ Кремля. ВѣроятНо, нужно было Малянтовичу убѣдиться при обозрѣніи моей личности могу ли я — «Смородинъ, онъ же Дубинкинъ» быть командированнымъ безъ конвоя.

Я шелъ встревоженный вызовомъ и уже мнѣ рисовалось, какъ меня «вынимутъ» изъ десятой роты и водворятъ на дно въ двѣнадцатую. Одиако, страхи мои оказались напрасными. Завъ УРЧ'а Малянтовичъ только вскользь посмотрѣлъ на меня и небрежно обронилъ:

— Командировать изъ Кремля на Филимоновскія торфоразработки для изысканій, безъ конвоя.

У меня сразу отлегло отъ сердца. Безъ конвоя! Эго вглубь острова! Я готовъ былъ подпрыгнуть отъ восторга.

Пока мнѣ приготовляли документъ, я разговаривалъ въ сторонкѣ съ топографомъ Ризабелли, пришедшимъ сюда съ дѣловымъ порученіемъ изъ лѣсничества.

 

— Предполагаются со стороны лагерной администраціи репрессіи по отношенію аристократовъ и активныхъ контръ революціонеровъ.

— Откуда подуло этимъ вѣтромъ? — спросилъ я. Ризабелли пожалъ плечами.

— Тутъ такое мѣсто: откуда не подуетъ, всегда для насъ сквознякъ. Впрочемъ, и такъ слава Богу — живы остаемся.

Я получилъ документъ и, идя съ Ризабелли, узналъ отъ него нѣкоторыя подробности относительно ожидаемыхъ репрессій. Это близко меня касалось, ибо у меня была статья пятьдесятъ восемь два, трактующая, какъ разъ объ этой самой активной контръ революціи.

Ященко, одинъ изъ помощниковъ начальника лагеря, замѣстившій палача Вейса, поднялъ вопросъ о неправильномъ съ марксистской точки зрѣнія примѣненіи репрессій къ нѣкоторымъ группамъ заключенныхъ. Въ лагерѣ собственно было двѣ главныхъ группы — контръ революціонеры (каэры) — народъ въ тѣ времена исключительно культурный, а потому и занимавшій въ лагерномъ аппаратѣ привиллегированное положеніе, занимаясь трудомъ по преимуществу умственнымъ, — и уголовники, народъ некультурный, занятый исключительно физическимъ трудомъ. По Марксу уголовники эти, какъ по преимуществу пролетаріатъ, являлись элементомъ «соціально близкимъ» коммунистамъ и именно они должны были занимать въ лагерномъ аппаратѣ мѣста каэровъ.

Все это было, конечно, не вѣрно, ибо очень много культурныхъ людей были на физической работѣ, неграмотный же человѣкъ въ трудѣ не физическомъ замѣнить грамотнаго никакъ не могъ. Однако, вопль Ященки въ какой то мѣрѣ соотвѣтствовалъ способамъ освѣщенія событій по Марксу и, поднятый вопросъ былъ поставленъ «на повѣстку дня». Какъ всегда въ такихъ случаяхъ бываетъ, началась склочная компанія на верхахъ, съ кого то въ этой чекистской грызнѣ полетѣла шерсть, кто то кого то съѣлъ, но для лагеря отъ склочной кампаніи осталось маленькое наслѣдство: Москва потребовала возстановить попранный марксистскій принципъ — изъять грамотныхъ людей изъ лагернаго аппарата, бросить ихъ на физическія работы, на мѣсто же ихъ водворить неграмотный и полуграмотный уголовный пролетаріатъ.

Такая марксистская кампанія поднималась и до этого и послѣ этого не разъ и неизмѣнно заканчивалась позорнымъ фіаско марксистовъ: неграмотные и малограмотные таковыми

 

же оставались, управленческое дѣло запутывалось и лагернымъ заправиламъ оставалось только одно: безъ особаго шума и огласки водворять изъятыхъ грамотныхъ людей и спеціалистовъ на ихъ прежнія мѣста, а выдвиженцевъ двигать въ рабочія роты.

Опять я шагаю по той же дорогѣ, идущей мимо Варваринской часовни на Филимоновскій скитъ — новыя торфоразработки. Идти еще двѣнадцать километровъ въ «глубокую провинцію». За плечами у меня мѣшокъ, а вь карманѣ пропускъ. Вещи я пока оставилъ у своего друга правдиста Матушкина. Мнѣ поручено въ теченіе мѣсяца произвести съемки Филимоновскаго болота и опредѣлить запасъ торфа.

Дорога то вьется по снѣжнымъ полямъ, то исчезаетъ въ засыпанномъ снѣгомъ лѣсу. Порою встрѣчаются мосты, перекинутые черезъ быстрые, незамерзающіе ручьи. Наконецъ, около самаго Филимоновскаго болота дорога подходитъ къ часовнѣ, обращенной теперь въ кухню и идетъ далѣе къ постройкамъ Филимоновскаго скита, густо заселенныхъ заключенными.

Вхожу въ главный домъ и направляюсь къ дежурному стрѣлку. Онъ лѣниво смотритъ на мой документъ и, сдѣлавъ на немъ отмѣтку о прибытіи, возвращаетъ его обратно. Поднимаюсь на второй этажъ. Завъ командировкой грузинъ Чубинидзе встрѣтилъ меня привѣтливо, устроилъ жить въ комнатѣ десятниковъ, хотя я и не состоялъ десятникомъ.

— Завтра получите рабочихъ и можете приступать къ работѣ.

Я обрадовался теплой комнатѣ и съ удовольствіемъ растянулся на сѣнникѣ. Мнѣ казалось — я прибылъ совсѣмъ въ иной, не лагерный міръ.

Даже вотъ это право растянуться на постели въ теплой комнатѣ показалось чуть не сказкой. Къ вечеру пришли десятники усталые, промерзшіе. Я пилъ съ ними чай, съ трудомъ боролся со сномъ и не помню, какъ комнатное тепло и истома во всемъ тѣлѣ убаюкали меня на ночь.

 

* * *

Мнѣ какъ то даже неловко идти на работу въ качествѣ старшаго надъ такими же, какъ и я, каторжанами. Я отлично помню тринадцатую роту. Тамъ самый маленькій изъ старшихъ могъ стереть насъ въ порошокъ. Теперь на мѣсто этого нѣкоего, могущаго стирать въ порошокъ, сталъ я самъ.

 

Мои рабочіе — всѣ, какъ одинъ, воры — рецидивисты — противъ ожиданія работали дружно и хотя я былъ стопроцентный фраеръ — даже не подумали меня надувать. Ларчикъ шпанскаго послушанія, впрочемъ, открывался весьма просто: они сидѣли недавно «на жердочкѣ» и теперь, вырвавшись оттуда, были рады работѣ на свободѣ. Нужно замѣтить — «жердочка» одинъ изъ невинныхъ на видъ, но на самомъ дѣлѣ — жестокій способъ наказанія. До совершенства онъ доведенъ на Сѣкирной. Но объ этомъ потомъ. Каждый сидящій «на жердочкѣ», во первыхъ, работалъ до изнеможенія, во вторыхъ, придя съ работы, усаживался на скамью въ формѣ египетской муміи и долженъ былъ сидѣть совершенно неподвижно подъ наблюденіемъ спеціальнаго (на всю группу) охранника. Малѣйшее движеніе, поворотъ головы, даже шевеленіе пальцемъ — влечетъ за собою еще большія репрессіи. Сидящій «на жердочкѣ» отъ этой неподвижности доходитъ до состоянія полнаго отчаянія. Бываетъ — у извѣдавшихъ уже многое заключенныхъ, катятся по лицу безсильныя слезы.

Къ вечеру мы всѣ промерзли. Я съ удовольствіемъ думалъ о теплой комнатѣ и постели. Какъ разъ поднялась мятель, и я имѣлъ основаніе прекратить работу раньше времени.

Поднявъ воротники своихь бушлатовъ (полупальто) и наклонивъ головы впередъ, мы пробирались къ нашему бараку сквозь вьюгу. Уже у самаго барака вижу знакомую плотную фигуру въ шапкѣ и романовскомъ полушубкѣ — владыка Илларіонъ.

— Куда это вы въ такую погоду, владыка?

— Сюда, домой. Я живу въ томъ же баракѣ, что и вы, внизу, въ «околодкѣ» у фельдшера. Заходите какъ нибудь вечеркомъ. Вы, кажется, французскимъ языкомъ занимаетесь? Кое чѣмъ могу быть вамъ полезенъ.

Я поблагодарилъ привѣтливаго владыку и вечеромъ уже былъ у него.

 

* * *

«Околодокъ» (амбулаторія) помѣщался въ довольно просторной комнатѣ. У двери — досчатая стойка — отгородка для ожидающихъ больныхъ. За стойкой, въ противоположномъ углу, устроилъ себѣ, заставясь полками и шкафами съ медикаментами, конурку фельдшеръ (или по совѣтски — лекпомъ). Постель владыки, покрытая старенькимъ, стеганнымъ

 

на ватѣ одѣяломъ, помѣщалась на лѣвой сторонѣ комнаты, у самой стойки. Въ изголовьи небольшой столикъ, заваленный книгами, и, къ нему, некрашенный табуретъ.

Владыка, усадивъ меня на табуреткѣ, началъ разспрашивать о моемъ прошломъ, о моемъ дѣлѣ, вообще о жизни на свободѣ.

— Что жъ, — сказалъ я, — для насъ жизнь на свободѣ была вродѣ сидѣнія между двухъ стульевъ. Правда, тамъ мы жили не подъ охраною, зато намъ всегда грозили Соловки. А теперь, какъ Соловки мы себѣ достали, то худшаго уже нечего ждать, кромѣ смерти. А смерти — на свободѣ-ли, въСоловкахъ ли, все равно не избѣжишь.

Владыка улыбнулся, досталъ книгу на французскомъ языкѣ и далъ мнѣ:

— Читайте.

Книга была духовнаго содержанія. Меня удивилъ авторъ ея.

—      Членъ Общества Іисуса. Что это за Общество?

Владыка улыбается.

— Не догадываетесь? Іезуиты — вотъ вамъ и Общество Іисуса.

Владыка занимался со мною весь вечеръ.

Потомъ я часто заходилъ къ нему. Однажды во время нашей бесѣды въ комнату вошелъ стрѣлокъ-охранникъ. Полагалось подать команду — «встать, смирно» и стоять неподвижно. Однако, ничего подобнаго не произошло. Стрѣлокъ дружелюбно подошелъ къ намъ.

— Гдѣ вы, владыка, ловили рыбу? Наши вчера ловили и ничего не поймали.

— Нужно знать мѣста. Это даже и разсказать трудно. Вмѣстѣ надо какъ нибудь сходить.

Стрѣлокъ еще нѣкоторое время разговаривалъ съ владыкой. Я же не могъ придти въ себя отъ изумленія. Какъ только закрылась дверь за стрѣлкомъ — я къ владыкѣ:

— Въ первый разъ вижу такого стрѣлка. Онъ даже владыкой васъ называетъ.

— Меня всѣ и всегда здѣсь такъ называютъ.

Какъ то разъ я пришелъ въ околодокъ въ отсутствіе владыки и сталъ разсматривать книги, лежавшія на столѣ. Все — изданія союза безбожниковъ, ученыя сочиненія по біологіи. Морозовское «Откровеніе въ грозѣ и бурѣ». Тутъ же довольно объемистый томъ — диссертація Илларіона Троицкаго «Дары Святаго Духа». Я успѣлъ прочитать первыя стра-

 

ницы. Отъ нихъ вѣяло особымъ, всегда ему присущимъ обаяніемъ.

— Вы удивляетесь, найдя у меня книги безбожниковъ? — говорилъ съ улыбкою владыка. — Нужно знать оружіе своихъ враговъ. Они, наши враги, тѣмъ вѣдь именно и величаются, что ихъ творенія не встрѣчаютъ, якобы, научной критики. А между тѣмъ, всѣ ихъ творенія на одинъ образецъ. Посмотрите на Морозова. Двадцать пять лѣтъ сидѣлъ въ Шлиссельбургѣ. Кажется имѣлъ человѣкъ время на изученіе религіозныхъ вопросовъ, разъ, въ самомъ дѣлѣ интересуется ими. А, между тѣмъ, съ какою легкою отвагою онъ за это дѣло принялся.

Владыка раскрылъ книгу Морозова и съ горечью прочиталъ мнѣ нѣсколько выдержекъ, сопровождая ихъ такими уничтожающими репликами, что мнѣ стало стыдно за себя: какъ это я, читая подобныя «заумныя книги», принималъ въ нихъ все за чистую монету?^*

Я съ радостью созерцалъ спокойную, величавую фигуру іерарха, уважаемаго даже врагами. Уже шестой годъ шелъ, какъ владыка Илларіонъ былъ лишенъ свободы и брошенъ въ одну общую кучу съ подонками общества. И все-же онъ попрежнему — стойкій борецъ за вѣру: никакія лишенія не могли его поколебать. Враги и гонители Христовой вѣры — его враги. Безъ компромиссовъ и уступокъ. Удивительной бодростью вѣяло отъ него, и въ душѣ, послѣ бесѣдъ съ нимъ, водворялись миръ и тишина.

 

4. ВРЕДИТЕЛЬ ВОЛОШАНОВСКІЙ

 

Тысячный этапъ шахтинцевъ продержали на общихъ работахъ вмѣсто четырехъ мѣсяцевъ, какъ первоначально на-

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

мѣревались, два мѣсяца. Послѣ этого срока «вредители» начали появляться за Кремлемъ и постепенно устраивались на постоянныя работы.

Организованное при сельхозѣ меліоративное бюро вначалѣ зимы оказалось безъ возглавителя. Создатель его — землемѣръ Гришинъ — получилъ по весьма солидному блату теплое мѣсто и исчезъ съ соловецкаго горизонта. Его мѣсто занялъ нѣкій межевой инженеръ, отправленный за пьянство на лѣсозаготовки къ Селецкому. Въ концѣ концовъ, въ мельбюро попали на работу нѣсколько шахтинцевъ и возглавилъ его горный инженеръ Волошановскій — средняго роста плотный человѣкъ съ большимъ носомъ. Онъ послѣ тюремныхъ мытарствъ ретиво принялся за работу. Мы, землемѣры, должны были ѣхать зимою на Исаковскій скитъ и зимою произвести на обширной системѣ озеръ геодезическія работы.

Мнѣ пришлось, между прочимъ, работать на Савватьевскомъ озерѣ подъ знаменитой Сѣкирной горой. На горѣ этой, въ большомъ соборѣ, помѣщался страшный Сѣкирный изоляторъ. Тамъ же у этого изолятора производилась большая часть разстрѣловъ заключенныхъ по приговорамъ ИСО. Здѣсь, въ лагерѣ въ уменьшенномъ видѣ воспроизводилась жизнь на волѣ. Въ лагерѣ было свое ГПУ — это ИСО, своя Лубянка — это Сѣкирный изоляторъ. Попавшій въ Соловки могъ получить за преступленія въ лагерѣ новое «дѣло», получить по этому дѣлу новый срокъ или разстрѣлъ на Сѣкирной горѣ. Мы, иронизируя по этому поводу, дѣлили СССР на «большія Соловки» и «Соловки» малыя — наше теперешнее мѣстопребываніе.

Зима стояла снѣжная и холодная. Мы помѣщались въ досчатомъ сараѣ, наскоро приспособленномъ для жилья. Въ нашей небольшой комнатѣ съ однимъ окномъ и плитой, едва помѣщалось шесть топчановъ.

Волошановскій, два московскихъ инженера, я и землемѣръ Жемчужинъ жили въ этой холодной комнатѣ, а рабочіе помѣщались внизу въ сараѣ. Часть рабочихъ высылалъ намъ ежедневно Сѣкирный изоляторъ.

Наша работа и наше положеніе считалось одними изъ самыхъ блатныхъ. Во первыхъ, насъ командировали прямо изъ Кремля въ Исаковскій скитъ безъ конвоя, во вторыхъ, помѣстили на жительство не въ роту или съ лѣсорубами палача Селецкаго, а отдѣльно. Въ нашемъ распоряженіи была команда рабочихъ и мы изображали изъ себя десятниковъ, хотя,

 

конечно, отнюдь не пользовались «правами и преимуществами» этой непочтенной корпораціи. Надъ нами не стоялъ охранникъ съ винтовкой и, слѣдовательно, даже если бы мы были трусы, преслѣдуемые подвальными ужасами, даже и тогда у насъ не было бы никакого основанія угнетать своихъ рабочихъ непосильнымъ трудомъ.

Не знаю были ли даны нашему главѣ Волошановскому отдѣльныя инструкціи или подвальный испугъ у него еще не вывѣтрился, но онъ намъ категорически запретилъ быть въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ рабочими, опасаясь паденія дисциплины. Этотъ чудакъ видѣлъ въ сѣрой лагерной массѣ только «рабсилу», но никакъ не угнетенныхъ людей. Онъ не хотѣлъ ничего этого знать, хотя среди рабочихъ могли встрѣтиться люди, стоявшіе нѣкогда на іерархической служилой лѣстницѣ и выше Волошановскаго. Не такъ давно инженеръ Волошановскій добросовѣстно и изо всѣхъ силъ работалъ на предпріятіи, блюдя интересы власти. Это не застраховало его отъ обвиненія во вредительствѣ и отъ концлагеря. Онъ получилъ и то и другое и, однако, остался все такимъ же тупымъ фанатикомъ работы.

Я уже чувствовалъ себя «старымъ соловчаниномъ» и хотя принялъ распоряженіе Волошановскаго къ свѣдѣнію, но съ рабочими оставался въ пріятельскихъ отношеніяхъ. Среди моихъ рабочихъ встрѣчались типы совершенно исключительные, какъ вотъ два пріятеля Сурковъ и Степановъ.

Такъ и текла наша жизнь: нудная, хотя и не тяжелая работа, холодъ, цѣлый день ходьба на лыжахъ по озерамъ. По вечерамъ мы собирались всѣ въ своей конурѣ и проводили часикъ-другой въ дружеской бесѣдѣ. А рядомъ жило своей напряженной жизнью соловецкое дно. Лѣсорубы Селецкаго, похожіе скорѣй на тѣни. Нестерпимыя условія работъ доводили людей до отчаянія. Потерявшій всякую вѣру въ избавленіе шелъ на послѣднее средство — отрубалъ себѣ руку или ранилъ сильно въ другія мѣста. Такіе «саморубы» оставлялись безъ медицинской помощи и какъ правило погибали. Самъ Селецкій съ лицомъ типичной «соловецкой бѣлизны» высокій и нескладный поражалъ своею нервностью. Онъ какъ будто выплевывалъ слова, пересыпая фразы безсмысленными ругательствами по преимуществу кощунственнаго характера. Подобранные имъ десятники — настоящіе палачи безъ жалости и другихъ неудобныхъ на Соловкахъ чувствъ, служили своему патрону не за страхъ, а за совѣсть.

 

5. ПЕРВЫЕ ПАРАНДОВЦЬІ

 

Иванъ Дмитріевичъ Сурковъ — промысловый охотникъ горнаго Алтая, низенькій, крѣпкій, отличался, между прочимъ, веселымъ характеромъ и въ соловецкой суровой жизни не впадалъ въ уныніе. Въ утѣшеніе унывающимъ онъ говаривалъ:

— Ну, такъ что жъ, что Соловки. И на Соловкахъ солнце свѣтитъ.

Правда, солнце свѣтило очень мало и скупо, но все же свѣтило. А въ лѣтнія безконечныя сутки свѣтило и ночью. Теперь же въ декабрѣ 1928 года зима уже залегла плотнымъ и толстымъ снѣговымъ покровомъ и солнце совсѣмъ не показывалось. Въ командировкѣ Исаково Иванъ Дмитріевичъ попалъ не въ руки палача Селецкаго, начальника лѣсозаготовокъ, а въ группу рабочихъ для работъ съ нами, землемѣрами меліоративнаго бюро. Группа была небольшая — человѣкъ двадцать и помѣщалась въ большомъ, сложенномъ въ древности монахами и трудниками этаго Савватьевскаго скита, сараѣ изъ большихъ камней — валуновъ, залитыхъ въ соединеніяхъ известью. Утромъ, когда вся команда еще спала на нарахъ, идущихъ вдоль стѣнъ сарая и желѣзная печка, отопляющая сарай, затухала, иней покрывалъ эти камни. Обыкновенно первымъ просыпался отъ холода высокій худощавый Семеновъ — хуже всѣхъ одѣтый, и запаливалъ печку. Черезъ нѣсколько минутъ волна тепла уничтожала иней на камняхъ и Семеновъ, сидя на лавкѣ около печки, клевалъ носомъ, а чаще заводилъ разговоръ съ Сурковымъ, просыпавшимся первымъ. Онъ также садился къ печкѣ, закуривалъ и тихимъ голосомъ начиналъ разсказывать про Алтай, про свою охотничью жизнь въ горахъ. На дневной работѣ команда разбивалась на группы, часть работали со мною, часть съ землемѣромъ Жемчужинымъ или инженеромъ Колосовымъ. Сурковъ и Семеновъ неизмѣнно работали у меня въ группѣ.

Въ эти декабрьскіе дни моя группа — девять рабочихъ, отправлялась на Сѣверную губу за Савватьевскимъ скитомъ— рубить ледъ и дѣлать промѣры глубинъ. Работа не тяжелая, но нудная, какъ для меня, такъ и для рабочихъ. Я съ удовольствіемъ бы бросилъ эту надоѣдливую канитель, но пружина лагерная заведена и остановлена быть не можетъ. Я знаю, часа черезъ два-три появится инженеръ, Волошановскій, внимательно пересчитаетъ прорубленныя проруби, посмотритъ на часы и, какъ будто чѣмъ то недовольный, исчезнетъ опять,

 

шаркая лыжами и неловко дѣйствуя палками. Онъ всю жизнь проработалъ въ шахтахъ Донбаса и плохо былъ приспособленъ къ жизни на поверхности. Но ни пребываніе въ подвалѣ, ни соловецкое житье не сдѣлали его человѣчнѣе. Онъ попрежнему былъ только исправнымъ винтикомъ большой машины, приводимой въ движеніе единымъ началомъ, довлѣющимъ надъ здѣшней соловецкой жизнью. И онъ сухо считалъ проруби, сухо говорилъ «о рабсилѣ», о работѣ. Все остальное для него не существовало или имѣло, такъ сказать, «привходящій характеръ».

— Надѣюсь, къ шести часамъ у васъ будетъ прорублено столько то прорубей, — говорилъ онъ мнѣ обычно, сдвинувъ брови и посматривая сухимъ, дѣловымъ взглядомъ.

Однажды намъ все таки повезло. Около береговъ губы ледъ оказался тонкимъ и мы быстро выполнили заданіе.

— Не развести ли костеръ? — предложиль алтаецъ Сурковъ.

Мы отошли отъ берега въ лѣсныя заросли и часа три сидѣли у весело пылающаго костра.

Сурковъ курилъ свою неизмѣнную махорочную папиросу и, подбрасывая въ костеръ сухія сучья, сказалъ.

— У насъ въ Алтайской тайгѣ, конечно, не въ примѣръ лучше. Тутъ и дровъ настоящихъ нѣтъ. . . Нну. . . какой это лѣсъ.

Сурковъ презрительно посмотрѣлъ на чахлый соловецкій лѣсъ.

— Въ этомъ лѣсу звѣрю негдѣ жить — вотъ что. Семеновъ, однако, не раздѣлялъ этого презрѣнія.

— А вотъ оно и хорошо, что лѣса здѣсь плохія. Ежели бы тутъ лѣсъ былъ настоящій — прямая намъ погибель. Вотъ мы здѣсь ополонки эти во льду рубимъ. Такъ это что..можно сказать пустое дѣло. А вотъ мнѣ довелось весь прошлый годъ работать на Парандовѣ. Вотъ это работа.

Онъ вздохнулъ и замолчалъ.

— Какъ же вы сюда, на Соловецкій островъ попали? — спросилъ я.

Секеновъ раззелъ руками.

— Судьба... Пригнали насъ на командировку человѣкъ двѣсти, а живыхъ... Ну, можетъ быть, десять осталось. Вотъ какая работа.

Я сталъ разспрашивать о подробностяхъ. Сурковъ сдвинулъ арестантскую свою шапку на затылокъ и сказалъ:

 

— Какъ попалъ, говорите? Да при побѣгѣ живъ остался не убили. Вотъ и попалъ на Сѣкирную. Отбухалъ тамъ три мѣсяца этимъ лѣтомъ, да вотъ теперь изъ двѣнадцатой сюда и попалъ. Вы приходите къ намъ вечеромъ, около желѣзной печки разскажу. У насъ стукачей нѣтъ, хорошо.

 

* * *

 

Вечеромъ въ сараѣ, освѣщаемомъ слабымъ свѣтомъ керосиновой жестянной лампочки, шла обычная «рабочая жизнь». Каждый занятъ въ эти немногіе часы передъ сномъ своимъ дѣломъ — одинъ зашиваетъ одежду или чинитъ обувь, другіе стараются написать письмо или, роясь въ своихъ скудныхъ вещахъ, соображаютъ — что бы такое изъ нихъ выкроить: или продать часть или смѣнить на съѣстное.

Я сижу у печки, Сурковъ и Семеновъ только что покончили съ чаемъ и заняли мѣсто на скамьѣ какъ разъ противъ меня.

— Хорошее это дѣло желѣзная печка, — говоритъ Семеновъ, жмурясь на раскаленную почти до красна печку, — не будь эгой самой печки — конецъ нашей жизни.

Сурковъ возражаетъ:

— У насъ на Алтаѣ мѣсяца по два охотники въ тайгѣ живутъ. И безъ печки обходятся... Нну, какъ свалишь, хоть скажемъ, сухой кедрачъ, да зажжешь.

Тутъ тебѣ никакая печь такъ не согрѣетъ. Да и здѣсь... Вотъ, скажемъ, попади я въ лѣсъ — безъ всякой печки согрѣюсь.

Семеновъ недовѣрчиво на него посмотрѣлъ.

— А какъ же это ты согрѣешься у костра?

Пріятели принялись разсуждать о кострахъ. Наконецъ, Семеновъ съ сожалѣніемъ сказалъ:

— Да, вотъ мы не умѣемъ такихъ костровъ дѣлать... И вотъ, пять человѣкъ бѣжали со мной съ командировки на Парандовѣ. Всѣ погибли, потому не привыкшій къ лѣсной жизни народъ.

Я заинтересовался побѣгомъ. Семеновъ, покуривая свою махорочную папиросу, разсказалъ грустную повѣсть о гибели товарищей отъ холода и чекистскихъ пуль.

 

* * *

 

— Въ тюремномъ положеніи, извѣстно, живешь какъ кротъ: везутъ или гонятъ этапомъ и самъ не знаешь куда.

 

А у самого думка — не иначе, лучше будетъ. Такъ вотъ и насъ изъ Кемперпункта сначала повезли немножко по желѣзной дорогѣ, а потомъ высадили и айда пѣшкомъ. Народъ въ нашъ этапъ подобрали здоровый, больныхъ ни единаго. Намъ и не вдомекъ—для чего такой подборъ сдѣлали. . . Ну, однако, послѣ на мѣстѣ все это выяснилось.

— Пришли это мы на сороковую версту Парандовскаго тракта. Дальше его, тракта этого, и нѣту. Дальше лѣсъ и болота. И по лѣсу только такая просѣчка — обозначаетъ куда трактъ этотъ идетъ. На командировкѣ той землянки построены, въ землянкахъ, какъ водится, нары. И землянки, замѣть, пустыя, народу ни души. А видать — тутъ народъ жилъ.

— И вотъ на другой день завелась эта чертова машина. Чуть свѣтъ ужъ всѣ на ногахъ. Идемъ на работу партіями... На земляную работу. Изъ болота надо вынимать торфяную землю, рыть глубокія канавы. Каждому, конечно, урокъ — двѣнадцать кубометровъ. Это въ болотѣ-то. Расчитано у нихъ, видишь, на каждаго человѣка въ этапѣ по двѣнадцать кубометровъ. Ну, на командировкѣ, конечно, не одни же землекопы, есть и повара и лекпомъ и тамъ всякая прочая обслуга. Канавы они, конечно, не копаютъ, а заняты своимъ дѣломъ: варкой пищи, стиркой и кому что положено. Такъ вотъ на нихъ тоже по двѣнадцать кубометровъ положено на каждаго и эти всѣ ихнія кубики на насъ, канавщиковъ, начислены. И выходитъ ихъ вмѣсто двѣнадцати — четырнадцать, а можетъ и того больше. Френкель такъ это все расчиталъ.

— Чтожъ будешь дѣлать? Одно только и есть — работай изо всей мочи. А тутъ, глядишь, и осеннее время — вотъ оно. Комаровъ на наше счастье уже нѣту. Ну, однако, работа иногда по колѣно, а иногда по поясъ въ водѣ. А обувь какая у кого есть. Было много разныхъ интеллигентовъ. Кто въ ботинкахъ, кто въ хорошихъ сапогахъ, а болотныхъ сапогъ ни у кого. Такъ интеллигенты тѣ первыми въ расходъ пошли. Что-жъ, это ежели въ водѣ цѣлый день простоять — конечно, заболѣешь. Освобожденье отъ лекпома получить ну, прямо, невозможно. У лекпома тоже норма — больше такого то проценту освобождать никакъ не смѣй. Вотъ, скажемъ, больныхъ пятьдесятъ, а освободить по болѣзни отъ работъ на сутки можно только двоихъ. Вотъ онъ двоихъ освободитъ, а сорокъ восемь идутъ опять въ болото — урокъ выколачивать.

— Мерли, конечно, какъ мухи. Очень тяжелъ урокъ. Та

 

кой урокъ — ужъ на что мы народъ привычный, а и то не могли выполнять. И туфту зарядить никакъ нельзя. Какъ зарядилъ туфту, сейчасъ тебя послѣ работы вмѣсто барака въ канаву, въ воду ставятъ босого. Угощеніе, скажу, совсѣмъ плохое. Шпана безъ малаго вся на канавахъ полегла. Народъ это такой: безъ туфты не работники, а охрана тамъ и десятники, ну, чисто звѣри.

— И вотъ тебѣ приходитъ зима. Осталось насъ совсѣмъ мало. Ну, однако, новыхъ подсыпаютъ. Старые работники въ трясину, въ яму уходятъ, а новые на ихъ мѣсто въ землянки. Насъ осталось изъ двухъ сотенъ, почитай, только восемь человѣкъ: два на кухнѣ, да мы шестеро. Офицеръ съ нами одинъ былъ. Крѣпкій человѣкъ.

— Ну, однако, и намъ конецъ будетъ. Ужъ и силы на исходѣ. Ходимъ на работу и все какъ слѣдуетъ, а чуемъ — скоро и намъ въ ту же трясину. И вотъ такая тоска меня взяла — на свѣтъ бы бѣлый не смотрѣлъ. И чувствую — сдѣлать ничего нельзя, податься некуда. Изъ землянки уходишь темно и вернешься темно. Только бы до наръ добраться: легъ и нѣтъ тебя на свѣтѣ.

— Работалъ я въ парѣ съ однимъ татариномъ. Мухамедовъ по фамиліи. Парень былъ жилистый, крѣпкій. У него работа была полегче — онъ возилъ на тачкѣ балластъ, я накладывалъ. Такъ вотъ мы попали однажды въ карьеръ вдвоемъ и перекинулись парой словъ. И слова тѣ какія: конецъ приходитъ.

— Бѣжимъ, говоритъ, Терентій. Тутъ, слышь, черезъ восемь километровъ желѣзная дорога проходитъ. Пойдемъ по ней.

— Меня какъ жаромъ обдало. И такое то у меня загорѣлось — бѣжать, да и только. Прямо ничего не могу сдѣлать съ собой — бѣжать, да и кончено. А какъ бѣжать, куда бѣжать — объ этомъ и не думаю. Только бы съ этого болота долой.

— Лежимъ мы старые на нарахъ всѣ вмѣстѣ. Я шепнулъсвоему сосѣду, Мухамедовъ своему. И рѣшили вразъ всѣвшестеромъ рванугь. Куда кривая не вывезяа.

— И вотъ, тебѣ, ночью выходимъ всѣ изъ барака, будто на оправку, и айда.

Ночь эта темнымъ темна. А намъ на руку. Идемъ по дорогѣ. Живо идемъ. Хорошо... Вжарили мы въ тѣ поры здорово. И какъ только заря заниматься стала — мы въ лѣсъ. А насъ,

 

конечно, утромъ хватились и дали вездѣ знать. Дорогъ вѣдь въ томъ краю никакихъ. Не только дорогъ — тропинокъ нѣтъ. А въ лѣсу сугробъ. Только и ходу, что по желѣзной дорогѣ. Ну, конечно, охрана, какъ учуяла побѣгъ — сейчасъ вдогонку намъ паровозъ съ платформой. А на той платформѣ — охранники съ лыжами. Какъ учуяли мы это дѣло — и въ лѣсъ. Эхъ, вотъ шли. По сугробамъ. Идемъ и идемъ. А куда — о томъ не думаемъ. Только бы дальше уйти отъ проклятаго мѣста. Конечно — у кого силы и сноровки побольше — передомъ идетъ. Мы съ Мухамедовымъ посрединѣ. Задніе уже, должно, изъ силъ выбиваются.

— И говорю я это Мухамедову — догонятъ насъ по слѣду, а Мухамедовъ совѣтуетъ: свернемъ, дескать, въ сторону. Ну, думаю: куда ты тутъ свернешь? Все едино слѣдъ оставишь. А тутъ аккуратъ намъ идти черезъ ручей. Ручей небольшой, но быстрый, а потому вода въ немъ и не мерзнетъ.Вразъ мы сообразили и по ручью безъ слѣдовъ въ сторону. Идемъ по нему, а онъ скоро за сугробы поворотъ сдѣлалъ и мы изъ воды вышли. Ну, однако, остановились, сняли портянки, выжали ихъ и айда дальше. Слава Богу, мороза, почитай, что и не было, денекъ такой сѣрый стоялъ.

— И вотъ отошли мы такъ то въ сторону и слышимъ — сзади стрѣльба. Смотримъ изъ за кустовъ, а стрѣлки бѣгутъ, бѣгутъ за нами по слѣду на лыжахъ, какъ за зайцами. Пришпилились мы подъ елкой и ждемъ что будетъ. Рыщутъ вездѣ. На нашихъ глазахъ двухъ нашихъ компаньоновъ убили. Подъѣзжаютъ и рразъ изъ винтовки. Сзади, слышимъ, тоже стрѣльба. Мы это сидимъ съ Мухамедовымъ и ждемъ: вотъ, вотъ найдутъ и насъ прикончатъ. Ну, однако, не нашли.

Настаетъ ночь. Куда пойдешь въ темноту такую въ лѣсу? Никуда. Однако, отыскали мы кое-какъ нашъ старый слѣдъ и идемъ обратно къ желѣзной дорогѣ. Миновали трехъ убитыхъ своихъ компаньоновъ пока не дошли до пути. Дошли до желѣзной дороги и айда вдоль что силушки хватало. Идемъ и часъ и другой. Ну, однако, слышимъ сзади поѣздъ насъ догоняетъ. Какъ быть? Двинуть въ лѣсъ — слѣдъ увидятъ. Все равно — гибель. Тутъ Мухамедовъ говоритъ: будемъ падать въ снѣгъ и лежать.

— Выбрали мы такое мѣсто удобное и упали въ снѣгъ, распластавшись какъ распятые. Снѣгъ былъ мелкій и податливый. Лежимъ. Вотъ пыхтитъ паровозъ. Тихо идетъ. Должно

 

насъ ищутъ. Мы лежимъ — что будетъ. Вотъ ужъ и близко совсѣмъ. Слышимъ — останавливается. Ну, пропали какъ мухи.

— Мухамедовъ не стерпѣлъ: вскочилъ и какъ шальнойпромежъ рельсовъ бѣжитъ. Паровозъ, конечно, за нимъ продернулъ. Слышу — стрѣльба. Ну, думаю, погибъ Мухамедовъ.А самъ тихонько выбираюсь и въ лѣсъ.

— Попалъ должно я на теплое болото: снѣгъ не глубокій и я бѣгу, что есть мочи отъ дороги прочь. А куда бѣгу— и самъ не знаю. И отъ усталости ничего и въ башкѣ нѣту — какъ пустая. Одно себѣ — бѣгу и бѣгу.

— И сколько я путлялъ по лѣсу, прямо сказать, не припомнишь. Путлялъ бы и еще, да силъ больше нѣтъ. Добѣжалъ я до старой развѣсистой елки, залѣзъ подъ гущину и лежу какъ мертвый.

— А ужъ заниматься заря начала. Всю ноченьку за нами охота была. Лежу я и вижу — бѣжитъ по слѣду на лыжахъ стрѣлокъ. Бѣжитъ и оглядывается. Елка эта моя стоитъ въ концѣ длинной такой прогалины и мнѣ видно, какъ идетъ стрѣлокъ по слѣду. Ну, думаю, конецъ приходитъ.

— Однако, словно во мнѣ пружина какая развернулась: выскочилъ я изъ подъ елки съ другой стороны и опять попалъ на поляну. Бѣгу что только силушки есть и себя не чую. Въ башкѣ только и есть: нажимай и бѣги.

— Увидалъ меня стрѣлокъ и что-то кричитъ. Я еще пуще отъ него, а онъ бѣжитъ за мной на лыжахъ. Тутъ это болото теплое, знать, кончилось и опять глубокій снѣгъ. Бѣгу я, вязну и уже догонять меня началъ стрѣлокъ. Слышу — опять кричитъ. Остановился и я. Стой, — слышь, бить не буду. Да ужъ мнѣ въ тѣ поры все едино: силъ все равно никакихъ. Остановился я, да какъ снопъ и рухнулъ на снѣгъ. И силушки нѣтъ и послѣдній часъ — вотъ онъ.

— Ну, однако, подошелъ ко мнѣ стрѣлокъ и прикладомъ такъ легонько тычетъ. —Вставай, говоритъ, пойдемъ.

— Всталъ это я. Смотрю на высокаго этого стрѣлка и башка у меня словно пустая. Ведетъ онъ меня. Ну, думаю все едино конецъ: не иначе взадъ пулю влѣпитъ. Прошли мы такъ немного и вскорости тутъ на пути вышли. Должно я впопыхахъ вдоль пути бѣжалъ. Смотрю — навстрѣчу едетъ другой стрѣлокъ. Что, говоритъ, на разводъ ведешь. Веди, даскать для отчету, чтобы графы пустой не было. Все же пойманный одинъ въ отчетѣ будетъ значиться.

— Такъ вотъ я и живъ остался. По веснѣ переправили

 

меня на Соловки, да на Сѣкирную. Два мѣсяца отбухалъ. А наша партія вся въ трясинѣ осталась. Да и не одна наша. Кто ихъ считалъ?

 

* * *

 

Волошановскій, замѣтилъ мое хорошее отношеніе къ рабочимъ и предупредилъ:

— Я васъ прошу рабочихъ не распускать. Это не порядокъ, — говорилъ онъ однажды утромъ, сидя на своемъ топчанѣ.

— Вы хотите потребовать отъ меня, чтобы я былъ тюремщикомъ? Я вижу въ рабочихъ такихъ же несчастныхъ, какъ и я самъ.

Волошановскій возмутился.

— Почему вы всегда, говоря со мною, принимаете такой недопустимый тонъ?—Въ раздраженіи онъ наговорилъ мнѣ много непріятностей, и наши отношенія испортились.

Черезъ нѣсколько дней я началъ работу на Черномъ озерѣ. Это по ту сторону Савватьевскаго, позади Сѣкирной горы. Поработали. Затѣмъ развели костеръ грѣться. Нѣсколько рабочихъ, прорубая ледъ, промочили ноги и теперь сушили; сколько удавалось, портянки.

Трое рабочихъ были изъ Сѣкирнаго изолятора. У всѣхъ у нихъ на каждой части одежды былъ прикрѣпленъ билетикъ съ номеромъ.

Одинъ изъ сѣкирянъ, средняго роста, довольно крѣпкій, лѣтъ тридцати пяти, блондинъ держался немного въ сторонѣ отъ своихъ двухъ компаньоновъ. Онъ больше молчалъ, покуривая махорочную папироску. Фамилія у него была нѣмецкая: Константинъ Людвиговичъ Гзель.

— Полковникъ, дай табачку,—обратился къ нему одинъ изъ сѣкирянъ.

— Вы полковникъ? — спросилъ я.

— Подполковникъ.

— Какъ это васъ занесло на Сѣкирную?

— Судьба, — усмѣхнулся Гзель въ рыженькіе усы.

— Какой у васъ срокъ?

— Десять.

— Статья?

— Пятьдесятъ восьмая.

Константину Людвиговичу въ Соловкахъ совсѣмъ не

 

повезло. По прибытіи на островъ онъ изъ карантинной роты угодилъ прямо въ четырнадцатую запретную роту. Запретники работаютъ всегда подъ конвоемъ и только въ Кремлѣ. Запретная рота обычно наполняется весною съ открытіемъ навигаціи. Распущенные оттуда на зиму поднадзорники водворяются на прежнее мѣсто и разъ попавшему въ запретную роту стоитъ большого труда потомъ отъ нея отдѣлаться. Помѣщеніе въ запретъ можетъ быть указано заключенному по приговору, который приводитъ его на Соловки, но часто является и карательною мѣрою, налагаемой мѣстной лагерной администраціей на срокь за проступки.

Константинъ Людвиговичъ Гзель попалъ на Сѣкирную даже не по оговору. Въ запретной ротѣ онъ помѣщался между двухъ шпанятъ — «леопардовъ». Однажды ихъ неожиданно обыскали и арестовали. Имъ было предъявлено обвиненіе въ покушеніи на побѣгъ. Константинъ Людвиговичъ былъ также привлеченъ по этому дѣлу. Слѣдователь-чекистъ разсудилъ просто: если два человѣка, лежащихъ на нарахъ рядомъ съ третьимъ, сговариваются бѣжать, то третій не можетъ не знать объ этомъ. А разъ онъ зналъ — его обязанность донести. За недонесеніе и дали Гзелю два мѣсяца Сѣкирнаго изолятора.

Константинъ Людвиговичъ поникъ головой и, мрачно глядя въ пламя костра, сказалъ:

— Многое, знаете пришлось мнѣ пережить и перенести, но все, что было — ничто въ сравненіи съ Сѣкирнымъ изоляторомъ. Имъ занятъ весь большой соборъ. Въ верхнемъ этажѣ самый суровый режимъ, въ нижнемъ полегче. Изъ нижняго этажа даже отпускаютъ на работу. Вотъ, и насъ отпустили къ вамъ. Собственно я уже досиживаю срокъ: второй мѣсяцъ на исходѣ.

— Новичка, присужденнаго къ изоляціи, первымъ дѣломъ раздѣваютъ догола. Одежду связываютъ подъ личный номерокъ заключеннаго. Затѣмъ даютъ въ качествѣ единственной одежды балахонъ, сшитый изъ мѣшка и въ такомъ видѣ помѣщаютъ въ изоляторъ.

— Здѣсь васъ, прежде всего, поражаетъ мертвая тишина. Не полагается никакихъ разговоровъ. Всѣ сидятъ на скамьяхъ совершенно неподвижно, положивъ руки на колѣни. Насѣкомыхъ тьма, но нельзя сдѣлать движеніе, чтобы — не то что почесаться, но хоть стряхнуть гнусь.

Требуется полная неподвижность.

 

— За порядкомъ смотритъ дежурный чекистъ. Малѣйшее движеніе, хотя бы какой вздохъ посильнѣе, и виноватаго ставятъ на ноги «у рѣшетки», за болѣе серьезныя нарушенія въ карцеръ «подъ маякъ». Маякъ этотъ помѣщается подъ куполомъ собора, а подъ маякомъ есть такая холодная камера, вся въ щеляхъ. Пребываніе въ ней, — зимою, хотя бы въ теченіи лишь нѣсколькихъ часовъ, — полуголаго человѣка въ мѣшечномъ балахонѣ почти всегда ведетъ къ воспаленію легкихъ. А затѣмъ, значитъ, скоротечная чахотка и въ «шестнадцатую роту» на кладбище.

— Отхожаго мѣста въ изоляторѣ нѣтъ. Для отправленія естественныхъ потребностей стоитъ въ особомъ шкафу «параша». Что это за прелесть — легко можете вообразить.

— Нельзя вообразить, не испытавъ, гнуснаго ощущенія вынужденной неподвижности. Это нѣчто непередаваемое. Что насѣкомыя! Ихъ уже перестаешь чувствовать. Весь организмъ превращается въ какую то сплошную, жгучую, ноющую рану, которой нестерпимая боль пронизываетъ тебя всего. Эхъ, да развѣ можно все разсказать.

Гзель бросилъ свой окурокъ въ костеръ. На лобъ его набѣжали суровыя морщины.

— Помнить будемъ добре, — сказалъ шпаненокъ, сушившій портянки.

И вдругъ передъ костромъ, какъ изъ подъ земли, появляется на лыжахъ Волошановскій. Онъ отозвалъ меня въ сторону, сдѣлалъ мнѣ выговоръ и недвусмысленно заявилъ мнѣ о своемъ намѣреніи отъ меня отдѣлаться.

Это не была пустая угроза. Нѣсколько дней спустя въ нашъ сарай вошелъ стрѣлокъ-охранникъ.

— Смородинъ, — пробурчалъ онъ, когда мы встали «смирно».

— Семенъ Васильевичъ, — отвѣчалъ я по правиламъ.

— Съ вещами.

Я собралъ вещи и къ вечеру очутился въ двѣнадцатой рабочей ротѣ, опять на днѣ лагерной жизни.

 

6. СНОВА НА ДНѣ

 

Каменная громада Преображенскаго собора занята двумя ротами — южная половина тринадцатой карантинной и столярно-механическими мастерскими, сѣверная —многолюдной двѣнадцатой рабочей ротой. Высокая каменная лѣстница ведетъ

 

въ обширную со сводчатыми высокими потолками. Вся келарня занята трехъ этажными нарами. На верхнія нары ведутъ лѣстницы-стремянки, на среднія пара палокъ, изображающихъ ступеньки, прибитыхъ къ стойкамъ, удерживающимъ настилъ наръ. Эти нары буквально залиты людскими потоками. Полагается каждому человѣку мѣсто въ восемьдесятъ-девяносто сантиметровъ ширины и люди лежатъ вплотную другъ къ другу. Во время обѣда и передъ повѣркой нары дѣлаются подобіемъ живого муравейника.

Рота населена по преимуществу шпаной, жуликами, бандитами, рабочими и крестьянами. Здѣсь режимъ значительно слабѣе, нежели въ тринадцатой ротѣ: нѣтъ этой поражающей тишины и ночей безъ сна. Хотя и здѣсь спать нормально не даютъ, но порядокъ дня примѣрно нормированъ.

Съ шести утра и до двѣнадцати рота пустѣла — всѣ рабочіе уходили на работы, ночныя смѣны спали. Только дневальные бодрствовали у дверей. Въ обѣденный перерывъ рота превращалась въ муравейникъ, рѣзкій запахъ тухлой трески идетъ отъ кадокъ съ арестантскимъ супомъ, раздаваемымъ по котелкамъ дежурными изъ заключенныхъ. Черезъ полчаса обѣдъ кончается и люди уходятъ командами подъ конвоемъ своихъ десятниковъ на работы до вечера.

Я попалъ первоначально въ самое пекло этой жизни дна и помѣстился вмѣстѣ съ безпардонной шпаной. Однако, правдистъ Матушкинъ составилъ мнѣ «блатъ» — попросилъ знакомаго ему ротнаго двѣнадцатой роты перевести меня въ помѣщеніе около ротной канцеляріи.

Здѣсь не было наръ. Все помѣшеніе занято деревянными топчанами. Окна нашей камеры упирались куда то въ стѣну, у самаго же свѣтлаго окна ротный отгородилъ себѣ кабинку и отъ того у насъ всегда днемъ полумракъ.

Вечеръ. Усталые отъ дневной работы мы лежимъ на нашихъ топчанахъ. Для всей камеры горитъ гдѣ то наверху подъ высокимъ сводчатымъ потолкомъ одна электрическая лампа и дневной полусумракъ смѣнился полусумракомъ вечернимъ. Но мы привыкли.

Откуда то изъ нѣдръ роты появляется Вѣткинъ. Въ рукахъ у него котелокъ.

— Ну, что тамъ лежать зря — вставайте. У васъ ротная плита горячая и мы живо сваримъ кашу.

Я быстро вскакиваю, съ радостью жму руку пріятелю и засыпаю его вопросами о происходящемъ на бѣломъ свѣтѣ,

 

то есть внѣ нашего дна. Потомъ мы идемъ по проходу между нарами и выходимъ къ ротной плитѣ у входной двери.

Около топки сидитъ, очевидно, больной, ширококостный крестьянинъ и тусклыми глазами смотритъ на огонь.

— Что, другъ, задумался? — хлопнулъ его по плечуВѣткинъ. — Это нашъ одноэтапникъ. Осенью вернулся съ Парандова, — пояснилъ мнѣ Вѣткинъ.

— Человѣкъ, должно, съ двѣсти было въ нашемъ этапѣ, — сказалъ крестьянинъ, поднявъ свои усталые глаза на меня,а въ Кемь вернулось только восемь и вотъ на поправку на островъ насъ и привезли. Весь Парандовскій трактъ на нашихъ костяхъ выстроенъ.

Онъ помѣшалъ въ топкѣ и продолжалъ:

— И какіе люди были въ партіи — цѣны имъ нѣтъ. Полегли всѣ въ торфовыхъ могилахъ. Двѣнадцать кубометровъ — урокъ. А гдѣ его сдѣлать этотъ урокъ.

Не сдѣлалъ урокъ — поставятъ на комары. Снимутъ все и голаго на камень ставятъ. А комаровъ тамъ — числа нѣтъ. Осенью въ воду ставятъ. Эхъ, да что говорить: коли — до тюрьмы кто сталъ бы мнѣ разсказывать — не повѣрилъ бы.

Я съ грустью смотрѣлъ на этотъ богатырскій скелетъ мужика, жалѣющаго не себя, а «безцѣнныхъ людей», погибшихъ зря. Эту фразу я слыхалъ отъ крестьянъ много разъ.

— Ну, у насъ на Ново-Сосновой не лучше, — замѣтилъ Вѣткинъ. — На комары тамъ не ставятъ, а въ мокрый карцеръ садятъ. Морозятъ до смерти. Да вѣдь не просто морозятъ, а съ показомъ: вывезутъ мертваго мороженнаго передъ строемъ — смотрите, молъ, вотъ хотѣлъ бѣжать и получилъ кару. То же, молъ, и вамъ будетъ. А куда ты съ острова побѣжишь? Мерзлыхъ мертвецовъ выбрасываютъ въ кучу за отхожимъ мѣстомъ. Какъ накопится человѣкъ двадцать, пріѣдутъ санитары и въ братскую могилу сбросятъ. Вотъ какъ расправляется Селецкій съ ни въ чемъ неповинными людьми.

Мы сварили кашу и тутъ же на подоконникѣ стали ѣсть ее изъ котелка. Парандовецъ отвернулся, очевидно, глотая голодную слюну. Мнѣ стало жаль его; предложилъ ему доѣсть остатокъ каши. Онъ какъ то стыдливо взглянулъ на меня изъ подъ насупленныхъ бровей и медленно началъ ѣсть.

Созданный марксистами болшевиками «безклассовый лагерь» являлъ картину вопіющихъ классовыхъ противорѣчій.

Питаніе лагеря производилось такимъ порядкомъ. Работающіе на общихъ работахъ и рабочіе лагерныхъ предпріятій

 

пользовались котловымъ довольствіемъ. Обѣдъ они получалн съ общей кухни. Хлѣбъ выдавался ежедневно. Въ общемъ пища была грубая и скудная. Утромъ полагался кипятокъ, въ обѣдъ супъ баланда и на второе — каша съ растительнымъ масломъ. На ужинъ каша или картофель. Ни по количеству, ни по качеству, пища эта не могла не только насытить рабочаго человѣка, но даже плохо помогала ему обманывать голодъ.

Работающіе гдѣ-нибудь отдѣльной группой, не имѣющіе общаго котла, получали «сухой паекъ», то есть натурою продукты продовольствія. Онъ выдавался разъ въ мѣсяцъ. Наконецъ, третья категорія, привиллегированные каторжане, получали «денежный паекъ». Имъ выдавали денежную квитанцію на девять рублей двадцать три копѣйки въ мѣсяцъ. Обладатель такой квитанціи получалъ въ «розмагѣ» или въ ларькахъ все, что ему угодно, хотя бы даже пшеничный хлѣбъ на свои девять, двадцать три. Только въ 1931 году изъ розмага и ларьковъ исчезли всѣ продукты и наступило голодное время.

Такимъ образомъ, уже въ основномъ вопросѣ быта, въ питаніи, режимъ соціалистическй каторги былъ фактически подчиненъ архикапиталистическому началу: даешь деньги. Чтобы не голодать, жестоко недоѣдавшая каторга должна была сама себя подкармливать, — прикупать; чтобы прикупать, — имѣть деньги. И — отъ питанія — такъ во всѣхъ отрасляхъ быта. Деньги на Соловкахъ — это все. Всякій, имѣющій деньги, могъ идти въ розмагъ или въ одинъ изъ ларьковъ и купить себѣ что хотѣлъ изъ ѣды и одежды. Деньги помогали избавиться не только оть общихъ работъ, но вообще отъ всякихъ работъ. Блатъ и деньги дѣлали жизнь ихъ обладателя въ лагерѣ пребываніемъ на курортѣ.

У насъ съ Вѣткинымъ былъ нѣкоторый блатъ и имѣлись кое какіе гроши. Мы могли существовать. У парандовца ни блата, ни денегъ. И онъ, какъ многіе тысячи соловчанъ, голодалъ, уже болѣлъ цынгой и шелъ прямой дорогой въ шестнадцатую роту — мѣсто послѣдняго упокоенія.

 

7. МЕТЛА ЯЩЕНКИ

 

Я распростился съ Вѣткинымъ и хотѣлъ было вернуться обратно, какъ входная дверь роты широко открылась и стала входить большая партія заключенныхъ, нагруженныхъ вещами. Въ переднихъ рядахъ шелъ Петрашко, подмигивая мнѣ и посмѣиваясь.

 

Едва конвоиръ сдалъ партію и ушелъ, я съ любопытствомъ сталъ разспрашивать о странномъ происшествіи.

— Дѣло обыкновенное, — сказалъ Петрашко,—УСЛОН сдѣлалъ открытіе: въ лагеряхъ пролетаріатъ находится въ угнетеніи, а контръ-революція, аристократы, военные и интеллигенція занимаютъ въ лагерномъ аппаратѣ всѣ мѣста, предоставляя физическій трудъ соціально-близкому коммунистамъ элементу. Такъ вотъ насъ поснимали съ нашихъ мѣстъ и теперь прячутъ на дно. Будемъ начинать сначала. У меня этихъ началъ было уже много, — закончилъ онъ посмѣиваясь.

Я началъ всматриваться въ толпу и многихъ узналъ. Вотъ слѣпой на одинъ глазъ ученый секретарь Петербургскаго ботаническаго сада Дегтяревъ, скаутъ мастеръ Шепчинскій, ходившій лѣтомъ всегда съ засученными рукавами и съ непокрытой головой, толстовецъ Александръ Иваноаичъ Деминъ.

— И до толстовцевъ добираются, — удивляюсь я, пожимая руку Александра Ивановича.

Тотъ съ досадой машетъ рукой:

— И не говорите. Крѣпко я надѣялся на снисходительное отношеніе къ нашимъ единомышленникамъ въ Москвѣ. До сихъ поръ всего, связаннаго съ именемъ ЛьваНиколаевича, не касались.

— Какъ не касались? А вѣдь вотъ васъ какъ разъ икоснулись.

— Ну, я другое дѣло: я провинція. Но вотъ теперь и въ Москвѣ разгромили наши объединенія. Въ Кеми уже цѣлая большая партія толстовцевъ. Весною многіе прибудугь сюда на островъ.

Къ намъ подошелъ Петрашко.

— Забылъ сказать, — обратился онъ ко мнѣ, — въ новыхъ спискахъ на посылки, привезенныя еще съ послѣдними пароходами, значится ваша фамилія. Выдача сегодня съ шести вечера.

Я едва могъ дождаться установленнаго времени и, наконецъ, съ запиской ротнаго въ карманѣ, отправился въ помѣщеніе, гдѣ выдаются посылки.

Дорогу мнѣ пересѣкла партія священниковъ человѣкъ въ двѣсти. Они шли на смѣну сторожевыхъ постовъ обычнымъ воинскимъ строемъ. Одѣтые въ рясы, съ благообразными бородатыми лицами, эта марширующая по двору оскверненной обители команда, производила на меня при всякой

 

встрѣчѣ неизгладимое влечатлѣніе. Никто изъ снующихъ кругомъ сѣрыхъ людей не обращалъ на нихъ вниманія. Я остановился и проводилъ ихъ взглядомъ, пока партія не утонула подъ темными сводами монастырскихъ каменныхъ перекрытій. Это лучшіе изъ лучшихъ, это терпящіе гоненія за Христа — враги коммунизма и слуги Церкви Православной. Въ сторожевой ротѣ ихъ около тысячи. А сколько по другимъ лагерямъ, сколько просто въ ссылкѣ, по подваламъ и по всякаго рода застѣнкамъ! Мѣста этихъ гонимыхъ и мучимыхъ занимали постепенно провокаторы живоцерковники. Но и до нихъ, какъ и вообще до коммунистическихъ попутчиковъ, тоже дошла очередь и имъ пришлось надѣть арестантскіе бушлаты и здѣсь въ юдоли страданій выявить не стойкость и вѣру, какъ вотъ эти, только что прошедшіе ихъ выявили, но изумительные образцы человѣческой подлости.

Я вошелъ въ довольно обширную комнату, занятую стоящими въ очереди заключенными. Въ противоположномъ ея концѣ два чекиста и молодая дама вскрывали и осматривали посылки. Письма, книги, если они были въ посылкахъ, отбирались и шли въ цензуру. Остальное выдавалось на руки.

Въ комнатѣ стояла тишина: разговаривать можно было только шепотомъ.

Присмотрѣвшись, обнаружилъ недалеко отъ себя правдиста Матушкина.

— Васъ не коснулась метла Ященки? — шепчу я.

— Нѣтъ. Князь Оболенскій — командиръ сводной роты, тоже на мѣстѣ остается, — шепчетъ въ отвѣтъ Матушкинъ.

— Хорошій блатъ заимѣли?

— Блатъ иногда можетъ поломаться. Есть кое что и покрѣпче блата, — загадочно сказалъ Матушкинъ.

Комната наполнялась все новыми и новыми заключенными. Мы вскорѣ добрались до прилавка, занятаго чекистами, вскрывающнми посылки. Чекистка баронесса Эльза — высокая, темноволосая молодая дама осматривала посылки очень поверхностно и обычно выдавала адресату все, что въ посылкѣ находилось, ограничиваясь только ея вскрытіемъ. Всякій естественно стремился получить посылку изъ ея рукъ. Мнѣ, однако, не повезло: чекистъ долго копался въ присланной мнѣ посылкѣ. Я боялся, какъ бы ему не пришло въ голову расколоть орѣхи и снять шелуху съ каштановъ, оказавшихся, между прочимъ, въ посылкѣ. Къ счастью, обошлось безъ этого и я довольный возвратился къ себѣ.

 

За мое отсутствіе ротный успѣлъ сдѣлать въ нашей комнатѣ перемѣщенія части людей. Теперь рядомъ со мною помѣщались два православныхъ священника и католическій епископъ, водворенныхъ на лагерное дно какъ активные контръреволюціонеры. Мы перекинулись нѣсколькими дружелюбными фразами и тотчасъ послѣ повѣрки поскорѣе легли спать. Нужно было запастись силами для грядущаго трудового дня.

 

8. ВРИДЛО

 

Въ полусумракѣ ранняго утра наша партія шла изъ Кремля къ кирпичному заводу мимо снѣжной равнины Святого озера. Мы шли исполнять обязанности лошадей, а потому и называли насъ «вридло», то есть временно исполняющій должность лошади. За каждой группой изъ пяти человѣкъ, впряженныхъ въ сани веревочными лямками, былъ урокъ одной лошади.

Сонный десятникъ указалъ намъ грузъ для перевозки — кирпичъ, нашъ старшій сдѣлалъ распредѣленія груза и мы, нагрузивъ сани добрымъ лошадинымъ грузомъ, двинулись по незнакомой мнѣ дорогѣ.

Въ нашей запряжкѣ впереди всѣхъ шелъ урагвайскій гражданинъ Вильямъ Бротъ. Прибылъ онъ только осенью послѣ годичной сидки въ одиночкѣ и былъ несказанно радъ каторгѣ.

— Ну, Вильямъ, поднажми, — кричитъ молодой Офросимовъ, извлеченный метлой Ященки изъ нѣдръ УРЧ'а.

Мы дружно тянемъ, и сани, поскрипывая, ползутъ по непроѣзженной дорогѣ.

— Ну, и дорога, — ворчитъ поэтъ Ярославскій, идущій справа.

— Это вамъ не вселенную штурмовать, — смѣется Петрашко. — Тутъ корень изъ васъ извлекутъ по всѣмъ правиламъ.

Авторъ сборника стиховъ подъ названіемъ «Корень изъ я», штурмующій въ этихъ стихахъ вселенную и вливающій сальварсанъ созвѣздіямъ — Ярославскій, высокій и плотный человѣкъ, молчитъ, сопя отъ усилій.

На второй верстѣ онъ взмолился:

— Подождемъ здѣсь немного. Ноги не идутъ...

— Что встали? — оретъ сзади старшій. — Давай, давай

 

Мы опять подхватили, и сани поползли впередъ по мягкой, неукатанной дорогѣ.

Скоро, однако, мы всѣ выбились изъ силъ. У меня звенѣло въ ушахъ отъ натуги и передъ глазами заходили черные круги.

Наконецъ, дорога направилась подъ гору. Я обратился къ Петрашко:

— Куда эта идіотская дорога ведетъ?

— Въ пушхозъ.

— Это что же такое?

Ферма, разводящая пушныхъ звѣрей и кроликовъ. Меня это сообщеніе живо заинтересовало. Я былъ страстнымъ любителемъ кролиководства и много въ этой области работалъ, даже во времена своей скитальческой, полной приключеній жизни.

— Даешь дальше, — оретъ старшій.

Опять лямки натягиваются, скрипятъ полозья, и скоро отъ насъ начинаетъ идти паръ, какъ отъ настоящихъ лошадей, а не просто «вридло».

Наконецъ, доѣзжаемъ до морского берега и переходимъ на ледъ залива. Глубокая губа минуетъ возвышенности мелкихъ острововъ, разбросанныхъ по заливу. Везти стало полегче. На короткое время выглянуло солнце, и нестерпимая бѣлизна снѣга стала утомлять зрѣніе.

Мы въѣхали на островъ, застроенный новыми домами, поднимаясь въ горку по дорогѣ, идущей отъ сарая, построеннаго на деревянной пристани. На берегу лежали опрокинутыя на зиму лодки. У меня сжалось сердце. Мнѣ сразу представилось, какъ въ одной изъ этихъ лодокъ темной ночью я пробираюсь прочь отъ острова слезъ и крови... Эхъ, вотъ если бы сюда попасть!

Мы сложили кирпичи въ указанномъ мѣстѣ. Пока весь «обозъ вридло» подтянулся, наконецъ, къ острову, у насъ, прибывшихъ первыми, оказалось нѣкоторое свободное время. Я воспользовался имъ для осмотра фермы и вмѣстѣ съ Петрашко направился къ желтому забору съ сѣткой наверху, окаймлявшему питомникъ, занимавшій большую часть острова. Тотчасъ за заборомъ начинались помѣщенія для пушныхъ звѣрей. Они имѣли видъ клѣтокъ, расположенныхъ рядами, образующими аллеи. Размѣръ каждой клѣтки, состоящей изъ деревяннаго каркаса, обтянутаго проволочной сѣткой,— восемь на двѣнадцать метровъ, высота — около трехъ метровъ. Внутри

 

каждой клѣтки ящикообразное гнѣздо на ножкахъ. Въ питомникѣ, какъ я узналъ потомъ, разводились голубые песцы, черно-серебристыя лисицы, соболя.

— Вотъ здѣсь бы поработать, — говорю я Петрашкъ.

— Все дѣло въ блатѣ, — отвѣтилъ онъ. — Это временное чекистское сумасшествіе, конечно, скоро пройдетъ. Воры и полуграмотный сбродъ насъ на нашей работѣ въ лагерномъ аппаратѣ все равно не замѣнятъ. Постепенно опять вернемся «въ семью трудяшихъ».

Къ намъ подошелъ высокій, худощавый человѣкъ съ военной выправкой — повидимому, одинъ изъ служащихъ питомника.

— Вотъ обратитесь къ Борису Михайловичу, — сказалъ Петрашко, пожимая руку пришедшему.

Полковникъ Борисъ Михайловичъ Михайловскій узнавъ о моемъ влеченіи къ кролиководству, сообщилъ:

— У насъ съ кролиководствомъ обстоитъ довольно скверно. Климатъ или еще что нибудь тому виною, но молоднякъ не живетъ, хотя мы его въ отапливаемыхъ помѣщеніяхъ держимъ.

— Попробуйте взять меня. Я думаю это дѣло у меня пошло бы.

— Въ самомъ дѣлѣ, вы бы погсворили съ директоромъ пушхоза Туомайненомъ.

— Дѣло пожалуй не выполнимое, — сказалъ я съ усмѣшкой, глядя на Михайловскаго.

Совѣтъ «поговорить» съ однимъ изъ лагерныхъ олимпійцевъ, мнѣ «вридло», не имѣющему права распоряжаться собой, зависящему всецѣло отъ «погоньщика», звучалъ насмѣшкой. Михайловскій это понялъ и сказалъ:

— Попробуйте, подайте заявленіе директору Туомайнену. Жаль, что вы въ своей анкетѣ не показали себя спеціалистомъ по кролиководству.

Конечно, если бы я зналъ соловецкіе порядки раньше, такъ я бы не только кролиководомъ и алхимикомъ бы записался на всякій случай.

 

9. ПАСХА

 

Весною стало особенно тяжело возить грузы. Наши маршруты стали даже удлиняться, ибо прибавился день. Мы возили грузы и въ Филимоново и въ Савватьево, въ пушхозъ, на ближнія торфоразработки.

 

 

Снѣгъ Сталъ рыхлымъ и во многихъ мѣстахъ напитался водой, работа еще болѣе стала тяжелой. Я уже привыкъ къ чернымъ кругамъ и звѣздамъ передъ глазами и тянулъ свою лямку равнодушно, какъ лошадь. Мускулы почти все время напряжены, въ тѣлѣ постоянная тяжесть, въ головѣ ни единой мысли. И это особенно тяжело: не задумаешься, не отвлечешься отъ настоящаго. И оттого время ползетъ медленно. Кажется — чѣмъ больше надо проявлять усилій, тѣмъ медленнѣе оно идетъ. Въ роту я возвращался усталый и разбитый. Трудно представить себѣ болѣе пріятное ощущеніе, чѣмъ отдыхъ послѣ очередного рейса на топчанѣ. Каждый валится на свою постель во всемъ какъ былъ и остается неподвижнымъ.

Иногда ко мнѣ въ роту заходили Матушкинъ или Вѣткинъ и проводили со мною часокъ — другой. Они приносили съ собою лагерныя новости и для меня были единственнымъ связующимъ съ внѣшнимъ міромъ звеномъ.

А между тѣмъ, незамѣтно подходила пасха.

Мои сосѣди — священники работали въ Кремлѣ и также сильно уставали. Иногда мы, лежа на нарахъ, шепотомъ разговаривали другъ съ другомъ, дѣлились своимъ горемъ и надеждами на избавленіе.

— Будетъ ли въ этомъ году пасхальное Богослуженіе въ кладбищенской церкви? — освѣдомился какъ то я.

— Повидимому, будетъ, — отвѣтилъ отецъ Иванъ. — Во всякомъ случаѣ владыка Илларіонъ уже хлопочетъ передъ лагернымъ начальствомъ о разрѣшеніи присутствовать на этомъ Богослуженіи заключеннымъ іерархамъ. Питаютъ надежду попасть въ церковь и нѣкоторые заключенные.

— Только намъ на разрѣшеніе расчитывать нечего, — замѣтилъ епископъ, — у насъ будетъ рабочій день.

Ко мнѣ зашелъ, наконецъ, разыскавшій меня послѣ паденія на дно Сергѣй Васильевичъ Жуковъ. Мы разговаривали о пушхозѣ. Жуковъ сообщилъ мнѣ подробности возникновенія пушхоза. Тамъ работалъ научный сотрудникъ СОК'а, самъ же глава пушхоза — директоръ Туомайненъ бываетъ въ СОК'Ѣ и Жуковъ его хорошо знаетъ.

— Не можете ли вы передать ему мое заявленіе. Питаю надежду устроиться тамъ по кролиководству.

— Конечно, передамъ. Вотъ статья у васъ тяжеловатая. Пожалуй, не отпустятъ на такое блатное мѣсто, какъ пушхозъ.

Все же я написалъ заявленіе и Жуковъ обѣщалъ пере-

 

дать его Туомайнену на дняхъ, при первой съ нимъ встрѣчѣ.

— А вы не собираетссь въ пасхальную ночь присутствовать на Богослуженіи у монаховъ-инструкторовъ въ кладбищенской церкви? — спросилъ я, прощаясь съ Сергѣемъ Васильевичемъ.

Жуковъ вздохнулъ и потупился.

— Рискъ, знаете, большой. Можно, вотъ какъ вы, на днѣ очутиться. А выбираться отсюда — надо большую сноровку имѣть.

Въ пасхальную ночь мы лежали по обыкновенію усталые и разбитые. Въ кладбищенской церкви святого Онуфрія тринадцать епископовъ во главѣ съ мѣстоблюстителемъ патріаршаго Престола Петромъ Крутицкимъ служили пасхальную утреню. Полтора десятка монаховъ и нѣсколько счастливцевъ изъ заключенныхъ присутствовали на этомъ послѣднемъ торжественномъ Богослуженіи на Соловкахъ. Въ слѣдующемъ году доступъ въ церковь кому либо изъ заключенныхъ былъ строго воспрещенъ, а еще черезъ годъ была закрыта послѣдняя кладбищенская церковь и вывезенъ съ острова послѣдній монахъ.

Мои сосѣди — священники, за молитву во время утрени въ боковой кельѣ, гдѣ жилъ ротный писарь офицеръ, на другой день были схвачены и посажены въ карцеръ (въ одинадцатую роту). Вскорѣ послѣ того былъ арестованъ и третій мой сосѣдъ — католическій епископъ и вмѣстѣ съ группой православныхъ и католическихъ іерарховъ (тридцать человѣкъ), былъ изолированъ на островѣ Анзерѣ. Весна 1929 года ознаменовалась началомъ гоненія на духовенство, попавшее въ лагерь. Духовенство вступало на тяжкій путь невиданныхъ униженій и гибели отъ непосильнаго труда и голода.

Весною, по стаяніи снѣга изъ двѣнадцатой роты начали разсылать людей на работы внѣ Кремля. Нужно было освобождать помѣщенія для новыхъ этаповъ. Первыми были «изъяты изъ обращенія» запретники. Какъ то днемъ стали вызывать по списку десятка два заключенныхъ.

— Куда это вы? — спрашиваю.

—      Въ запретъ. Весна наступаетъ и нашему брату хода за Кремль нѣтъ.

 

10. МАКСИМЪ ГОРЬКІЙ

 

Однажды ночью нашу большую партію «вридло» подняли, заставили собрать вещи и повели куда то въ сумракъ.

 

 

Мы долго шли по грязной и скользкой дорогѣ, по болотамъ и по лѣсу, пока не вышли на поляну. Стало уже свѣтать. Въ сѣрыхъ зданіяхъ, выступившихъ изъ полусумрака, я узналъ кирпичный заводъ. Насъ привели въ новый досчатый баракъ и положили на полу. Топчаны для насъ еще не были сдѣланы. Отъ лошадиной службы мы были, такъ сказать, отпущены въ запасъ до будущихъ снѣговъ. А пока намъ предстояла одна изъ тяжелыхъ работъ, то «плинфодѣліе египетское», о которомъ такъ выразительно повѣствуетъ библейская книга «Исходъ»:

— Сдѣлали жизнь ихъ горькой отъ тяжелой работы надъ глиной и кирпичами, къ когорой понуждали ихъ съ жестокостью.

Я былъ все же радъ исходу изъ мрачнаго Кремля, радъ весеннимъ солнечнымъ лучамъ и полярной веснѣ.

Весна на Соловкахъ наступаетъ внезапно. Весенній день здѣсь круглыя сутки и ростъ растеній втеченіи сутокъ не пріостанавливается. Оттого лиственныя деревья и кустарники распускаются какъ по мановенію волшебнаго жезла. Заросли карликовой березы на фонѣ желтыхъ моховыхъ подушекъ нѣжно зеленѣютъ свѣжими, только что развернувшимися листьями. Впрочемъ, все это мы видимъ только по дорогѣ изъ барака на заводъ. Намъ не до вешнихъ чудесъ природы. Вотъ наши сутки.

Утромъ въ шесть часовъ подъемъ, въ половинѣ седьмого — повѣрка, въ семь безъ четверти разводъ.

Мы выходимъ къ низенькому одноэтажному зданію, гдѣ живетъ завъ кирпичнымъ заводомъ — инженеръ изъ заключенныхъ. Строимся. Передъ строй выходитъ завъ командировкой — стрѣлокъ-охранникъ. На привѣтствіе этого человѣка, могущаго совершенно безнаказанно убить любого изъ насъ, какъ собаку, отвѣчаемъ обычнымъ «здра». Если имѣются какіе либо приказы или постановленія ИСО о разстрѣлахъ, стрѣлокъ ихъ передъ нами вычитываетъ; затѣмъ скажетъ нѣсколько наставительныхъ въ компартійномъ духѣ фразъ — и уходитъ. Его мѣсто занимаетъ старшій десятникъ. Онъ выкликаетъ фамиліи по наряду, составленному наканунѣ. Вызванные выступаютъ впередъ. Какъ скоро набирается группа — десятникъ объявляетъ, куда ей идти и что дѣлать. Работа безъ часовъ — на цѣлый день. Дни въ ней тянутся, какъ тяжелый сонъ. Все время заранѣе распредѣлено на непрерывную работу. На отдыхъ дается такъ ничтожно мало, словно нароч-

 

но для того, чтобы мы не успѣвали придти въ себя и оглядѣться.

Я иду на механическую выдѣлку кирпича. Большая машина, похожая на утермарковскую печь, гонитъ длинную глиняную ленту на аппаратъ для рѣзки кирпича. Уссурійскій казакъ рѣжетъ кирпичъ особымъ приборомъ, а я, надѣвъ на руки деревянные «хватки», быстро убираю отрѣзанные кирпичи въ вагонетки. Безъ перерыва идетъ движимая моторомъ машина; нагруженныя вагонетки укатываются прочь, на ихъ мѣсто подкатываются пустыя. Здѣсь не только задуматься, а на секунду-другую зазѣваться нельзя: пропустишь моментъ уборки кирпича. Я обязанъ снять девять тысячъ кирпичей. Иногда это беретъ десять часовъ, иногда двѣнадцать и больше. День и ночь идетъ машина на двухъ смѣнахъ.

Особенно тяжело бывало на ночной смѣнѣ. Всю ночь проработавъ около гудящей машины, поутру, когда большинство заключенныхъ отправляется еще только на работу, тихонько, едва живъ, бреду къ торфяному озерку подлѣ нашего барака. Я взялъ привычку купаться въ его темноватыхъ водахъ.

Тѣло въ нихъ принимаетъ красноватый оттѣнокъ. Берега у такихъ озеръ обрывисты — сразу идетъ глубина. Проплывъ немного, смываю грязь и опять какъ будто живъ. Освѣженный иду въ баракъ.

Путь мнѣ мимо ларька, запертаго въ эти ранніе часы, а потому охраняемаго. Сторожъ, крестьянинъ-баптистъ изъ Черноморья, — сидитъ, тихо напѣваетъ свои духовныя пѣсни. Завидѣвъ меня, вступаетъ въ бесѣду-проповѣдь: затѣялъ обратить меня на «путь истины», ибо по внѣшнимъ признакамъ я представляюсь ему подходящимъ для секты — не пью, не курю, не ругаюсь, не ѣмъ мяса. Въ споры съ нимъ я, конечно, не вступалъ, и мы дружелюбно разставались до слѣдующей встрѣчи слѣдующимъ утромъ послѣ ночной смѣны.

Изъ компаньоновъ моихъ по бараку, подполковникъ Гзель Константинъ Людвиговичъ, работалъ на вагонеткахъ. Онъ благополучно вышелъ изъ Сѣкирнаго изолятора, проработалъ немного въ качествѣ «вридло» и теперь перешелъ на кирпичный заводъ. Наши постели были рядомъ. Невдалекѣ помѣщались Иванъ Александровичъ Офросимовъ и рядомъ съ нимъ кавалеристъ и ярый лошадникъ Осоргинъ. Иногда къ нимъ приходилъ плотный, немного выше средняго роста, морякъ съ длинными рыжими усами и сѣрыми глазами. Онъ

 

 

 

 

обычно садился на топчанъ Офросимова и они говорили по-французски.

— Кто это, Иванъ Александровичъ?

— Морякъ. Адмиралъ. Изъ Кремля.

— Что новаго въ Кремлѣ?

— На Соловки ждутъ Максима Горькаго.

Горькій... Пѣвецъ «Буревѣстника», вотъ этотъ самый Горькій, носитель «общественныхъ идеаловъ» — ѣдетъ сюда, въ юдоль отчаянія! Мы радостно встрѣтили это извѣстіе, радостно сообщали другъ другу о своихъ воскресшихъ надеждахъ на избавленіе. Пѣвецъ «Буревѣстника», конечно, заклеймитъ палачей и скажетъ свое вѣское слово за насъ, угнетаемыхъ и истребляемыхъ палачами. Горькій не кто нибудь, онъ босякъ, его не проведешь на туфтѣ, онъ все увидитъ, все обличитъ.

И вотъ — дождались.

 

* * *

 

Максимъ Горькій появился у насъ въ самый разгаръ работы. Я въ этотъ день занятъ былъ на относкѣ кирпича. Пріостановился у сушильныхъ навѣсовъ. Вижу: у дома зава, гдѣ бываетъ утренній разводъ, группа военныхъ (чекистовъ), среди нихъ высокая фигура:

— Максимъ Горькій.

Группа подошла къ дому и остановилась у «стѣнной газеты». Ее сфабриковалъ съ нашей помощью, присланный изъ Кремля агентъ «культурно-воспитательной части» — «воспитатель». Соль этого номера стѣнной газеты заключалась въ каррикатурѣ юмористическаго отдѣла, иллюстрированнаго даровитымъ художникомъ изъ заключенныхъ. Рисунокъ изображалъ: бѣжитъ въ большихъ попыхахъ «парашникъ»^* а на него спокойно смотритъ зритель «заключенный». Подпись:

П а р а ш н и к ъ. Горькій пріѣхалъ.

3 р и т е л ь. На сколько лѣтъ и по какой статьѣ?

Горькій почиталъ газету и шутливо похлопалъ по плечу стоявшаго рядомъ съ нимъ чекиста.

Группа направилась къ намъ. Во главѣ шелъ одинъ изъ злѣйшихъ палачей русскаго народа, Глѣбъ Бокій, постоянный инспекторъ Соловецкаго лагеря, членъ коллегіи ГПУ, отпра-

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

вившій на тотъ свѣтъ безконечное количество русскихъ людей. Тамъ же въ группѣ были: начальникъ лагеря Ногтевъ, его помощникъ Мартинелли и еще нѣсколько второстепенныхъ чекистовъ. Группу замыкали молодой Максимъ Пѣшковъ (сынъ М. Горькаго) съ женой. Оба они были въ кожанныхъ курткахъ и имѣли веселый видъ. Очевидно, экскурсія ихъ забавляла.

Я съ волненіемъ ждалъ прихода Горькаго. Вотъ онъ уже близко. Жадно всматриваюсь въ это лицо, изборожденное глубокими морщинами, въ эти глаза, поглядывающіе изъ подъ насупленныхъ бровей:

— Вотъ онъ, вотъ босякъ, познавшій собственнымъ опытомъ всѣ житейскія невзгоды. Его не надуютъ. Нѣтъ, онъ увидитъ и пойметъ наши невыносимыя страданія! Онъ скажетъ свое слово. И ужъ, конечно, къ его слову прислушиваются всѣ: оно вѣдь звучитъ на весь міръ. Не можетъ быть, чтобы онъ покрылъ здѣшнія злодѣянія. Не можетъ быть, чтобы его совѣсть промолчала при зрѣлищѣ неслыханныхъ преступленій, творимыхъ чекистами. Неужели онъ закроетъ глаза и заткнетъ уши — не захочетъ видѣть, не захочетъ слышать?

Горькій поравнялся съ нами и ... прошелъ дальше немного развалистой походкой, покуривая и покашливая.

И все.

Даже ничего не спросилъ. Ни кто мы, ни каково работается. Посмотрѣлъ изъ подъ насупленныхъ бровей и дальше.

Направился онъ по лѣсной дорогѣ въ Соловецкое пушное хозяйство. Здѣсь, въ лѣсу на дорогѣ его подстерегъ и перенялъ топографъ Ризабелли. Онъ вышелъ изъ чащи неожиданно для чекистовъ и, уйдя съ Горькимъ впередъ, разсказалъ ему о многомъ, что творилось въ лагерѣ. Улучшивъ минуту Ризабелли опять юркнулъ въ кусты. Воображалъ, что была, не была, но онъ сдѣлалъ свое смѣлое дѣло: открылъ Горькому глаза на Соловецкую правду и предостерегъ его отъ чекистской туфты.

Горькій посѣтилъ на главномъ островѣ всѣ мѣста, гдѣ работали заключенные, побывалъ всюду за исключеніемъ рабочихъ ротъ, то есть, какъ разъ дна лагерной жизни. Былъ показанъ Горькому даже Сѣкирный изоляторъ. Здѣсь была загнута туфта по всѣмъ правиламъ чекистскаго непревзойденнаго искусства. Подлинные заключенные Сѣкирнаго изолятора были заранѣе переведены за шесть километровъ на Амбарную (скитъ на островахъ на Амбарномъ озерѣ). Вмѣсто нихъ си-

 

дѣло шестеро переодѣтыхъ чекистовъ. Горькій засталъ ихъ благодушно читающими газеты. Не тюрьма, а читальня, не застѣнокъ, а клубъ.

На электростанціи начальникъ ея, инженеръ изъ заключенныхъ, не убоясь чекистовъ, обратился къ Горькому въ присутствіи ихъ со слезами, умоляя о защитѣ. И еще шесть заключенныхъ, одинъ за другимъ, находили случай проникать къ Горькому, чтобы освѣтить передъ нимъ съ возможной полнотою, творящіяся въ Соловкахъ чекистскія преступленія. Такъ что туфта туфтой, но Горькій всю правду видѣлъ и былъ освѣдомленъ обо всемъ.

Туфта же, конечно, усердствовала во всю. Ровно въ двѣнадцать часовъ былъ данъ съ электростанціи гудокъ: впервые со дня основанія лагеря. За гудкомъ послѣдовалъ двухчасовой отдыхъ: это уже совсѣмъ неслыханно и изъ ряда вонъ выходило. Нѣсколько дней прожилъ Горькій на Соловкахъ въ удобномъ хуторѣ Горки, и во всѣ эти нѣсколько дней мы имѣли двухчасовой обѣденный отдыхъ.

Ага — думаемъ, вотъ оно что. Новымъ вѣтромъ повѣяло. Вотъ оно уже сказывается человѣколюбивое вліяніе проницательнаго босяка, котораго туфтою не проведешь, потому что онъ самъ все испыталъ на своей собственной шкурѣ... Новыхъ порядковъ надо ждать... Новые дни идутъ...

И они пришли, эти новые дни. Двѣ недѣли спустя, мы прочли въ «Извѣстіяхъ» хвалебную статью Максима Горькаго о политикѣ ГПУ, съ защитою смертной казни. Онъ объявлялъ естественнымъ и законнымъ «уничтоженіе классовыхъ враговъ»: мечъ пролетаріата, то есть ГПУ, долженъ, дескать, прокладывать дорогу будущему.

А мы, какъ были, такъ и остались «удобреніемъ для коммунистическихъ посѣвовъ». И больше никакихъ льготныхъ гудковъ, никакихъ двухчасовыхъ отдыховъ. Получили еще урокъ, еще одно подтвержденіе нашей обреченности.

И опять потянулись унылые дни безъ просвѣта, безъ надежды на избавленіе, безъ надежды когда нибудь увидѣть близкихъ.

Только въ снахъ я вижу милые глаза

Милыхъ рукъ ищу прикосновенья. . .

Нѣтъ въ тоскѣ минутнаго забвенья

И мгновенья стали какъ года.

Нѣтъ надежды, тяжко отъ тоски.

Предъ очами глушь, болота и лѣса

 

И труду и горю нѣтъ конца.

Соловки, кровавый островъ Соловки!

Отскрипятъ тоскливо крики чаекъ

Въ Кремль опять вселится воронье.

Въ дни тоски лишь рѣдкое письмо.

Тундру снѣгомъ вѣтеръ заметаетъ.

Безъ конца, безъ края ночь нѣмая.

Неизбывный тяжкій гнетъ тоски. . .

Соловки, кровавый островъ Соловки!..

Неужели есть и жизнь иная?

Только въ снахъ я вижу милые глаза.

Милыхъ рукъ ищу прикосновенья.

Тяжко горе, нѣтъ ему забвенья.

Вспомни, вспомни въ этотъ часъ меня.^*