Родился я, Щегольков Сергей Васильевич, в 1915 году 17 марта в городе Краснослободске Мордовской АССР. (Бывшей Пензенской губернии). В семье моей были: отец — происхождением из крестьян, служивший писарем в волостном Управлении до революции, а впоследствии работавший бухгалтером в различных Советских учреждениях, мать — дочь сельского кузнеца, домохозяйка и брат рождения 1912 г.

В 1923 году я пошел учиться в школу, в начале 1-й ступени, до 4 класса, а потом 2-й ступени и окончил 7 классов в 1930 году. Учиться далее было негде, ребята разлетелись кто куда. Часть из них поступили в педагогическое училище и зоотехникум, которые были в то время в городе, часть уехали.

Но так как я учителем и ветеринаром быть не собирался, меня тянуло к технике, то мне посоветовали родственники поехать в Москву в «большую жизнь».

Надо сказать, молодежью в те годы овладевала жажда знаний. Мне всю жизнь нравилось, что я учусь. Учился я хорошо. Был активным пионером в созданной у нас в городе первой пионерской организации, а затем в 1930 году переведен был в комсомол.

Стремился быть в передовых «великих строек»- пятилеток. Нас воодушевляли слова: индустриализация, электрофикация и выбор был один: учиться и работать именно в этой области.

Москва мне пришлась по душе. Все хотелось увидеть, узнать — все было интересно, познакомиться с музеями, выставками, с городом.

В начале 1931 года я поступил в школу фабрично заводского ученичества (ФЗУ) завода «Авиаприбор», обучался на слесаря-инструментальщика. Это был самый верный и единственный шаг, приобщиться к рабочему классу, а главное, что нам вбила в голову советская пропаганда, чему мы, кстати, верили, это участвовать в «построении коммунизма».

Учиться было интересно. Все мы жили и учились дружно, помогая друг другу, как мальчики так и девочки. Активно участвовали в жизни комсомола, так как были комсомольцами. Были ударниками 1-й пятилетки. За хорошую успеваемость я получил почетную грамоту с изображением Ленина и Сталина.

Верили в мировую революцию, преклонялись перед «гением», «отцом и учителем» молодежи Сталиным, верили каждому его слову, которое для нас было святым, были патриотами своего времени. Вот до чего нам «пудрили» молодые наши головы, о чем я узнал позже.

Все нависшие над нами невзгоды: теснота в коммунальной квартире (я жил у моего дяди, в единственной комнате, у него жили еще брат и сестра и еще я, всего 4 человека), карточная система и то, что мы подчас не всегда бывали сытые—были нипочем. Нам нравилось учиться и жить. Какое это было счастливое время! Мне казалось, что я в каком-то бреду, а не наяву испытываю счастье, что учусь в столице своему любимому делу и совершенно не подозревал, что это не так, что жизнь наша была далека до совершенства.

Школа ФЗУ помещалась в здании на Смоленской-Сенной площади близ Арбата. Здание сейчас, к счастью, цело, оно историческое, руки вандалов, до него не добрались, как до некоторых неповторимых строений, например, храма Христа Спасителя, Сухаревской башни, Красных ворот и многих, многих других.

Мы поистине были «детьми Арбата». Все мы жили в Арбатских переулках, и Арбат был для нас главной улицей в нашей только что начавшейся самостоятельной жизни.

Так мы жили до осени 1932 года, когда над нами нависла зловещая рука Ягоды: я и мои товарищи Архипов Сима и Перфилов Женя были арестованы. С этого момента началась другая история, другое понимание действительности.

Все то, что сегодня стало частично известно при нынешней гласности, я узнал еще семнадцатилетним, в 1932 году.

В ночь ареста был один (и единственный) допрос с угрозами, запугиванием, избиением — всем тем, чем пользовалась сталинская Фемида для достижения «признания» арестованного.

Минуты допроса помню мало, так как был в состоянии шока от немыслимого происходящего. Помню, что следователи, а их было трое или четверо, они менялись, орали, что они расстреляют мою мать и что, если я не признаюсь в том, что я хотел убить Сталина, меня постигнет та же участь. Смутно помню, как что-то мне читали, что-то я подписывал. (Перед этим меня обещали отпустить домой, если я подпишу). Позже все это в моей памяти сохранилось как чудовищная расправа.

На этапах, в лагерях я встречал сотни людей, которые ничего не подписывали, это не играло никакой роли и так называемом «правосудии». Если был человек арестован то, как правило, бывал и осужден.

Такая же участь постигла Архипова и Перфилова. Далее, как в стихотворении бывшего заключенного:

«Втолкнут в «воронок» и поехал кататься —

Лубянка, Бутырка, этап, лагери...»

Затем в Бутырках предъявлен был приговор пресловутой «тройки»: мне 10 лет лишения свободы по 58 статье Уголовного кодекса, пункты 8, 10 и 11 и оговорено: «для содержания на островах». Архипову и Перфилову также по 10 лет каждому. Пункт 8-й означал террор. Содержание на островах полагалось, видимо, особо опасным государственным преступникам. А лет нам было от роду: мне— 17, Архипову — 16, Перфилову — 17.

Позже мы узнали от заключенных в Бутырках, на этапах и в лагерях, что за «подготовку покушения на Сталина» в этот период, были репрессированы десятки тысяч молодых парней из ФЗУ, техникумов, институтов, заводов и не только в Москве, а и по всему Советскому Союзу, что особенно не имело никакой логики.

Оказалось, что по нашему «делу» были арестованы еще трое ребят, которых мы и в глаза не видели.

Так было удобнее «следствию», чтобы, видимо, не создавать много «дел», а суммировать жертвы в одно.

Убежден, что в осуждении нас и еще многих тысяч молодых парней, не было никакого навета (в деле нет никаких документов об этом), а была запланированная акция по уничтожению думающей молодежи.

Далее, как в песне: «Этап, лагеря!..»

Ленинградские «Кресты». Ленинградская детская колония (мы несовершеннолетние), Медвежья Гора, Кемь, Соловки.

Когда мы находились в Ленинградской детколонии, начальник ее (фамилию не помню), удивился нашему осуждению за «террор». Несколько раз оставлял нас в детколонии, несмотря на приказы сверху отправить нас далее по приговору, но в конце концов его «допекли». Он перед нашей отправкой даже извинился, что оставить нас в колонии не может. Были же честные люди и среди чекистов.

Все эти «правоохранительные» места, которые «удалось» посетить по воле Сталинской Фемиды, были до предела заполнены народом. В Бутырках, например, в камерах, рассчитанных на 25 человек, помещалось до 100 и более человек. Такая же картина была и в пересыльных тюрьмах и лагерях, все было забито людьми что называется «до отказа».

Все описать, что я видел в тюрьмах, этапах, лагерях, в СТОНе, невозможно—это полжизни, причем, горькой. Встречался с сотнями таких же невиновных людей, все это создавало в голове определенные выводы, определенный взгляд на нашу действительность, на нашу политику, и горький осадок сохраняется на всю жизнь.

Никогда не поверю, что после того, что я видел и испытал, можно быть «нейтральным», смотреть на это все происшедшее, как на ошибку, как неизбежное, что, к сожалению, сейчас проповедуется иногда нашей прессой, где выступают бывшие сталинисты вроде Андреевой или бывшего министра энергетики.

После многочисленных этапов, изоляторов, где холод и голод, лагерей с бараками, с клопами, с уголовниками, от которых и так ненормальное житье превращается в пытку, когда у тебя все разворовывается, и в случае сопротивления можно лишиться жизни, и никто не будет виноват, заключенного привозят на постоянное местожительство.

На остров нас привезли весной 1933 г. Я работал в мехмастерских слесарем. (Это меня спасло от общих работ.)

Жил я в то время в кремлевских кельях, приспособленных под общежитие.

Осенью, меня и Архипова и нашего «однодельца» Полетаева, которого мы ранее не знали, повезли в Москву. Оказалось, что «дело» пересматривалось по заявлению отца Полетаева (он был видным профессором тимирязевской Академии), и по каким-то связям (с Вышинским), добился пересмотра «дела» сына, а мы были в свидетелях, чтобы сказать, что мы Полетаева не знали. При этом «пересмотре» мне срок сократили до 5 лет. Полетаева освободили, а меня и Архипова отправили опять в Соловки.

Лагерь на Соловках назывался СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения). В него входили и многие лагерные пункты на материке, пересыльные в Кеми и на трассе железной дороги от Ленинграда до Мурманска. Со строительством Беломорско-Балтийского канала лагерь переименован был в Белбалтлаг. С 1930 года Соловецкий лагерь (на острове) был 8-м отделением Белбалтлага, а с 1933 года он именовался опять СЛОНом и был отдельным (от Белбалтлага), лагерем особого назначения.

К 1937 году, когда репрессии в СССР значительно увеличились, Соловецкий лагерь стал называться Соловецкой тюрьмой (СТОН). Название поистине было верное!

Из всех жилых корпусов (келий) в Кремле заключенных выселили в построенные для этого бараки, а Кремль превратили в тюрьму. Во всех жилых корпусах Кремля на окнах врезали железные решетки и снаружи повесили деревянные щиты («намордники»), чтобы чуть-чуть было видно из камеры белого света (больше не полагалось).

К дверям камер (келий) приделали замки и сделали в них окна для подачи пищи и «глазки» для наблюдения за узниками. В камере у стены топчан (деревянный щит на двух козелках), у дверей «параша», и будь здоров — кайся за свои прегрешения!

Во дворе Кремля и снаружи постоянная охрана. Тюрьмы в Кремле было недостаточно, в связи с этим начато было строительство (1937 г.) новой современной тюрьмы. (Недалеко от сегодняшнего аэропорта, в ней сейчас какой-то склад.)

Если до организации тюрьмы лагерники жили как-то посвободнее, то с ее организацией режим ужесточился. Ог-

раничили передвижение по острову, заключенные знали только барак и работу.

В тюрьму лагерников помещали только в случаях этапирования куда-то. На этапы вызывали часто и многих, а больше всего на смерть, когда этапировали в сторону Секирной горы, под усиленной охраной с пулеметом и собаками.

Когда меня вторично привезли на Соловки, я жил в Кремле. Вначале я попал на работу на дровяной склад, на вылавливание бревен (баланов) из моря и доставку их к электростанции. Если бы я работал в этом качестве и далее, то вскоре был бы мне конец, но судьба сжалилась, я был переведен на заготовку дров для котельной, где дрова распиливались и кололись для топки котлов. Вскоре меня «присмотрел» заведующий электростанцией Овсяный Иван Семенович и перевел меня поммашиниста (масленщиком) в машинный зал, а затем и своим помощником—механиком. В этой должности с весны 1934 года я проработал до лета 1938 года.

То, что я знал в совершенстве механику и слесарное дело, меня спасло. Условия были сносные. Жил уже не в Кремле, а при электростанции. Было чисто, тепло. В помещении котельной была ванна и душ. Питался я как тех-работник в отдельной столовой, где питались немного получше лагерники из проектно-сметного бюро, их было человек 150, по специальности от чертежницы до инженера и даже до профессора и академика. Они разрабатывали проекты мостов, каналов, электростанций и других коммуникаций для Севера, от Ленинграда до Мурманска. Это было очень выгодно стране получить проект не за миллионы, а за пайку хлеба.

В основном питания нехватало, тем более для молодого организма. Подкреплялись камбалой и корюшкой в доке, где ее ловили, и изредка украденной картошкой, которую перевозили на лошадях мимо электростанции. Сказать по правде, с времени ареста и до освобождения (почти 6 лет), я не помню такого случая, когда я был бы сыт, чтобы мне не хотелось бы есть.

Живя при станции мы (Овсяный и я), были заняты практически круглые сутки. Забот хватало. Надо было бесперебойно обеспечивать электроэнергией Кремль, управление и близлежащие к Кремлю постройки. Я занимался ремонтом

и профилактикой оборудования: котлов, паровых машин, механизмов котельной (насосы и инжектора), трубопровода для пара и воды, электромоторов для привода пилы и станков в ремонтном цеху, водяной турбины. Можно было помыться после смены. Все эти сносные условия заставляли держаться за эту работу, работали все честно, с полной отдачей.

В итоге это сохраняло жизнь.

В период подготовки к организации тюрьмы помню такой факт: перестреляли всех чаек, гнездившихся на крышах, а когда-то при монахах чайки эти гнездились во дворе, на земле.

Тогда считалось гуманным актом сохранение фауны и флоры. И даже было отмечено в исторической надписи на соборе, что при обстреле Кремля англичанами «не было убито даже малой чайки». Вот как с любовью относились к малым чайкам. Кстати эти чайки являлись украшением острова и гнездились только на Соловецких островах и более нигде. Во времена же каторги даже жизнь человеческая не стоила ничего.

Приехав на «встречу» репрессированных в июне 1989 г. я вновь «познакомился» со «своей» электростанцией. Что я увидел? В руины превращено чудесное историческое сооружение. Остались от здания одни стены, да и то не все. Нет крыши, пола, окон, дверей. Нет машин, котлов, ничего нет!

Осталась только разбитая водяная турбина, изуродованная чьими-то злыми руками. Не могли совсем доломать часть корпуса турбины, и главный вал с двумя маховиками, то, что не «поддалось», если бы "смогли, наверное, и это смели бы с лица Земли! Как горестно на это смотреть!

А ведь это была первая гидростанция в России.

Турбина была поставлена еще монастырем в прошлом веке. Приводилась она в движение водой, которая подавалась из Святого озера по специальному подземному каналу. Машины были английского производства. Машинный зал отвечал всем требованиям той техники и эстетики. Высокий потолок, окрашенный масляной голубой краской, кафельные полы, чистота. Все это являлось бы сейчас музейной редкостью, в дополнение ко всему Соловецкому ансамблю.

В 1937 году началась кровавая расправа над заключенными. Лагерников выселили из жилых помещений Кремля в построенные недалеко от Кремля бараки.

Что из себя представлял быт лагерника? Раньше (до организации тюрьмы), лагерники жили в Кремлевских зданиях, где стояли топчаны, но все же было подобие постели, а главное—теплое (особенно зимой), добротное помещение.

Теперь — барак, наспех сколоченное из досок обширное (метров 50 в длину) помещение с двумя стенками с засыпкой опилками, а иногда и без засыпки. Внутри в 2 ряда двух или трех-этажные нары. Матрац тот же: набитая сеном наволочка и подушка такая же. Натопить такое помещение невозможно. Стоят две «буржуйки», нагретые до красна. Около них жарко, а далее в двух метрах тот же мороз, что и на улице. На верхних нарах можно проснуться и около головы я лица обнаружить горку снега, что надуло в щели барака. Из так называемых «вещей» у тебя котелок или алюминевая миска и деревянная ложка. Не всегда нож (обычно его отбирают при очередном обыске, если не успеешь спрятать). Человек изрядно наработавшись, иногда мокрый от снега или дождя, кто работает не в помещении (лесоповал, заготовка водорослей и т. д.), получив свою порцию баланды и съев ее (скорее всего сглотнув), стремится лечь отдохнуть, иногда не обсушившись—негде! Здесь тебя начинают съедать заживо клопы. Это страшно мучительно, человек хочет спать, а все тело в страшном зуде. Он ворочается, раздирает во сне укушенные клопами места, на лице, шее, ногах. Странно подумать, как такая «козявка» может усугублять и так нелегкую жизнь заключенного, но, к сожалению, это так. Эти «звери» не уничтожались. Может быть, даже с умыслом, чтобы больше принести переживаний для узников. «Враги народа» должны быть наказаны, а каким способом, это для «правосудия» безразлично.

Здесь уже не до духовной жизни. И это постоянное изматывание человека приводит к его полному уничтожению. (Всегда недоедание, усугубляемое климатом). Любоваться природой, а она на Соловках удивительно фантастически красива в любое время года, не было ни у кого ни желания, ни силы. Передвижение по территории ограничено, человек знает работу и барак. Да когда еще ждешь, что тебе добавят срок или поведут на Секирную гору, тут не до духовной пищи. Вот и весь быт.

С ликвидацией СТОНа, заключенным, имеющим срок менее 10 лет, добавляли еще столько же или больше. На смерть отправляли имеющих срок 10 лет, чаще осужденных

по ст. 58 за «террор» и «шпионаж». Некоторых вывозили в другие лагеря, а проще — тоже на смерть, так как истощенного человека везти, например, на Колыму, это все равно, что на погибель. Некоторых (очень немногих), отсидевших срок, а чаще пересидевших (как, например, я), освободили, что происходило очень нечасто, а особенно по политическим статьям Угол. кодекса. Сколько «исчезло» людей в то время знало «лишь небо да лагерная администрация», как пишет сотрудник музея А. Мельник в газете «Труд».

Судьба заключенных в тюрьме была та же. Большую часть людей послали на смерть, часть отправили погибать в другие лагеря. Так закончила свое существование Соловецкая тюрьма—страшный застенок сталинской инквизиции.

Главное же в том, что большинство людей-заключенных ни в чем не были виноваты, и в этом был весь ужас этой трагедии, которую, испытав хоть раз, невозможно забыть всю жизнь.

Мне запомнились несколько эпизодов из моей Соловецкой жизни, о них хочу рассказать.

Было заключенным известно, что людей отводили этапами с усиленной охраной в сторону Секирной горы. Мой одноделец Сима Архипов был на Секирной горе в сфере обслуживания до массовых расстрелов. Он рассказывал, что у монахов на Секирной горе был колодец, наружный сруб которого 2х2 метра, и бросив камень в него, звука падения не было слышно. Есть предположение, что этот колодец был могилой для сотен расстрелянных. Земли, как таковой, на скалистой основе на острове было немного, и похоронить сотни людей, тем более зимой, представляло большую трудность, так, что версия о колодце— могиле для расстрелянных могла быть верной.

Рядом с электростанцией была построена деревянная баня для начальства. Часы ее работы были дневные. В эти дни нам приказано было давать пар и воду. Были случаи, когда по приказу мы должны были давать воду глубокой ночью. Это отмывались убийцы, после расстрелов заключенных.

В лагере много людей умирало и без расстрелов, от истощения (особенно уголовников). Ими проигрывалось и без того скудное питание, далее «питались» из мусорных свалок, в результате дизентерия и неминуемая смерть. Умирали от непосильной работы и северного климата (цинга).

Много было случаев побегов уголовников. Дальше острова они никуда не девались, питались ягодами и в результате дизентерия и неминуемый конец.

Когда я жил в Кремле, то окна корпуса, где мы жили, выходили на внутренний двор, где помещалась больница и морг. И часто можно было наблюдать такую картину: приезжала лошадь, на телеге стоял ящик из досок. Выносили трупы из морга (рядом с Корожной башней в стене), бросали в ящик по четыре человека, закрывали плоской дощатой крышкой. Если крышка не закрывалась, то возница залезал на воз и ногами уминал крышку. Ящик отвозили, приезжали вновь и этот «конвейер» работал беспрерывно.

Хочу отметить, что смотря на эту, в принципе жуткую, картину, мы, смотрящие, не испытывали чувства протеста, возмущения, страха, и относились к этому, как к чему-то нормально происходящему. В нас эти человеческие чувства были атрофированы, хотя мы знали, что в этот ящик со временем попадем и мы.

На острове Муксалма была довольно крупная животноводческая ферма. Ее обслуживали женщины, преимущественно украинки. Там была небольшая электростанция (один нефтяной двигатель с генератором для освещения построек в темное время суток). Техобслуживание этого движка было возложено на нас.

Машинист и я поехали на лошади на Муксалму в связи с какой-то неполадкой двигателя. Машинист, обслуживающий движок, нам рассказал, что все женщины с Украины, от девочек и до пожилого возраста, человек 300, без статьи и срока репрессированы за людоедство. Они, когда был страшный голод в годы коллективизации, питались трупами умерших; Чтобы не распространились слухи о людоедстве, их собрали и отвезли в Соловки. Судьба их неизвестна. Есть версия, что они уничтожены, как свидетели страшной эпопеи «головокружения от успехов».

Летом 1938 года, меня по каким-то обстоятельствам (говорили за то, что я пускаю начальство мыться в ванной при электростанции, а спрашивается, как я осмелился бы их не пустить?), меня с электростанции «уволили». Поместили в барак, как и всех лагерников, выселенных из Кремля. Меня послали на строительство новой тюрьмы слесарем по механизации (движки, транспортеры и др.).

Начальником строительства (фамилии не помню) был, как он говорил, до ареста начальник артиллерийского управления РККА, изобретатель-конструктор оружия. Зная, что я слесарь, он меня взял в свой цех, и я исполнял по его разработкам детали нового оружия (пистолетов и др.). Начальство его использовало и в заключении по конструированию нового оружия.

Жил он в комнате парников, где выращивали овощи, недалеко от строительства тюрьмы, и там же помещалась его небольшая мастерская.

Вскоре (в конце 1938 года) меня вызвали в Управление лагеря и освободили. Обычно тех, кто кончал срок, вызывали и срок заключения добавляли. К этому были готовы все, не надеялся на освобождение также и я, тем более я «пересиживал» свой срок на 8 месяцев. Как это было мучительно сознавать, что каторга продлится еще, может быть, на 5 или больше лет. Мне после освобождения, не менее трех десятков лет снился один и тот же сон: мне добавляют срок.

В Москву жить меня не пустили, также ограничили еще десятками городов и пунктов, где я жить не должен. В город, где я родился, разрешили, где жила моя мать. В 1938 году я призывался в армию, служить не взяли. Выдали военный билет с грифом: «Запас 2-й категории». Поистине «не было б счастья, да несчастье помогло!».

Находясь в заключении в тюрьмах, на этапах в лагерях и в СТОНе, я встречался с десятками людей. Фамилии очень многих не помню, но некоторые остались в памяти, о них хочу сказать.

Овсяный Иван Семенович. Из Москвы, на Соловках заведующий электростанцией. Крупный инженер. Работал от концессионной фирмы «Сименс-Шуккерт» в России по монтажу силового оборудования электростанций в различных городах России. Сфальсифицировано обвинение в диверсии и шпионаже. Судьба его мне неизвестна. Удивительно честный и обаятельный человек. Помог мне не впасть в отчаяние и остаться ЧЕЛОВЕКОМ.

Перфилов Евгений Аркадьевич. Из Москвы, мой «одноделец». Статья 58- 8, 10, 11. Расстрелян на Соловках.

Архипов Серафим Николаевич. Из Москвы. Мой «одноделец». Статья 58- 8, 10, 11. Освобожден. Был мобилизован

на фронт. Погиб под Москвой в борьбе с танками противника. Я уверен, что не кричал в бою: «За Сталина».

Волков Толя. Из Москвы. 19 лет. Статья 58- 8, 10, 11. Токарь па электростанции. В Москве работал мастером производственного обучения в школе ФЗУ. Расстрелян на Соловках. Сестре в Москву сообщили, что умер от инфаркта. Какое беспардонное вранье. Был цветущим жизнерадостным парнем!

Янушко Коля. С Украины. Статья 58-10. Рассказывал о страшном голоде на Украине. Поехал в Москву, поступил на рабфак. В отпуск поехал в Ленинград к другу посмотреть «колыбель революции». Смольный. (Чисто патриотические чувства). В воротах Смольного был задержан милиционером. После того, как следователь спросил: «Что пионеры сделали в коллективизации?», ответил: «Много съели каши!» Следователь разъярился: «Вот где твоя контрреволюционная деятельность!» В результате—5 лет Соловков. Умер Николай от туберкулеза в Соловецкой больнице.

Янкин Сережа. Откуда не помню. Статья 58- 8, 10, 11. Расстреляли на Соловках.

Бернашевский Юра. Из Москвы. Статья 58- 8, 10, 11. После освобождения мобилизован на фронт, где и погиб.

Пчелинцев Федя. Из Тамбовской области. Статья 58-8, 10, 11. Освобожден, судьба неизвестна.

Франковский Олег. Из Москвы. Статья 58- 8, 10, 11. Работал в театре. Расстрелян на Соловках.

Ошман с семьей (жена и двое взрослых детей—сын и дочь). Из Москвы, видный профессор-хирург. Меня лечил в больнице. Был вывезен на Колыму, там, видимо, и погиб.

Флоренский П. Неоднократно его видел, лично с ним не знаком. Был вывезен, погиб в лагерях.

РАЗМЫШЛЕНИЯ

над следственным делом № 591307 Управления Народного Комиссариата Внутренних дел Московской области под грифом: «Хранить вечно».

У меня в руках «дело» № 591307. Еще шел 1932 год. Не убит еще Киров, еще нет суда над военными, над «Центром», над врачами и многими группами, «Союзами» и вымышленными сталинской охранкой «врагами народа». Какой номер «дела» еще будет, пока жив «отец и учитель»? Надо полагать, что не менее восьми арифметических цифр.

Дело у меня в руках. Прошло больше полувека, но мороз по коже пробегает, когда читаешь эти листы.

Все эти дяди, взрослые дяди, прекрасно знали с кем они имеют дело, фактически с детьми. Все эти арестовывающие нас, допрашивающие, охраняющие на этапах, пересыльных тюрьмах, лагерях и изоляторах, люди с «холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками» (!!!), являлись стражами правопорядка, защитниками прав человека, наконец защитниками Конституции. Так ли это? Нет, не так!

Это палачи, убийцы, человеконенавистники! Ради боязни за свою шкуру, за кусок мяса, брошенный им, готовы растерзать, убить любого, хоть они и знали, что кто попал им в руки, ни в чем не виноват.

Дело составлено по форме: здесь и прокурор участвует, и все «бумаги» составлены юридически по форме, но по сути все фальсифицировано с начала до конца.

Допросы у всех были с угрозами, с избиениями, с угрозами арестовать матерей, что кощунственно втройне.

На основании протоколов допросов, полученных пыткой и шантажом, следственная машина сработала дальше по «графику» — приговор и тюрьма.

С какой легкостью подписываются различные «авторы» этого «дела»: «В пересмотре отказать», «Нашел», «Утверждаю», «Согласны».

И никто из них не замечает и не слышит стона арестованных, их родителей.

Одно мое письмо матери, что стоит, над ним можно плакать даже спустя полвека. В нем я пишу, что не хочу жить.

А на стон моей матери во всю страницу написано: «В пересмотре отказать».

Я, Архипов и Перфилов учились вместе, в одной группе. Остальных ребят, причисленных в нашу «террористическую организацию* Лубянкой, мы не знали. И были там причислены: Коньков, Бархатов и Полетаев. Полетаева мы узнали только на пересылке в Бутырках. Бархатова и Конькова вообще никогда не видели.

В школе ФЗУ было много групп, и знать всех мы не могли.

Из обвинительного заключения, составленного лубянским костоломом-палачом Чернявским, явствует, что «террористическая группа» имела в своем распоряжении оружие,

которое она специально (!!!) приобрела для террористических актов.

Для «следствия» это, безусловно, была находка, так как группа с имеющимся у нее оружием могла быть представлена как сформировавшаяся террористическая организация.

В нашем распоряжении, как следует из обвинительного заключения, был целый «арсенал» из трех стволов: «браунинг», «бульдог», «кольт». Об оружии надо сказать особо.

«Браунинг» был у Конькова. О Конькове я узнал только по прошествии почти шестидесяти лет, посмотрев «дело». Раньше я его не знал, а по делу он проходил как «организатор» нашей «террористической группы» и был расстрелян в Бутырской тюрьме.

«Бульдог» был найден при обыске у Архипова. Он мне говорил, уже после приговора, что это револьвер, неизвестно как попавший в их семью без патронов и в совершенно негодном состоянии, без некоторых частей.

«Кольт» принадлежал мне. Я нашел его. На свое несчастье, в Петровском парке на лыжной прогулке я наткнулся на бумажный пакет, в котором был пистолет с шестью патронами к нему и штук 30-40 винтовочных патронов. Винтовочные патроны я выбросил, а пистолет оставил себе. Почему оставил?

Можно ответить словами героя Аркадия Гайдара в повести «Школа» Бори Горикова, который сказал (имея у себя маузер — подарок отца): «И еще потому любил я маузер, что всегда испытывал какое-то приятное волнение и гордость, когда чувствовал его с собой. Кроме того, мне было только пятнадцать лет, и я не знал, да и до сих пор не знаю ни одного мальчугана этого возраста, который отказался бы иметь настоящий револьвер».

Такие же чувства испытывал и я.

Это было в конце зимы 1932 года, а летом во время каникул я отвез пистолет домой, где жила моя мать (в Мордовию).

Там меня фотографировал — с пистолетом в руке — мой школьный товарищ.

Приехав в Москву, я отдал фотографию одному из учившихся со мной ребят. Собственно, я не скрывал, что у меня есть пистолет (может быть, даже и хвалился этим!).

На первом и единственном допросе следователь показал мне эту фотографию.

Я не стал отказываться (не приучен был врать) и сказал, где находится пистолет. Власти, естественно, конфисковали пистолет—там, в Мордовии.

Теперь в «деле» нет ни той фотографии, ни каких-либо сведений о доносительстве.

Все остальные «грехи» мои, относящиеся к террору, организации и агитации, о чем говорит примененная ко мне статья Уголовного кодекса 58 пп. 8, 10, 11, следователь «выбил» шантажом, угрозами и побоями.

Фотография, которую я отдал знакомому по группе (фамилию его сейчас не помню), могла по какой-то случайности попасть в руки лубянских костоломов, или же как-то еще — сейчас об этом трудно что-либо предположить.

Напрашивается вопрос: что бы я сделал с пистолетом, если бы не случилась эта кошмарная страница в моей жизни? Думается, что пистолет в конце концов был бы обменен у одноклассников на какой-нибудь радиоприемник или фотоаппарат, чем я тогда увлекался.

Надо сказать, что во время моей учебы в ФЗУ никто из знакомых ребят никогда не бывал у меня дома. Жил я у дяди в коммунальной квартире, где в одной комнате, кроме него, проживали два моих двоюродных брата и сестра. Между тем в обвинительном заключении говорится, что у меня на квартире происходили «сборища» нашей организации, на которых обсуждались методы убийства Сталина. Все, как в детективном романе...

Коньков, как я уже говорил, был расстрелян в Бутырской тюрьме.

Архипов, освобожденный в 1938 году, погиб на фронте Великой Отечественной войны при защите Москвы.

Перфилов был расстрелян на Соловках в 1938 году. Ему добавили срок и тут же уничтожили.

Я был освобожден в 1938 году. Под страхом вторичного ареста жил и работал в городе, где родился. Но как-то пронесло, а в «деле» есть документ, когда лейтенант гос. безопасности Клыков, предлагает после, моего окончания срока, как «активному террористу», добавить срок. Какая завидная бдительность стража правопорядка!!

Если бы этот документ сработал (по какой-то причине он не сработал, не знаю), то после добавления срока меня также могли расстрелять.

Таких свидетелей «святая святых» ГУЛАГа в живых оставляли редко.

В «деле» есть очень примечательные справки: одна Горсовета г. Краснослободска (место моего рождения), а другая свидетельство Еркина, нашего соседа по улице.

В них утверждается небылица о том, что отец мой торговал на рынке... «без патента», что мать имела 3 — 4 человека учеников (она портниха—эксплуатация!), и что муж сестры матери состоял в партии эсеров.

Все это «утвердилось» не без подсказки и давления сотрудника ОГПУ, чтобы очернить мое происхождение и родственные связи и представить перед правосудием правомерным террористом. И Горсовет и Еркин подтверждают одно и то же слово в слово, я совершенно уверен по чьей-то подсказке.

В деле все запутано, есть в нем такие детали: что я уроженец Тулы, что я сын врача, видимо, в надежде, что «дело» никогда не будет никому показано и будет «храниться вечно», как документ мощи нашего Советского государства и славы чекистской кагорты.

Не могу не отметить и такой факт: все то, в чем нас обвиняли в отношении политического курса правительства по коллективизации, индустриализации, жизни народа, являлось сущей правдой и об этой правде, сейчас говорится открыто.

У меня есть также предположение, что некоторые убийцы, судившие нас, сами все это видели и вложили свои мнения в наши уста.

Вот такие мои впечатления после ознакомления с «своим» делом № 591307.

ИТОГИ

После всей этой жизненной эпопеи (по другому не назовешь!), я имею на руках две справки, которые определяли когда-то мою жизнь и судьбу. Одна из справок—об освобождении, другая — о реабилитации.

Хочется несколько расширить смысл этих справок, как бы «залезть» в их душу.

Справками об освобождении не часто «жаловали» людей, тем более осужденных по политическим статьям Угол. Кодекса. Большую часть людей не освобождали, а отправляли в колодец на Секирной горе, часть вывозили на Колыму

(там погибать!), а часть сажали в трюм «Клары», баржи, и топили в Белом море.

Полюбуйтесь, только, на штамп справки об освобождении, где большими буквами выделяется: «СОЛОВЕЦКАЯ ТЮРЬМА», а «хозяевами» ее являются во-первых, СССР, и в нем Народный комиссариат внутренних дел и при нем Главное управление государственной безопасности. (Названия то какие!).

Справка выдана Щеголькову Сергею Васильевичу, рождения 1915 года, срок которого засчитан с 26 октября 1932 г. (дата ареста), т. е. ему исполнилось в это время полных 17 лет. Срок ему сокращен с 10 до 5 лет.

Освобожден он 21 июня 1938 года, т. е. он просидел не 5 лет, а 5 лет 8 месяцев.

Собственно, какая разница для сталинской Фемиды—8 месяцев или еще 10 лет? В одном стихотворении Высоцкий говорит: «Скажи спасибо, что живой». Только этим приходится обходиться в данном случае, другого не дано.

Но оказывается вся эта драма—фикция, ничто!

Нет преступления, нет террора, нет агитации, нет группировки!

Это подтверждает вторая справка, данная этой же страной (СССР), этой же Советской властью и партией. И никто не виноват, все, якобы, восторжествовало, все мирно и тихо кончилось!

Ни от кого, хотя бы для приличия, никаких извинений, никаких разъяснений — ничего!

А кто ответит за потерю здоровья и расстройство психики незаконно обвиненного, его семьи и родственников?

А сколько пережила бедная мать-старушка, когда я был в заключении!

Я освобожден в 1938 году, до кончины «отца» еще 14 лет, это годы моей жизни под великим страхом, что меня могут в любое время арестовать и опять повторить эту пытку каторгой. Сколько примеров, когда репрессировали и уничтожали семьи: жен, детей, родственников и знакомых арестованного.

И после смерти Сталина еще 12 лет я жил с клеймом «врага народа». Любое подозрение на любой моей работе, могли быть трагическим, кстати, что и было, но к счастью «пронесло».

Реабилитация в 1964 году сняла (правда, не совсем) немного страха и боязни. На всю жизнь осталась горечь обиды, неверие ни во что и забыть это и простить нельзя.

Вот на такие размышления наводят эти бумажки, а официально— справки.

По постановлению правительства реабилитированным возмещалась стоимость имущества оставленного заключенным после ареста (как правило это имущество грабилось палачами), и выплачивалась компенсация за 2 (!!!) месяца по последней работе арестованного.

Мое «имущество» после ареста было пачкой ученических тетрадей и нескольких девчоночьих писем, а в школе ФЗУ я получал 30 р. стипендии (старыми деньгами) и «компенсации» мне было положено б р. новыми деньгами.

Это все, что полагалось за 5 лет работы на Соловках.