5.ЛЬВОВ

 

Больше месяца мы тащились через Венгрию и Румынию и, наконец, ранним утром 26 августа прибыли в Кировоград. Я пришел домой, увидал мать, отчима, бабушку, успел позавтракать. Через три часа за мной приехали. Они были в военной форме, но без погон, себя не назвали, ордера на арест не предъявили. Выходя из двора, я услышал, как в доме завыли мать и бабушка.

(Потом к матери приходили контрразведчики шакалить, но они были разочарованы — никакого барахла из-за границы я не привез. Среди них оказался один книголюб, он попытался было завладеть моим Брокгаузом, но тут мать неожиданно для себя проявила твердость, и он ничего не добился. Брокгауз до сих пор стоит у меня на стеллаже).

В тот же день нас с Крюковым отвезли в Днепропетровск, но не прошло и двух недель, как контрразведка Прикарпатского военного округа затребовала к себе таких важных преступников, и нас повезли во Львов, Раздельно, конечно,

В 1937—1938 годах, прежде чем получить срок или пулю в затылок, люди проходили ужас допросов, — в 1945 на следствии никого не били. Потому что до войны надо было выбить из арестованного признание несуществующей вины, а

 

после нее десятки миллионов, проживающих на оккупированной территории или побывавших в плену и не погибших, — все были в большей или меньшей степени виновны (в том числе и партизаны), и органам поневоле приходилось проявлять гуманность и сажать не всех. "Немцы многих людей испортили, — говорил мой следователь. — У нас на всех и лагерей не хватит",

По словам следователя, на нас дал показания Олег Поляков, попавшийся где-то на Юге еще в 1944. Я никогда, даже мысленно, ни в чем не упрекнул Полякова: не мог же он предполагать, что мы вернемся в Советский Союз. К тому же я не уверен, что первые показания на нас дал именно Поляков. Он сидел где-то в Сибири, в 1953 его привозили в Ижевск, где нам хотели устроить очную ставку, но она не состоялась. После XXII съезда, как я слышал, его отпустили в Югославию,

Дело наше было объединено, а мы с Крюковым были такие опытные конспираторы, что, возвращаясь на родину, даже не сговорились, как отвечать на простейшие вопросы, и нас стали путать с первых же допросов. Когда следователь стал называть мне имена наших львовских и варшавских знакомых "союзников", я подумал, что Крюков решил открыть наши заграничные связи с членами НТСНП. Все равно до них не доберутся, руки коротки! Конечно, неприятно говорить на следствии о людях, которые принимали нас как друзей, сажали за стол, иногда даже предлагали кров, но что же делать, раз мы попались, надо

 

что-то говорить. Так думал я про себя, не зная, что у Крюкова нашли бумажку с конспиративными львовскими и варшавскими адресами. Я стал тоже говорить об известных мне "союзниках" — и сказал лишнее, Я назвал одно имя, которого не было в списке Крюкова, и следователь, не подав виду, ухватился за него. Он сказал Крюкову, что его показания не искренни, а вот Негретов чистосердечно во всем сознался и назвал такого-то и всех кировоградских. Крюков не только поверил этому, но и стал называть имена тех кировоградских парней, с которыми я в 1943 познакомил Олега Полякова. Он и виделся-то с ними только один раз, и ничего из этой встречи тогда не вышло, но на следствии этот случай вырос в целое дело. И так они умеют убеждать новичка, что он сам начинает верить в их версию.

— О чем Поляков говорил с этими ребятами? О девушках?

— Нет...

— Значит, о политике?

—Да...

— Так и запишем: Поляков создал в Кировограде молодежную группу НТСНП.

Когда следователь сказал мне, что Крюков назвал имена кировоградских ребят, у меня вырвалось: "Ах ты, гад!" Это ведь не зарубежные "союзники", кировоградских и посадить могут!.. Я был охвачен жаждой отомстить Крюкову, не зная того, что я сам помог следователю запутать его. Я стал давать показания против Крюкова. Старый, мол, антисоветчик, он меня еще в 41-ом рас-

 

пропагандировал. Крюков не остался в долгу, но так как обо мне он уже ничего не мог сказать нового (я сам о себе уже все рассказал), то он стал оговаривать мою мать: происходит-де из известного в Кировограде дворянского рода, во время оккупации была-де настроена антисоветски. После суда я спросил его, зачем он пытался впутать еще и мою мать, такого идеального для всех властей обывателя? Он отмахнулся: "Тогда все были настроены антисоветски".

И на суде мы давали друг против друга показания, не понимая того, что тем самым мы топим сами себя. Но Крюкову было хуже, потому что он был старше. Кроме НТСНП, ему припомнили его статьи в "Кировоградских вiстях" (кто-то их собрал и сохранил!), о которых я, кстати сказать, узнал только на суде — Крюков их подписывал инициалами и скрывал их даже от меня.

Но наибольшее раздражение судей вызвали не антисоветские слова и дела Крюкова, а его заявление, что если бы он в 1920 вступил в партию, то теперь он был бы в ЦК. Почему-то это их особенно раздразнило.

Прокурор потребовал для Крюкова высшую меру, мне — от 10 до 15 лет заключения в ИТЛ. Трибунал ушел совещаться, и нам впервые после ареста дали возможность поговорить без помех, почти наедине. Тут только я узнал, как ловко нас выпотрошили.

Трибунал объявил приговор. Крюкову дали двадцать лет каторжных работ, мне — пятнадцать. Нас отвели в камеру, дверь за нами закрылась.

 

Мы посмотрели друг на друга. Я криво усмехнулся.

— Что, Владимир Матвеевич, мы с вами, кажется, из той гвардии, которая сдается, но не умирает?

Крюков дернул головой и сказал с пафосом:

— Мы с вами из той гвардии, которая создавала европейскую культуру и вместе с ней погибает!

В другой обстановке это было бы смешно, Потом на нас нашло горячечное возбуждение. Мы смеялись, я сказал что-то хорошее о суде и власти. Крюков засмеялся:

— Eppur si muove?^[1]

Я подозрительно посмотрел на обрубок водопроводной трубы, проходившей по стене, и указал на него глазами Крюкову,

— Дионисиево ухо? — снова засмеялся он.

Утром наступила реакция. Конец срока в 1960, думал я, мне будет тогда 37 лет. Пропала жизнь,

Крюков постучал в дверь, кормушка открылась. Он стал просить дежурных позвать нашего следователя, который говорил ему, что после суда можно будет написать просьбу о помиловании. Следователь не являлся. Крюков ворчал: "Мягко стелил, да жестко спать положил..."

Я сидел на нарах и угрюмо молчал. Бесполезно что-либо просить — нас использовали, и мы им больше не нужны.

 

Когда нет в обществе массового движения, даже выдающиеся люди переживают после ареста "моральную катастрофу", как выразился М. Н. Покровский в связи с делом декабристов. Даже в 1860-е годы, по словам Б, П. Козьмина, "большинство арестованных по политическим делам спешило рассказать своим следователям все, что им было известно по делу, а иногда и больше этого", И так было долго, почти пятьдесят лет, и только у семидесятников произошел перелом в настроении. Вот свидетельство одного из них:

"Известно, как унижались перед самодержавием и лично перед царем многие декабристы. Известно, что от этого упрека не были свободны также и петрашевцы. Вообще можно сказать, что в те времена арестованный русский человек считал себя обязанным отвечать на все вопросы начальства и знал, что его товарищи будут держать себя так же... В двадцатых, сороковых и шестидесятых годах гипнотизирующее обаяние самодержавного строя было еще так велико... То презрение к власти, которое выработалось уже к нашему времени, еще отсутствовало даже в шестидесятых годах... Иные времена, иные нравы, и нельзя прилагать одну мерку к разным поколениям, Тогда еще было обаяние, которое к нашему времени совершенно исчезло. Просить пощады считалось унизительным, и люди предпочитали смерть... И, быть может, лучшим предвестником гибели строя было именно это отношение к нему побежденных..."^[1]

 

Мне всю жизнь везло. Меня, правда, посадили, но меня миновало самое большое несчастье, которое может постичь арестанта, — и я никого за собой не потянул, В лагере, начиная с 1947, меня время от времени (раз-два в год) вызывали к оперу опознавать фотокарточки, "уточнять" факты. Наконец летом 1953 повезли в Кировоград и в Ижевск. Восемь месяцев был я в этапе, имел очную ставку в Кировограде, в Ижевске до нее не дошло, и дело о "молодежной группе" НТСНП лопнуло, не оставив после себя никаких следов,^[1] И то правда — им было уже не до раздувания дутых дел. Сталин умер, Берия пал, было произнесено страшное слово "сокращение", — и железные чекисты дрогнули. В Кировограде ко мне приходил один работник из управления МВД, спрашивал, как сейчас на

 

Воркуте со свежими овощами. Он когда-то служил на Воркуте и теперь подумывал, не придется ли снова туда ехать?

Сколько разыгралось тогда маленьких и больших трагедий! Был у нас на 40-й, в ОЛПе, завотделом, гвардии старший лейтенант Р. Точно такой же отдел был и на шахте, не известно, зачем производственные отделы дублировались в лагерном управлении. Вероятно затем, чтобы дать место демобилизованным воинам. Гвардии старший лейтенант Р. был полным и абсолютным ничтожеством, Он очень обижался, когда его называли просто старшим лейтенантом, он всегда поправлял: "Гвардии старший лейтенант!" Когда ликвидировали ОЛПы, гвардии старший лейтенант не сумел найти себе даже места завклубом или завстоловой, ему пришлось идти на лопату в шахту, очищать после опрокида порожняк. Мне даже жалко его стало, когда я это узнал,

— А мне нет, — сказал один старый воркутянин, — Я помню, как он приходил на производственные совещания. Он подавал всем руку, а меня, бывшего зэка, обходил. Потом пришло такое время, когда он счел возможным и мне подавать руку, но тогда уже я ее не замечал.

В конце 1960-х годов эти обиженные, правда, взяли реванш и стали теснить нашего брата. Но я отвлекся.

На Львовской пересылке мы пробыли недолго, всего пятнадцать дней. Была она переполнена "бендеровцами" - деревенскими западноукраинскими мужиками, которые тогда попали между двух огней: ночью из лесу приходили партизаны,

 

днем приезжали русские. Сочувствовали они, понятно, своим, да и как не дать поесть вооруженному человеку? А наши трибуналы лепили всем подряд 15—20 лет каторги, не заботясь о соразмерности вины и наказания.

30 января был объявлен этап. Нас выстроили в огромную колонну, по двенадцать человек в ряд, и прочли "молитву", которую отныне нам предстояло слушать в течение долгих лет:

—Шаг вправо, шаг влево — считается побег, конвой применяет оружие без предупреждения!

Нас, окруженных густой цепью конвоиров и собак, гнали по улицам Львова, по которым два года тому назад я ходил свободным. Прохожие, казалось, не обращали на нас внимания. Или боялись глазеть?

На станцию мы пришли, когда уже начинало темнеть. Мы проходили по путям, мимо пассажирского поезда. У открытой двери одного вагона стояла молодая женщина, должно быть, жена военного. Она громко, с издевкой, сказала:

— Теперь не будете в лес бегать!

Если бы в колонне были лагерники, они бы насовали ей и в рот, и в нос... Мы молча прошли мимо,

В большой пульмановский вагон нас загнали 82 человека — семь русских, два поляка, остальные украинцы. Нар не было, все разместились на полу, В вагоне стояли две железные печки, но во время этапа к ним давали так мало угля, что они мало и ненадолго были теплыми. Я, правда, не мерз. Мать еще в Днепропетровск прислала мне

 

передачу с одеждой — пальто, шапку, ботинки, даже одеяло. Ботинки во время шмона, когда готовили этап, у меня отняли и дали "на сменку" какие-то опорки. Вообще конвой нас тогда хорошо пограбил, некоторые жаловались прокурору, когда он обходил камеры, но эти жалобы последствий не имели.

Посреди вагона, у задней двери, для оправки был устроен деревянный жолоб с выводом наружу, Он быстро замерз, нам дали железный лом, чтобы прочищать его. Перед этапом приказали сдать все металлические вещи, и когда на шмоне у кого-нибудь находили припрятанную английскую булавку, конвой бил нещадно, а тут сами дали лом.

Кормили нас два раза в день, для баланды выдали коробки из-под противогазов и деревянные ложки. Очень хотелось пить. (Я думал: скорей бы в лагерь, уж вода-то там есть, вот где я отопьюсь), Мы соскребали в наши коробки иней со стен вагона и пытались растопить его на печке. Мне всю жизнь везло, даже в этап я попал среди зимы, а каково было тем, кого везли в июле?

Эшелон тащился медленно, на каждой остановке в вагон влетали конвоиры, в руках у них были деревянные молотки на длинных ручках — они выстукивали ими стены и пол, чтобы кто-нибудь не вырезал доски и не убежал. На поверку всех собирали в одну половину вагона и потом перегоняли по одному в другую. Мы старались быстро проскакивать мимо конвоиров, чтобы не огрели молотком по спине.

 

Под Москвой нас сводили в баню — единственный раз за весь этап. За Москвой я впервые услышал слово Воркута, — нас везут на Воркуту.

— Може ми, хлопци, там оженимось? — сказал один западник.

— Хай вороги наши там оженяться, — ответили ему,

Среди нас был один парень, до ареста он был студентом Львовского университета, изучал там математику. Он хорошо пел. Мотив песни я слышал впервые, но слова мне были известны. Это из "Contra spem spero"^[1] Леси Украинки:

Hi, я хочу крiзь сльози смiятись,

Серед лиха спiвати пicнi,

Без надii таки сподiватись,

Жити я хочу, геть думи сумнi!

Я смотрел на своих спутников, западных украинцев, и чувствовал, как великодержавный шовинизм Крюкова навсегда покидает меня. В голове у меня засели чьи-то слова: "Проклятая страна проклятого народа!" Мы, русские, сами заслужили себе свою судьбу, но за что страдают в нашей тюрьме народов другие народы?

23 февраля 1946 года наш эшелон прибыл на Воркуту. Вагоны расцепили и растащили, наш загнали на Шестую шахту.