9. УРСУЛА ВАЛЬТЕРОВНА НЕГРЕТОВА,

урожденная ЭЛЬБЕРФЕЛЬД

 

В один из темных декабрьских дней 1956 года я быстро шел по низу Рудника. Вдруг между бараками, на пригорке, я заметил женскую фигуру с двумя ведрами в руках. Было скользко, и она неуверенно топталась, боясь, очевидно, упасть я пролить воду. Одно ведро она, наконец, решила оставить наверху, а с другим осторожно сошла вниз. Несмотря на то, что она была в телогрейке и платке, закрывавшем ее лицо, я узнал в ней молодую женщину, и мне захотелось оказать ей какой-нибудь знак внимания. Я взбежал на пригорок, схватил ведро, почти бегом спустился и, поставив его возле женщины, помчался дальше своей дорогой. Все произошло так быстро, что молодая женщина успела только крикнуть мне в спину: "Спасибо!" Лица ее я так и не разглядел, но она меня запомнила и, когда мы познакомились поближе, сказала мне: "Это была я..." В мае 1957 года она стала моей женой.

Родилась Урсула в октябре 1931 года в Берлине в семье врачей. Отец ее, Вальтер Эльберфельд, из Карлсруэ, в 1927 году кончил медицинский факультет Гейдельбергского университета. В мае 1929 он переехал в Берлин и стал работать хирургом в больнице Рудольфа Вирхова. В октябре то-

 

го же года он женился на Бетти, дочери врача Эрнста Готтшалка, из Шарлоттенбурга. Обе семьи были против этого брака (Готтшалки были евреи), и только Пауль Готтшалк, двоюродный дядя Бетти, которого она очень любила и называла вторым отцом, с самого начала был на стороне Вальтера и радовался их браку. Бетти была на четыре года моложе Вальтера, она училась в Берлинском университете ив 1932 тоже стала врачом, Когда в Германии к власти пришли нацисты, Вальтер Эльберфельд, коммунист, женатый на еврейке, решил эмигрировать, У него была возможность выехать с семьей в Соединенные Штаты Америки, но он предпочел им Россию. Его родная сестра Элизабет была замужем за инженером Герве, тоже коммунистом, который еще до 1933 года выехал в Советский Союз на работу. Герве звали Эльберфельдов последовать их примеру, и Вальтер первым поехал устраиваться, затем к нему приехали жена и дочь. Они поселились в Крыму и стали работать в Куйбышевской райбольнице, недалеко от Бахчисарая. Урсуле было тогда три года, В феврале 1936 у нее появилась сестра Рената.

В 1937 посадили Герве, и тетка Элизабет с двумя детьми — Андреасом и Региной — приехала к семье брата. Вальтер и у себя на родине функционером никогда не был, а в советскую компартию он вообще не вступил. Тем не менее в январе 1938 пришли и за ним. Мать стала ездить в Симферополь, возить в тюрьму передачи, свидания ей не дали ни разу. Перед Октябрьскими праздника-

 

ми передачу у нее не приняли и объявили, что ее муж выслан. В 1959, после реабилитации, мы узнали, что приговор был вынесен 1 ноября, по-видимому, в тот же день Вальтер Эльберфельд был и расстрелян, 6 декабря ему должно было исполниться 35 лет.

22 июня 1941 года мать сказала Урсуле: "На нас напали фашисты". 26-го за ней пришли. Снова обыск. Урсулу, чтобы не мешала, выставили за дверь. Но она стала биться в дверь и кричать. Ее впустили, и мать указала ей на детскую коляску: "Сядь", Бетти была удивительно мужественная женщина, она не проронила ни слезинки. Спокойно и сдержанно она сказала Урсуле, что произошло недоразумение, и она ненадолго уедет. У Урсулы была коса, которую она еще не умела расчесывать и заплетать. "Тебе придется ее обрезать", — сказала мать, Ее увезли. Рената хлопала в ладоши и веселилась: "Мама поехала в город, привезет подарки!" Но Урсула уже все понимала. Она корчилась от боли в животе, каталась по полу и кричала. Все это я по частям в разное время услышал от Урсулы, никогда она не могла рассказать связно от начала до конца, как арестовывали ее мать,

Тетку Элизабет еще в 1938 году выслали в Германию, — в противоположность брату она не приняла Советского гражданства, — других родственников у сестер в СССР не было, и их забрали в детдом и разлучили, Рената попала к дошкольникам. (Они встретились снова только через три года),

 

Потом была эвакуация через Керченский пролив на Северный Кавказ. Детский дом соединили с колонией малолетних преступников, питание ухудшилось, и старшие мальчишки стали выхватывать хлеб у девочек. Среди девочек тоже были свои "боговки", их окружала свита подхалимок, они требовали себе дани. Воспитательницы ("воспетки") воровали и матерились не хуже мужиков. Дети обовшивели. Урсула, такая домашняя девочка, думала иногда, что все это ей снится, что это только страшный сон... Но худшее было впереди. В августе 1942 в Пятигорск пришли немцы. Заведующая детдомом бежала, заботиться о детях было некому. Голод погнал детей побираться. Урсула благоговела перед памятью родителей и не могла идти просить. "Что скажут обо мне отец и мать, когда узнают?.." - думала она. Кто-то из няней пошел к новым властям, и детдому разрешили собирать на полях неубранный урожай. Однажды в детдом пришел немецкий офицер и пожелал увидеть девочку-немку. Он говорил с Урсулой по-немецки, и Урсула его понимала, но отвечала по-русски. Офицер спросил, не хочет ли она перейти в детдом для немецких детей, там ей будет лучше, ее увезут в Германию. Нет, отвечала Урсула, у нее здесь, в России, сидят родители, и она будет их ждать. Немец ушел. "Напрасно ты не согласилась", — сказала присутствовавшая при разговоре няня. — "У меня мама — еврейка". — Няня быстро прервала Урсулу: "Никому этого не говори".

 

Урсула выросла в семье антифашистов и была воспитана как антифашистка. Однажды она увидела на улице русского, служившего у немцев. С ужасом Урсула смотрела на него: первый раз в жизни она видела живого предателя.

Это было счастьем для детей, что оккупация продолжалась недолго. Когда в январе 1943 в Пятигорск вернулись наши, Урсула от истощения уже не могла ходить.

А в это время Бетти Эльберфельд сидела в Кемеровской области, недалеко от Мариинска, и не знала, живы ли ее дети. Она и сама долго и тяжело болела и не раз потом говорила, что если бы она не была врачом, она бы в лагере не выжила. В 1944 она через Центральное справочное бюро в Бугуруслане разыскала Ренату, — так началась ее переписка с детьми. За два с лишним года Урсула получила от матери около трехсот писем, из них у нас теперь осталось только тридцать одно письмо. Когда к нам стал приезжать дед Пауль, Урсула передала через него тетке Элизабет все письма матери, и большая часть их там и осталась.

С бумагой было тогда плохо, и некоторые письма Бетти написаны на бересте. Вот отрывок из одного ее письма, в котором я исправил только орфографические ошибки.

 

"13.1.1945.

Моя родная Урсула! Только 9. Января я получила Твое письмо от 10. Декабря и я

 

рада, что Ты и Рената здоровы. Я уже стала беспокоиться.

Твое письмо немного грустное — чувствуется, как Ты скучаешь домой. Я это хорошо понимаю, и мы с Тобой будем стараться устроить себе такой очаг, как нам сейчас хочется. После разлуки, которую мы переживаем, нам вдвое лучше будет потом. Видишь, моя дочь, я тоже пережила тяжелые времена и к всему я часто и тяжело болела, так что не раз даже не было известно, буду ли я жить или нет. Но я ни разу не падала духом и там, где вокруг меня многие оплакивали свою горькую жизнь, я всегда старалась найти в этой же жизни что-нибудь хорошее — и нашла его. Я слишком горда, чтобы поддаваться... Ты понимаешь, моя Урсула, я не хочу быть бедной — и я не бедна! И я никому не разрешаю жалеть меня!

Я не знала, жива ли Ты, — долгое время я этого не знала, больше трех лет! Но я ни одну минуту не сомневалась в том, что если Ты жива, Ты порядочный человек...

И не забудь Твою сестренку, я Тебя прошу из всей души! Знай, что я Тебя нежно люблю!..

Всегда Твоя

Мама".

 

Письма, конечно, проходили лагерную и военную цензуру, но в детдоме, прежде чем отдать Урсуле, воспитательницы коллективно их читали и

 

обсуждали, не стесняясь отпускать разные замечания в адрес матери. Урсула один раз — было это в столовой — не выдержала и запустила тарелкой в стенку. Потом пожаловалась матери. Мама ответила: "Конечно, никто не имеет права говорить что-нибудь нехорошее на меня или Твоего отца;

я понимаю, что это Тебя глубоко возмущает. Но пусть это Тебя не волнует дальше, чем нужно. Если опять будет такой разговор, Ты спокойно отвечай: "Вы не имеете права делать мне такие замечания, и я прошу Вас прекратить такие разговоры",

По постановлению Особого совещания Бетти получила пять лет по ПШ ("подозрение в шпионаже"). Она пересидела четыре месяца и освободилась в октябре 1946 года. Ее лагерная подруга Тамара Павловна предложила ей ехать в Эстонию. Устроившись на работу и получив комнату, Бетти выслала деньги в детдом — детям на дорогу. До Ленинграда сестер сопровождала воспитательница, а дальше они добирались самостоятельно и 19 января 1947 года приехали в Муствэ. Необычно показалось девочкам на первых порах у матери: в детдоме они привыкли все свое имущество держать под подушкой, а теперь у матери все принадлежало им, ничего не надо было прятать. Обе приехали худющие и теперь отъедались. "Мои жруньи", — говорила мать. Урсула за два месяца поправилась на двенадцать килограммов. Мама стала отучать девочек от детдомовских привычек: "Почему вы так громко разговариваете?" — говорила она.

 

Недолго прожили девочки с матерью в Муствэ. Весной уездный здравотдел решил, что бывшая заключенная не может занимать должность заведующей больницы, и Бетти пришлось уйти. Кроме маленькой городской больницы на пятнадцать коек, которую она сама и организовала, другой работы в Муствэ для нее не было, и Бетти с детьми переехала в Тарту, где жила Тамара Павловна с матерью — врачом Клавдией Николаевной Бежаницкой.

В Эстонии тогда еще в значительной степени сохранялся старорежимный дух. Урсула училась в русской школе, большинство учащихся которой составляли местные уроженцы. Их обычаи показались бы у нас смешными. Вызванные к доске девочки, например, делали книксен, а мальчики слегка кланялись. Воровства не было, к нему снова пришлось привыкать потом в Ленинграде. Некоторые из новых друзей Урсулы были, как и она, детьми репрессированных родителей. Так, вместе с ней в школе и затем в мединституте учился сын комкора Эйдемана,

Соседями по коммунальной квартире была у них семья подполковника-энкаведиста. Они занимали три комнаты, Бетти с детьми — одну. Глава семьи редко бывал дома, сын и дочь были тихими детьми, но мачеха их была сущей ведьмой. Эстонцы не любили русских, избегали говорить с ними, даже если понимали наш язык. Под-полковничиха, вернувшись с базара, бесилась на кухне: "В Сибирь их, там научатся понимать по-русски!" Зная, что Бетти — еврейка и бывшая за

 

ключенная, она наскакивала на нее. "Почему ты ей все спускаешь?" — спрашивала Урсула. — "Я считаю ниже своего достоинства объясняться с этой женщиной", — говорила мать.

Бетти нашла своих родных и за границей. Мать ее умерла еще до войны, отец и оба брата бежали в Голландию. Голландцы ненавидели оккупантов и помогали евреям скрываться. Дядя Пауль уехал за океан, он жил в Нью-Йорке, Кто остался в Германии, все погибли.

Бетти вынесла из лагеря туберкулез, она с трудом работала, силы ее оставляли, она чувствовала, что скоро умрет. "Позаботься о моих детях", — писала она отцу в Голландию. Урсула знала, что у них есть родственники за границей, но мать не посвящала ее в подробности переписки с дедом. Вообще мать оберегала Урсулу. Один раз она стала что-то рассказывать о лагере, но, спохватившись, сказала: "Забудь это, и никому не говори..."

18 октября 1948 года, на сорок первом году жизни, Бетти Эрнстовна умерла. "Не целуй меня мертвую", — сказала она Урсуле перед смертью. Рената в это время была снова в детдоме и приходила домой только по воскресеньям. "Пойдем к маме в больницу", — сказала она Урсуле в очередной приход. "Мамы больше нет", — ответила Урсула.

Урсула училась в последнем, 11-ом классе. Ей надо было закончить школу, и Клавдия Николаевна взяла с нее слово, что она будет каждый день приходить к ним обедать. В 1949 один за

 

другим стали исчезать из города друзья Бетти. Тем, кто уже однажды сидел, давали новые сроки по старым делам. В марте пришли и за Тамарой Павловной. Когда Урсула после школы зашла к ним, обыск был в полном разгаре. "Слава Богу, что мама умерла", — впервые после смерти матери подумала Урсула. Это был третий обыск и третий арест, которые она видела за свою 17-летнюю жизнь. После того как забрали и Клавдию Николаевну, Урсула осталась совершенно без средств к существованию. Тогда с 1 мая родительский комитет школы взял ее на свое иждивение. Родительский же комитет ходатайствовал о направлении Урсулы в 1-й Ленинградский медицинский институт в счет мест, резервированных для Эстонской ССР. В августе Урсула получила из Таллина направление и уехала в Ленинград.

Так началась ее первая студенческая жизнь. Учиться и жить на одну стипендию было тяжело, и самые нуждающиеся девушки на каникулах пошли в деканат просить, чтобы их послали на какую-нибудь работу. Их послали на самую тяжелую мужскую работу — грузчиками. Урсула все время чувствовала на себе печать отверженности. Стал ухаживать за ней какой-то военный. "Поедешь со мной на Дальний Восток?" — спросил он. "У меня родители сидели", — сказала Урсула, Военный больше не появлялся,

Пауль Готтшалк после смерти Бетти стал добиваться, чтобы ее детей выпустили за границу, к родственникам. Он писал даже на имя Сталина. Родной дед, Эрнст Готтшалк, был против этих

 

хлопот. "Ты им только навредишь", - говорил он Паулю. Но дед Пауль все-таки добился ответа: ему сообщили, что Урсула и Рената не хотят уезжать из Советского Союза. Урсула об этих хлопотах ничего не знала. Но в январе 1951, когда она закончила третий семестр, ее вдруг исключили из комсомола за то, что она скрыла при поступлении в институт, что ее родители были репрессированы. "У тебя еще и родственники есть за границей", — сказали в райкоме. Через несколько дней Урсулу исключили и из института (в приказе было сказано - "по болезни").

Здесь нужно остановиться и кое-что объяснить. Через пять дней после смерти матери Урсуле исполнилось 17 лет, но паспорта она еще не получала. По-видимому, мать до конца надеялась, что ей удастся отправить дочек за границу. Когда матери не стало, а Тамару Павловну и Клавдию Николаевну увезли, в судьбе Урсулы приняла участие В. А., мать одной ее соученицы. Она уговорила Урсулу при получении паспорта назваться русской, а местом рождения указать Симферополь; затем при поступлении в институт она посоветовала не писать в автобиографии, что ее родители были реперссированы. Эта женщина, конечно, хотела Урсуле добра, и Урсула подчинилась, — она все время боялась тогда, что посадят и ее, — но на всю жизнь у нее осталось чувство вины перед родителями, как будто тем самым она отреклась от них. (Рената при получении паспорта назвалась немкой).

Выброшенная из общежития, Урсула уехала

 

в Тарту и поселилась у В. А.. Подполковница разворовала ее вещи и куда-то уехала, а новые хозяева заняли всю квартиру. Урсула не стала тягаться с ними из-за своей комнаты и махнула на нее рукой. Несколько недель она проработала медсестрой в больнице, но три семестра мединститута не давали ей права занимать эту должность. К началу нового учебного года Урсула вернулась в Ленинград, все еще надеясь восстановиться в институте.

В деканате ей сказали, что она переведена в Санитарно-гигиенический институт, и выдали справку о сданных за три семестра предметах. Однако Санитарно-гигиенический отказал ей в приеме, не объясняя причин. Пока длились эти хлопоты, надо было что-то есть, и Урсула пыталась поступить разнорабочей на завод, но и там ее не принимали: справка об исключении из института настораживала. Урсула ходила по промозглому Ленинграду, смотрела с мостов в черную воду и думала: "Когда станет совсем плохо, я брошусь в Неву",

Жила она у подруги, студентки Электротехнического института, отец которой, Лазарь Максимович Валерштейн, после освобождения был оставлен на вечное поселение на Воркуте. Его жена, Людмила Вениаминовна уехала к мужу, они жили на Руднике. Инга написала родителям об Урсуле, и они ответили, чтобы Урсула ехала к ним. Что такое Воркута, Урсула хорошо себе представляла, но выбора у нее не было. В январе 1952, в легких ленинградских ботинках и демисезонном

 

пальто, Урсула приехала на Воркуту, Лазарь Максимович встречал ее с валенками и полушубком. Вскоре Урсула стала работать чертежницей в Мерзлотной конторе, и через два года ей вместе с Тамарой, другой чертежницей, на двоих дали комнату в бараке.

Воркута тогда была не такой, как теперь. Среди сотрудников Урсулы было много интересных людей, она многому у них научилась. Но первым просветителем ее был Лазарь Максимович. Несмотря на все пережитое, Урсула сохранила свою комсомольскую веру в "дело Ленина-Сталина", хотя в глубине души она не могла совместить ее с благоговейным отношением к памяти родителей. Почему их посадили? Ведь у нас зря не сажают. Вот, например, когда маму арестовывали, она велела сесть на коляску... Зачем? Может быть, у нее там что-то было спрятано? Эти и другие вопросы мучили ее, она еще в Тарту обсуждала их с Гунаром Эйдеманом, который тоже не мог решить их для себя. Лазарь Максимович ей все объяснил, от него Урсула услышала впервые о "Завещании" Ленина, об истреблении старой ленинской партии.

Ренату вывели из детдома в январе 1953. Ее хотели оставить там пионервожатой, но она уехала в Нарву и поступила в ФЗУ, после которого стала работать ткачихой на Кренгольмской мануфактуре. Рената, в противоположность Урсуле, была боевая девка. В 1954 "по зову сердца и партии", как она написала Урсуле, она во главе комсомольского отряда поехала в Оренбургскую

 

область, на целину. Местные нещадно эксплуатировали приезжих, а 18-летние девчонки даже не догадывались, что их выработку бригадиры записывают другим. В Оренбургской области Рената снова познала голод и вшей. Отряд стал разбегаться, Рената, как комсомольский вожак, бежала последней. В октябре 1955 с тремя рублями в кармане она приехала к Урсуле. Сначала они жили втроем, потом Тамара вышла замуж и оставила сестер одних, Людмила Вениаминовна, сама акушерка, устроила Ренату на курсы медсестер, она окончила их в 1957, когда мы с Урсулой уже поженились. С тех пор Рената работает медсестрой в детском туберкулезном отделении. В 1960 она вышла замуж.

В мае 1956 Урсула прочитала в "Комсомольской правде" сообщение о комсомольской конференции в 1-ом Ленинградском мединституте. В заметке "Будем множить славные традиции" упоминалось имя секретаря комитета комсомола Г.Ф. Когда Урсулу исключали из комсомола, Ф. был членом комитета и был в числе тех, кто протестовал против исключения, правда, не очень настойчиво. Теперь, после Двадцатого съезда, у Урсулы вспыхнула надежда, и она написала письмо Ф. Напомнив, с какими издевательствами ее исключали из комсомола и как на заседании комитета он, Г. Ф., замолвил за нее слово, Урсула описала затем свои мытарства после исключения из института.

 

"Осенью 1951 года я, совершенно морально убитая, все-таки еще раз просила,

 

уже не будучи студенткой, комитет нашего института, чтобы мне хоть помогли устроиться на работу... Поверьте, у меня не было никаких средств к существованию. А им всем было все равно... Мне было негде жить. К счастью, одна из моих подруг, студентка ЛЭТИ, оставила меня у себя. Вы можете себе представить, как тяжело мне было висеть на шее у этой девушки, которой самой было не легко! Я каждый день искала работу, но что может сделать абсолютно непрактичная 19-летняя девушка..."

 

Далее Урсула рассказала, как она уехала в город Воркуту, устроилась на работу, стала хорошо зарабатывать. Но ее работа не приносит ей радости.

 

"Я всю жизнь мечтала стать врачом. Может быть, у меня это, как говорится, в крови (отец, мать и дедушка были врачами)... В общем, я решила снова поступать на первый курс на общих основаниях. Может быть, конкурс одолеть поможет мне справка о работе на Севере. И Вас я только прошу ответить, а ответа я буду очень и очень ждать, — стоит ли мне затевать все это дело..."

 

Ф. не ответил. Позже, когда Урсула все-таки восстановилась в институте, она часто видела Ф., он стал профессором, руководителем кафедры.

 

Урсула к нему никогда больше не обращалась.

Так жила Урсула до встречи со мной. Если бы ее жизнь была благополучной, я бы никогда не решился жениться на ней. Но я увидел, что жизнь ее была неустроенной, и я был уверен, что со мной ей будет не хуже. Урсула колебалась недолго. В приданое она принесла мне свою комнату в 14-комнатном бараке, и мы жили там вместе с Ренатой полгода, пока мне не дали комнату, тоже в барачном доме, но только с одним соседом.

В феврале 1958 у нас родилась дочь Ксения. Рожать Урсула поехала к моей матери, в Кировоград. Вернувшись с шестимесячной Ксеной на Воркуту, Урсула, казалось, совсем успокоилась. Жизнь вошла в нормальную колею, заботы о маленькой дочери дали смысл существованию. Постепенно Урсула свыклась с мыслью, что она уже никогда не станет врачом. Прошлого касаться было больно, Урсула не хотела даже слышать о реабилитации родителей. "Я и без реабилитации знаю, что мои родители были честные люди", -говорила она. Тогда я сам составил заявление генеральному прокурору. Рената его подписала, и в 1959 году Бетти и Вальтер Эльберфельд были посмертно реабилитированы. Справки о реабилитации родителей сестры получили на руки, но, кроме них, в милиции Урсуле дали еще прочесть одну бумагу. Руки дрожали у Урсулы, когда она читала этот документ, но содержание его она запомнила хорошо. Оказывается, в 1945 наши захватили в Германии архив Гестапо и нашли в нем списки лиц, подлежащих розыску и аресту. Среди

 

врагов гитлеровского Рейха значилось и имя Вальтера Эльберфельда.

Однажды в Симферополе, возвращаясь из Симеиза, мы с Урсулой, в ожидании поезда, пошли к тюрьме. Она находится недалеко от вокзала и, как и полагается тюрьме, обнесена стеной. Мы молча постояли у этой стены...

В 1960, после четвертой попытки, я поступил на заочное отделение исторического факультета Ленинградского университета. Возвратившись из Ленинграда, я сказал Урсуле: "А теперь ты восстановишься в институте". Сначала Урсула не хотела и говорить на эту тему: скоро, мол, тридцать, на руках ребенок... "Это твой последний шанс стать Урсулой Вальтеровной, — говорил я. — В чертежке ты до пенсии останешься Урсулой". К счастью, при очередном сокращении штатов Урсулу уволили, и она разрешила мне действовать. От ее имени я написал письмо ректору 1-го Ленинградского мединститута, приложил к нему справку об отчислении Урсулы со второго курса в 1951 году и заверенные нотариусом копии справок о реабилитации родителей. Лазарь Максимович (он в это время уже был реабилитирован и жил в Ленинграде), со своей стороны, пошел в партком института и поддержал наше ходатайство. Вскоре мы получили от ректора извещение, что Урсула с 1 сентября 1961 года восстанавливается на 2-ой курс института с предоставлением места в студенческом общежитии.

А дочку девайте куда хотите! Первый год Урсула жила с Ксеной в общежитии полулегально,

 

спали они вместе на одной койке, потом для Ксены выделили отдельную койку. Днем она стала ходить в детский сад для детей сотрудников института, — этот детсад очень удобно располагался при том же общежитии возле Гренадерского моста, где жила Урсула. Когда Урсула перешла на последний, шестой курс, Ксена пошла в 1-ый класс. Чтобы добраться до школы, нужно было перейти две оживленные улицы, и Урсула каждый день до своих занятий отводила Ксену в школу, а вечером приходила за ней (Ксена оставалась на продленный день). В июне 1966, через семнадцать лет после поступления в институт, Урсула получила, наконец, диплом и личную печать — "Врач У. В. Негретова", До последнего дня она не была уверена в том, что ей дадут закончить институт, все боялась, как бы ее снова не исключили.

Осенью 1960, когда я еще только начинал дело о восстановлении Урсулы, мы получили из Красного Креста извещение, что Пауль Готтшалк, из США, разыскивает свою родственницу Урсулу Эльберфельд. Родной дед Урсулы умер в 1959, и дед Пауль возобновил розыски. Так началась переписка Урсулы с дедом Паулем, а затем и с теткой Элизабет и дядей Людвигом, младшим братом матери, который после войны тоже переехал в Нью-Йорк. Дед Пауль в июле 1961 прилетел в Ленинград, и мы с Урсулой встречали его в аэропорту, Вначале Урсула от волнения не могла говорить, она забыла все немецкие слова. Через несколько дней приехала и Рената с четырехмесяч-

 

ным Игорем на руках. Она остановилась у своих знакомых, мы жили у Лазаря Максимовича (он на лето уезжал в деревню), Так мы устраивались и в последующие годы. Только один раз дед поселил нас всех в гостинице "Европейской", где он сам всегда останавливался, но мы были не интуристы, а советских граждан в "Европейской" не жалуют,

Дед ежегодно приезжал в Ленинград на двадцать дней, эти поездки ему дорого стоили, так как "Интурист" почему-то считает всех американцев миллионерами и продает им путевки только класса "люкс". Как-то в отделении госбанка при "Европейской" дед при мне обменивал по официальному курсу доллары на рубли. Девушка-кассир искренне возмутилась: "Если вашему родственнику не жалко своих денег, то почему вы не отдадите ему свои рубли, а на эти доллары не купите себе чего-нибудь в "Березке"?.." (В "Березке" на валюту продавались дефицитные товары). Дед тратился не только на поездки в Ленинград. В течение пяти лет, пока Урсула училась, он одевал нас, без него нам было бы туго,

Видеть деда каждый год я не мог, потому что летом отпуск на шахте можно получить только раз в два года. Рената каждый год приурочивала свой отпуск к приезду деда, но она была без языка, и дед большую часть времени проводил с Урсулой. Они часто ходили в Эрмитаж, — дед был не только букинистом-антикваром, но и большим знатоком живописи. Несмотря на свой возраст, он много путешествовал. Каждый год после Ле-

 

нинграда он посещал ряд стран в Западной Европе, чтобы поддерживать деловые связи.

Дед подарил нам свои воспоминания, Урсуле на немецком, мне — на английском. В них он рассказывает о своих многочисленных находках рукописей, автографов, редких книг, которые он продавал коллекционерам и научным учреждениям, — этим он жил. Его дело требовало широких и разносторонних знаний. Приведу один пример. В Лондонском аукционном зале Сотби дед за бесценок купил неизвестное письмо Шиллера к Гете. Оно было подписано одной буквой "S", и прежний владелец дописал "chiller", поэтому оно считалось подделкой, и его никто не брал. Случалось деду вести дела и с советскими покупателями. Так, он продал институту Маркса-Энгельса одно письмо Генриха Гейне к Карлу Марксу. Рассказывает дед и о курьезах книгоиздательства. Например, при нацистах в Германии была издана книга народных песен, среди них была и Лорелея, однако ее сопровождало примечание: "Автор неизвестен". Книгу стали покупать ради этого примечания.

Мы спросили деда, почему он не упоминает в своих воспоминаниях об Альберте Эйнштейне и Карле Ясперсе, с которыми он был хорошо знаком, а с последним даже состоял в свойстве. Дед ответил, что это выглядело бы неприлично. Я с этим согласиться не могу. Что неуместно в светской беседе, то допустимо и даже необходимо в воспоминаниях, ибо воспоминания — это исторический источник. Деду следовало бы расска-

 

зать хотя бы о том, как Ясперс из-за жены-еврейки подвергался преследованиям со стороны нацистов.

К нашей советской действительности, как принято говорить, дед относился без иллюзий, но и без предвзятости. Все же по некоторым его замечаниям я убедился, что многих обстоятельств нашей жизни он совершенно не понимает, а мне не хватало знания языка, чтобы говорить с ним на отвлеченные темы,

Не без гордости могу сказать, что дед подружился со мной не только потому, что я был мужем Урсулы, Бетти Эрнстовна была права, дед Пауль был очень хорошим человеком, у него был интерес к людям и способность их понимать. Однажды он спросил меня, обладаю ли я сильным характером. Я сказал, что нет. Дед вырвал листок из записной книжки и старческим неровным почерком написал:

Alien Gewalten

Zum Trotz sich erhalten.

Nimmer sich beugen.

Kraftig sich zeugen.

Goethe^[1]

Последний раз мы видели деда Пауля в 1969 году. Он умер в Нью-Йорке 23 февраля 1970 года, на 90-м году жизни. Он был одинок, любил

 

Бетти и после ее смерти перенес любовь к ней на Урсулу.

Пока Урсула училась в Ленинграде, мне, несмотря на помощь деда Пауля, приходилось жаться. Урсула не получала ни копейки стипендии, а мне дважды в год надо было съездить в Ленинград на сессии (очередной отпуск я присоединял к учебному летом или зимой). В 1962 были повышены цены на масло и мясо и одновременно нам, машинистам подземных машин, снизили тариф. Отпускники привезли вести о событиях в Новочеркасске, на Воркуте было тихо,

Самым сложным делом для меня было топить печку. Эта операция отнимала пять-шесть часов, и я просто не успевал делать это каждый день. У нас тогда уже была отдельная двухкомнатная квартира в барачном доме (одну комнату, когда Урсула уехала в Ленинград, у нас хотели отнять, но тогда, после XXII съезда, нам удалось отбиться), За сутки наш барачный дом терял тепло настолько, что термометр на верхней полке этажерки показывал несколько градусов выше нуля, на вторые сутки замерзало все: вода, чернила, хлеб. Спать мне было тепло: я ложился в шерстяном белье, укрывался двумя одеялами, пуховым и шерстяным, и клал в постель немецкую электрогрелку, которую Урсула купила мне в Ленинграде.

В течение всех пяти лет, пока Урсула училась, я чувствовал себя прекрасно. Мне было уже под сорок, когда Урсула поехала учиться, а я еще ничего не сделал в жизни, что оправдывало бы мое

 

существование на белом свете. И вот теперь, посылая каждый месяц в Ленинград деньги, я чувствовал, что я что-то значу. Вопреки всем невзгодам, вопреки самой Урсуле, которая уже отчаялась стать врачом, — я сделаю из нее врача, думал я. И я сделал ее врачом. То есть я помог ей получить диплом, а уж она сама была прирожденным врачом.

Урсула работала первый год терапевтом в городской поликлинике, когда, как мне передавали, один старый воркутянин в своем кругу отозвался о ней так: "Что это за новый врач у нас в поликлинике появился? Фамилия русская, а имя ,отчество не русские. Не типичный врач. (Он сказал: "не советский"). Такая вежливая, внимательная..." Урсула помнит, как ее мать не раз говорила, что не знает, какая система здравоохранения лучше — платная или бесплатная. Все зависит от того, какой врач, каково нравственное состояние общества.

В январе 1967 мы переехали в город, — горздравотдел дал Урсуле отдельную, без соседей, двухкомнатную квартиру в новом пятиэтажном крупнопанельном доме. Эту квартиру, правда, в последний момент у нас едва не отнял один ответственный товарищ из горисполкома — в пользу своего протеже, но у одних наших близких знакомых оказалось знакомство в самом горкоме, и квартира осталась за нами. Когда Урсула вошла в нашу новую квартиру и увидела ванную, теплый туалет, холодную и горячую воду на кухне и в ванной, — она заплакала. Так хорошо мы еще

 

никогда не жили. На первых порах мы от радости старались не замечать неряшливости внутренней отделки. Мы все делаем скверно и дорого, — такая уж у нас особенная стать, как сказал поэт, -но, кажется, хуже всего мы строим жилые дома, потому что строители знают, что их создание будет принято в любом состоянии.

Урсула еще училась, когда дядя Лутц и тетка Элизабет стали приглашать ее к себе в гости, но мы благоразумно решили, что до окончания института Урсула никуда не поедет. Теперь, когда Урсула уже работала и получила квартиру, можно было действовать. Кроме официального приглашения от тетки, для разрешения на выезд за границу надо было сдать кучу разных справок и документов. В 1967 эта процедура все же была не столь сложной, как теперь, и мы сравнительно быстро собрали все необходимые бумаги. Наибольшую задержку вызвало только получение характеристики с места работы: секретарь парткома уперлась и не желала ее подписывать. Наконец в марте все формальности были выполнены, и мы стали ждать личного собеседования. "Не беспокойся, — сказал я Урсуле, — говорить будут со мной". И я не ошибся. Через семнадцать дней после того, как мы сдали в паспортный стол документы, ко мне на шахте подошел незнакомый человек. Я как раз вышел из бани и направлялся на автобусную остановку. Было около четырех часов дня.

— Здравствуйте, Павел Иванович, — сказал незнакомец,

 

— Здравствуйте, — ответил я не останавливаясь,

Но незнакомец не отставал. Он шел рядом со мной и тихо сказал:

— Я из КГБ, капитан Н.

Тогда я остановился и спросил, чем могу быть полезен.

— Нам надо побеседовать. Когда вы будете свободны?

— Да хоть сейчас.

Перед зданием шахткомбината стояла легковая машина, в которой, кроме шофера, сидел еще один человек, он назвался майором И, Мы поехали в город. По дороге майор извинился, что они не могут повезти меня к себе, в управление, так как у них там ремонт, поэтому мы поедем в гостиницу. В гостинице нас ждал майор К., начальник Воркутинского управления КГБ, Все они были в штатском.

— Когда вы у нас были последний раз? — начал майор К. издалека.

Майор К. подготовился к беседе со мной и знал, что со времени моего освобождения меня вызывали в КГБ только один раз, в 1964, в качестве свидетеля по делу Клесова, с которым я познакомился на 40-й шахте в 1954, еще в закпючении. Мои показания следователь счел тогда настолько исчерпывающими, что он не задал ни одного дополнительного вопроса, дал мне лист бумаги, и я собственноручно все записал. С тех пор меня никогда о Клесове не допрашивали, из чего я заключаю, что его оставили в покое.

 

И теперь, в 1967, майора К. интересовал не Клесов. Его интересовала поездка моей жены за границу. Известно ли мне, что в Западной Германии, во Франкфурте-на-Майне, находится центр НТС? Да, известно, иногда в наших газетах пишут о нем. А не воспользуются ли мои бывшие коллеги по НТС (он назвал две знакомые мне фамилии) пребыванием моей жены за границей, чтобы установить через нее контакт со мной? Нет, это исключается, моя жена никому не позволит втянуть себя в какую-либо авантюру. Такой ответ майора К. не удовлетворил, а я не сразу понял, что ему от меня нужно. Когда я это понял, я заявил, что с меня хватит того, что я за НТС отсидел десять лет, и я не желаю снова иметь какое-либо дело с этой организацией. Моя жена поедет в Карлсруэ к тетке как частное лицо, и никаких поручений ни с какой стороны брать не будет. Если вы будете настаивать, то в таком случае мы вообще откажемся от этой поездки.

Тогда майор К. подошел ко мне с другой стороны, не соглашусь ли я опубликовать в печати заявление, что я, мол, бывший член НТС, осознал ее вредную для нашей Родины антисоветскую деятельность и осуждаю ее. Мы, сказал майор К., можем сделать так, что это заявление будет опубликовано только за рубежом, И на это предложение я не согласился. Такое заявление, сказал я, не будет иметь никакой цены. Все подумают, что меня заставили это сделать.

В заключение майор К. спросил меня, сообщу ли я им о попытке агентов НТС завязать какие-

 

либо отношения с моей женой, буде таковая произойдет? Я подумал, что сказать "нет" означало бы отход от той позиции нейтралитета, на которую я стал. И я ответил:

— Урсула Вальтеровна пресечет такую попытку в самом начале, а я не скрою ее от вас.

Было без пятнадцати минут семь, когда майор И. проводил меня до дверей номера. "Никому не говорите о нашей беседе", — предупредил он меня. Я промолчал.

Забегая вперед, скажу, что месяца два спустя после возвращения Урсулы из-за границы капитан Н. позвонил мне и назначил свидание, тоже в гостинице, но в другой. На этот раз он был один, и беседа наша продолжалась не более получаса. Конечно, ничего интересного для него я ему сообщить не мог, потому что за границей Урсулу никто не беспокоил.

В сентябре Урсула получила заграничный паспорт и вылетела в Москву. Дед Пауль заказал ей билет на самолет голландской авиакомпании до Франкфурта через Амстердам, сам он уже ждал ее в Шифоле. Это было весьма кстати, потому что Урсула не успела в Москве обменять на валюту даже ту ничтожную сумму, которую ей разрешалось взять с собой. Там же, в Шифоле, ее ждал дядя Хайнц, старший брат ее матери. Урсула поговорила с ним в аэропорту и дальше полетела с дедом. Во Франкфурте их встречал Андреас, двоюродный брат Урсулы, на машине. Полтораста километров по автостраде до Карлсруэ они проехали за полтора часа, и вечером Урсула обняла тет-

 

ку Элизабет, с которой рассталась почти тридцать лет тому назад. В октябре, ко дню ее рождения, из Нью-Йорка прилетел дядя Лутц с женой. Урсула все дни проводила среди родных и их друзей, она познакомилась с семьями Андреаса и Регины, ее навестил школьный товарищ ее отца и подарил ей письмо Вальтера Эльберфельда, которое он хранил с 1931 года. Вообще это были сказочные 35 дней, которые Урсула провела на родине ее отца...

Нас, московитов, поражает в Европе не изобилие в магазинах и отсутствие очередей, а многовековая культура, следы которой видишь на каждом шагу на людях и на вещах. Я вспоминаю свои заграничные впечатления 1944—1945 годов. Жизнь в Польше и Чехословакии, даже в условиях войны и оккупации, поражала необычной для нас, русских, человечностью отношений. Нет там такой взаимной озлобленности, как у нас, "Ту еще не ма Болыцевии", — укоризненно сказал один рабочий-поляк, обративший внимание на наши манеры. Это было в первые дни нашего пребывания в Польше. И мы сами, едва переехав в январе 1944 года старую австрийскую границу у Тарнополя, почувствовали, что мы попали в другой мир.

Наше национальное самолюбие страдает еще от сознания нашей неспособности справиться с любым, даже самым простым, делом. Дед Пауль говорил, что всем едущим в Россию он, как человек уже бывалый, советовал запастись терпением, ибо всюду им придется "вартен, вартен унд вартен". (И это при том условии, что у нас с ино-

 

странцами только и считаются!) В Европе же каждый обучен своему делу и делает его быстро, хорошо и профессионально. В институте вместе с Урсулой учились студенты из ГДР. "Типиш руссиш", — снисходительно говорили они, сталкиваясь с каким-нибудь истинно русским явлением. Однажды я приехал на зимнюю сессию в разгар эпидемии гриппа, в трамваях висели объявления: "Кашляя, прикрывай рот рукой". Немцы смеялись: "У нас это знают пятилетние дети". К одной девушке приехала мать из ГДР. Это было на предпоследнем курсе. Посмотрев на грязь студенческого общежития, она перед отъездом сказала дочери: "Ты выдержишь еще один год?" (Чистый общественный туалет в нашей стране есть, кажется, только в Кремлевском дворце съездов).

Говорят, что Европа начинается сразу за русской границей. Это не совсем так. Прибалтийские республики, несмотря на длительное наше владычество, остались европейскими провинциями, сколь бы мы их ни русифицировали. Из Ленинграда в Таллин пассажирский поезд идет одну ночь. Когда я в первый раз приехал к Тамаре Павловне, у меня было такое ощущение, будто я вчера вечером заснул в Московии, а утром проснулся в европейской стране. Вот только одно плохо: не любят нас там. ("И ненавидите вы нас... За что?" Ах, Александр Сергеевич, неужто не понятно? Да за то, что сами жить не умеем и другим не даем.) Мы вышли из вагона и стояли на троллейбусной остановке. Мои случайные спутницы,

 

ленинградские девушки, осуждающе говорили о национализме эстонцев (своего великодержавного шовинизма они не замечали), — прохожего, мол, о дороге не спросишь, он делает вид, что не понимает. Я сначала молчал, а потом сказал, что во время войны жил на оккупированной территории и до сих пор не забыл, как незваные гости надменно обращались к нам на своем языке и считали, что мы обязаны их понимать.

Дед и дядя Лутц провожали Урсулу до Западного Берлина. Они остановились там на один день, и Урсула, кроме стены, ничего больше не успела посмотреть. Между прочим, Урсула спросила у деда, в каком Берлине она родилась — Восточном или Западном? "Конечно, в Западном", - сказал дед, и это "конечно" развеселило Урсулу.

Тяжело было на сердце у Урсулы, когда она на следующий день спускалась по трапу на Московскую землю. От меня она слыхала о маркизе де Кюстине и знала, что с русскими путешественниками, возвращающимися из Европы в свое отечество, так было всегда.

После смерти деда Пауля Урсула фактически прекратила переписку со своими родственниками за границей.^[1] С ее негибким характером ей было

 

нелегко везде, а у нас она надломилась еще в детстве, когда попала в детдом.

— Но я ничего не делаю противозаконного, — успокаиваю я ее.

— А мои родители что сделали противозаконного? - возражает она.

Урсула уже десять лет работает в женской консультации в роддоме врачом-терапевтом. Она стала ведущим на Воркуте специалистом по экстрагенитальной патологии у беременных. Ксена учится в 1-ом Ленинградском мединституте, — там же, где училась и мама, через два года она окончит институт.

Мы стареем, и нам уже тяжело стало жить в Заполярье, но переехать туда, куда бы нам хотелось, нельзя, а туда, куда можно, не хочется.