ЗИМНЯЯ «ПРОГУЛКА» В ТЕМНИКОВСКИЕ ЛАГЕРЯ

Наступила осень 1942 года. Кончился мамин срок пребывания в заключении. Счастье, что у мамы не было собственного «дела». Она сидела как «член семьи врага народа», иначе ее бы не выпустили из лагеря, а дали бы новый срок. Я потом в других лагерях встречала женщин из Темниковских лагерей с новыми сроками уже в Ухте и Сибири. Мама лежала в лагерной больнице, как тяжелый пеллагрик, и писала отчаянные письма. Делать было нечего, надо было на что-то решаться. И вот, однажды, декабрьским днем я взвалила на плечи тяжелый рюкзак. В рюкзаке были кое-какие вещи в обмен на продукты. Помню, что было неплохое пальто, папины рубашки и еще кое-что. Из пропитания у меня была с собой кастрюля с вареной картошкой, немного хлеба. Денег было ничтожное количество по тем временам. Пройти на перрон Казанского вокзала было нельзя. Патруль проверял документы и пропуск на проезд. Все ехали через станцию Сортировочная. Поехала и я. Втиснулась в электричку до Раменского. На мое счастье вскоре от Раменского отходил поезд до Голутвина. Толпа осаждала этот поезд, толкучка была неимоверная, и меня сбили с ног с моим тяжеленным рюкзаком. Я не могла подняться, и меня бы затоптала толпа, но какая-то добрая душа, человек, которого я даже не успела рассмотреть, помог мне встать на ноги. Удалось пробиться в вагон, и поезд, наконец, тронулся. Вагон был набит, полная темнота, где-то под потолком чуть-чуть светится фонарь с огарком свечи. И вдруг в середине вагона взметнулось пламя. На огонь сразу же кинулось несколько человек, и огонь удалось сразу же потушить, и мы были спасены. Потом выяснилось, что загорелся мешок, в котором везли емкость с керосином.

Добрались до Голутвина поздно вечером. Толпа людей из поезда забилась в здание вокзала. Ехали в основном мешочники обменивать вещи на продукты. Практика была такая: милиция проверяла документы и, если не было пропуска, а его почти ни у кого не было, отбирала паспорт. Когда очередной поезд отходил, паспорт у милиции выкупался за штраф. Мне же, по малолетству, пока удалось проскочить без потерь.

Ночью я вышла на перрон и увидела стоящий пассажирский поезд на Москву. Двери были приветливо открыты. До сих пор помню великий соблазн юркнуть в двери и очутиться дома в Москве. Вернее всего из этого ничего бы не вышло. За дверью наверняка стоял либо милиционер, либо проводник, я этого не знала, но я не поддалась искушению, так как знала, что кроме меня за мамой ехать некому.

Утром подошел местный поезд, в который удалось втиснуться вместе мешочниками, и через несколько часов мы очутились в Рязани.

В Рязани милиция свирепствовала. Стоял поезд, кажется, на Саранск, но по платформе ходили милиционеры, и подойти к поезду было невозможно, так как был белый день, и вся платформа просматривалась.

Я заметила, что особняком стояла группа людей — несколько мужчин и женщин. У некоторых были небольшие вещи. С этими людьми был мужчина в полувоенной одежде — видно, что старший. Вдруг он мне подмигнул и кивнул головой — мол, присоединяйся. Я тут же к ним примкнула. Двери вагона открыли и всю нашу группу беспрепятственно пропустили. Люди с этой группы с интересом на меня поглядывали, но никто не говорил ни слова, а одна из женщин даже как-то благожелательно загадочно улыбнулась. Мы расселись в пустом вагоне на нижних полках. Я сидела с краю и, вдруг подходящая проводница мне шепнула — отойди, это заключенные.

Наверное, это были бытовики с очень маленькими сроками, так как с ними ехал один конвоир и тот не в военной форме.

Я испугалась, тут же встала и двинулась по проходу, но сразу же наткнулась на входящего милиционера, который потребовал у меня документы. Я предусмотрительно взяла из Москвы все справки, которые были в доме (паспорта у меня еще не было) и сунула ему первую попавшуюся. Кажется, это была справка, что я ученица 5-го класса 43-й московской школы. Я видела, как от ярости багровело его лицо, пока он читал эту справку. «Иди за мной», — прорычал он и пошел вперед. В это время поезд тронулся, он спрыгнул и кричит мне: «Прыгай, Прыгай!» Прыгать я, конечно, не стала, а начала кричать: «Боюсь, боюсь!» Поезд за это время набирал ход, а милиционер бежал за поездом, страшно ругаясь, пока не отстал. Я перешла в соседний вагон, забралась на верхнюю полку и залегла. Скоро стемнело, народу уже набилось в вагон много. Вдруг, с соседней третьей полки раздался голос — «Девочка, у тебя нет ли газеты?» Я ответила, что нет. Голос сказал: «Жаль, придется рвать мою газету, чтобы закурить». И тут от этого невидимого мною человека я услышала целую повесть. Подробностей не помню, но суть такова: этот человек являлся (или выдал себя) за Героя Гражданской войны, и его портрет был помещен в какой-то газете тех времен. Теперь он мешочник, ездит без конца выменивать вещи на продукты, чтобы прокормить семью, но ездит по этой газете. Он предъявляет газету, в милиции его отпускают.

Проехали мы благополучно Сасово. В вагоне полная темнота. Люди только вполголоса делятся приключениями, кто, где, сколько чего выменял и сколько штрафов заплатил. Поезд уже тормозил возле станции Потьма, я слезла со своим мешком и торжественно сказала: «А я вот проехала от Москвы и ни одной копейки не заплатила!» В эту секунду открылась дверь и контроль с милицией тут же ко мне: «Ваш билет!» Пришлось мне сунуть 100 рублей, и я еле успела выскочить в Потьме.

Ночь. Поезд тут же ушел. Стоят заснеженные составы, вся залито лунным светом и ни души. Пролезла я со своим мешком под вагонами и пошла к домику, где мы остановились с тетей Таней, когда приезжали на свидание к маме. Начала колотить в дверь, наконец, сонному голосу объяснила, кто я и мне открыли. Никому, кто это не пережил, не понять, что значит оказаться в тепле зимой, когда ты ночью в чужом месте один-одиношенек.

Утром я пошла в комендатуру лагерей, ту самую, где мы с тетей Таней, а потом с Алей получали разрешение на свидание с мамой, а потом, 16 лет спустя, получала паспорт сама после освобождения.

Мне сразу же, без особой волокиты, дали пропуск на проезд по лагерной узкоколейке до ЦЛТ (центральная лечебная точка), где находилась мама, уже освобожденная, но, как лежачая больная, содержалась в лагерной больнице.

В декабре темнеет рано. Села я в пустой вагон «кукушки», состоявшей из нескольких вагонов, и поехала одна в вагоне в полной темноте. В те времена я была вольная, и ради меня иногда заходила проводница и топила печурку. Поезд тащился несколько часов. В это время я вспоминала, как мы приезжали в эти места на свидание и как всех приезжавших в Потьме загоняли в баню. Те, кто поумнее, стояли просто одетые в бане, а несколько человек, в том числе и я, и кое-как делали вид в этом холодном помещении, что мылись. Помню одну молодую очень красивую женщину в шляпе с полями, которая с ужасом и отвращением смотрела, как мы бегаем голые в этом холодном мокром помещении с шайками, К кому эта девушка приезжала, я не знаю, слишком нас было много.

Зашла проводница и сказала, что поезд подходит к ЦЛТ. Я выпрыгнула в снег, и тут я увидела поразившую меня картину. Из соседнего вагона выгружали этап больных-заключенных мужчин. Открылась дверь телятника, и конвой, ударяя каждого в спину, считал: «Раз, два», — и все летели прямо в сугроб. Кое-как люди выбирались и строились рядом. Полетел в сугроб и человек с деревяшкой вместо ноги, ему снисхождения не было. Поезд ушел, а я смотрела, как этих людей пересчитывают. Был декабрь. Правда, погода стояла теплая — 5-6, но я видела, что люди были совершенно раздеты. Некоторые были в рванье, через которое проглядывало голое тело, в галошах, привязанных веревками на босые ноги.

В Темниковских лагерях было правило — при входе или выходе человека за зону давать свисток. Я простояла, пока заключенных завели в зону, и просчитала, что было дано ровно 100 свистков. Потом осмотрелась. Кругом снег, ни единого огонька — затемнение. Безмолвная зона, кругом поле.

Я подошла к вахте и постучала в окошко. Выглянул изумленный вахтер. Я ему объяснила, что приехала за мамой, у которой кончился срок. Вахтер был настолько поражен моим появлением, что открыл дверь и сказал — «Войди».

И вот я очутилась в зоне глубокой ночью. Кругом ни души, одни сугробы. Я начала стучать в бараки — никто не отвечает. Наконец, набрела на приемный покой, где в это время принимали тот самый этап, который привезли в одном со мной поезде. Выкрикивали диагнозы — воспаление легких, воспаление легких. На меня воззрились как на приведение. Наконец, санитар повел меня в барак, где была мама. Я долго стучала, наконец, кто-то отозвался и я опять, в который раз объяснила, кто я и зачем приехала. Мне открыли дверь и ввели в комнатушку. Спустя не-

сколько минут туда пришла мама. Мама совсем постарела и обессилила. От ее былой красоты и стати ничего не осталось. Жалкая старушонка с перепуганными глазами, а ведь она была совсем не старая, ей было немногим больше 50-ти лет. Мы проговорили несколько часов, и мама тут же в этой комнате уложила меня спать. Я отдала маме посылочку для какой-то ее знакомой, которую передал для нее в Москве ее брат. Я об этом пишу, потому что этот человек заходил к нам потом к нам в Москве, и именно он научил нас с Алей ни в каких анкетах не указывать кто и где наши родители, и, вообще, помалкивать. Хотя мы и следовали в дальнейшей жизни этим советам, но они нам, увы, не помогли.

Проснулась я, когда было уже светло. И тут ко мне началось паломничество со всей больницы. Приходили десятки людей, чтобы на меня посмотреть и сказать какие-нибудь ласковые слова. Многие что-нибудь приносили. Кто кусочек сахара, что кусочек мяса величиной с кубический сантиметр, кто немного хлеба. Я чувствовала себя героем дня. И вдруг приходит надзиратель и срочно вызывает меня к начальнику. Мама взволновалась, а я, не чуя беды, бодро помчалась в его кабинет. Фамилия начальника была Загайный (пусть угомонятся украинские националисты, половина начальников и надзирателей в лагерях были с украинскими фа-

милиями). Он немедленно велел выпроводить меня из лагеря, сказал, что вахтер, который впустил меня в зону, уже наказан. С мамой повидаться не разрешили, вещи вынесли. И оказалась я в чистом поле с моим рюкзаком. Уже смеркалось. За зоной жилья не было. За узкоколейкой стоял один-единственный маленький домик. Как потом оказалось, в нем жили две медсестры, у которых кончился срок, и их оставили при больнице. Одна из них была грузинка, в Темниковских лагерях, вообще, много было грузинских жен, с их мужьями расправился Сталин с Берией, но они тогда еще об этом не знали и надеялись. Они разрешили мне просидеть у них ночь. Доели мы с ними вареную картошку, которую я везла из Москвы, и оставила им кастрюлю, которая была для них дороже любой драгоценности.

Часов в 5 утра в полной темноте я пошла по шпалам 20 км до поселка Явас, где находилось Управление. Я не знала тогда, что в Мордовии было очень много волков, но меня, слава Богу, никто — ни волки, ни уголовники не тронули. В Явас я пришла, когда уже было светло. Нашла здание Управления, часовой как-то странно на меня посмотрел, но ничего не сказал, и я прошла внутрь.

Нашим с мамой делом занялся инспектор по освобождению по фамилии Дюканов. Он целый день бегал по начальству, а я в это время с увлечением рассказывала женщинам — сотрудницам Управления свои приключения. Они только ахали, когда я рассказывала, как всюду проникала без пропусков.

Наконец появился Дюканов и сказал, что он договорился, что меня впустят в зону ЦЛТ, но с условием, что я не буду по ней ходить, а переночую в домике вольных (уже отбывших срок) врачей, а на следующий день он в Явасе вынесет мне к «кукушке» мамины документы. Тут он мне сказал — иди и поезжай обратно, скоро «кукушка», а сейчас дай мне свой пропуск, я его отмечу, чтобы тебя выпустили из здания Управления, и когда выяснилось, что никакого пропуска у меня нет, он и женщины очень смеялись, что я и здесь проникла без пропуска.

Так все и произошло. Из врачей, приютивших и накормивших меня в домике в зоне ЦЛТ, я запомнила только седую женщину с короткой стрижкой, но все были ко мне ласковы, расспрашивали про Москву.

На следующий день мы с мамой и ее жалкими вещами забрались в «кукушку» опять в вагон для вольных. В Явасе Дюканов вынес мне документы. Ему удалось невозможное— он выхлопотал маме направление в Москву, а мне справку, как сопровождающую в Москву тяжело больную мать. Две из них выглядели внешне одинаково — две синие продолговатые бумажки. Одна из них, самая главная, с фотографией справка об освобождении, а в другой говорилось, что маме на дорогу выдано столько-то хлеба и немного денег. Мы с мамой были на седьмом небе от счастья!

Добрались мы до Потьмы, и выяснилось, что мама идти почти не может. Через несколько шагов она садилась на свою корзиночку и должна была отдохнуть. Наконец мы доковыляли до домика, где я остановилась, нас пусти-

ли. Я в тот же вечер пошла километров пять лесами в какую-то тракторную школу поменять вещи, которые привезла из Москвы. И мне это удалось! Женщины, будущие трактористки, с удовольствием все взяли, дали мне несколько пудов муки, пшена и гороха, соорудили самодельные саночки и отправили меня в обратный путь. Недаром говорят, что своя ноша не тянет! До сих пор удивляюсь, как ночью, увязая в снегу, мне удалось все это дотащить до Потьмы.

Вернувшись в домик к маме, я застала там еще одного приезжего из Москвы. Он приехал в лагерь за своим другом, заболевшим психически и сактированным (то есть освобожденным досрочно) по состоянию здоровья. Потом мне пришлось отдать этому человеку часть продуктов, и он довез их до Москвы и принес нам домой. Я всю жизнь вспоминаю этого человека, хозяев домика и еще несколько людей, которые так нам с мамой помогли в это страшное время, не рассчитывая, что я их когда-нибудь смогу отблагодарить!

На следующий день я бодро отправилась на станцию за билетами в Москву.

Кассир посмотрел бумаги и сказал, что билет до Москвы дать мне не может, так как для меня нужен специальный пропуск, за которым надо идти в пос. Зубову Поляну в милицию. Я пошла. В милиции на меня воззрились и сказали, что никакого пропуска в Москву они мне не дадут, что надо запрашивать Москву, а, вообще, это дело безнадежное, оставайся с матерью в Потьме. Помню, как я брела по шпалам обратно в Потьму, были сумерки, и в душе у меня было отчаяние. С этого момента я не люблю сумерек, в сумерки на меня находит тоска.

Пришла в домик, обсудили с мамой, хозяевами и этим мужчиной положение, и другого выхода, как пытаться с мамой ехать в Москву без билета и документов, нет.

На следующий день мы с мамой были на станции. Должен был скоро подойти поезд, я стояла возле кассы. Впереди были двое мужчин, у них документы были в порядке. Вдруг кассир открывает окошко и объявляет, что билетов на поезд нет. Мужчины подняли страшный скандал, кричали, что кассир дает билеты через заднюю дверь и т. д. Кассир, видно, честный старик, даже задрожал от обиды. Он крикнул: «Я вам всем сейчас выдам билеты, но вас все равно не посадят, мест нет». Распахнул окошечко и начал дрожащими руками компостировать документы и швырять билеты. Тут и я сунула две мамины одинаковые с виду голубые справки. Их вид был кассиру знаком, т. к. много заключенных ехали с этой станции, в возбужденном состоянии он не стал их читать, обе прокомпостировал и выбросил мне два билета в Москву!

Наш хозяин, он был железнодорожник, ту же по билетам сдал часть вещей в багаж, и у нас с мамой на руках остались только ее корзинка и мой, уже пустой, рюкзак. Подошел поезд, и мы уехали.

До Рязани мы доехали благополучно. Не доезжая до Рязани, несколько милиционеров вошли в вагон, и началась проверка документов. Ма-

мина справка из лагеря с направлением в Москву и моя, как сопровождающей тяжело больную, не произвела на милицию никакого впечатления, и нас высадили.

Мама осталась на вокзале, а я пошла в городскую милицию. Посмотрев документы, мне сказали, что нам с мамой въезд в Москву запрещен и, если мы будем пытаться проникнуть в Москву, нас все равно поймают, маме дадут новый срок и отправят обратно в лагерь, а я должна остаться в Рязани, так как у меня тоже нет пропуска. Заливаясь слезами, я мчалась (опять в сумерки!) к маме через Рязань и все ей рассказала. Подошел какой-то рабочий местный поезд, и мы с мамой и ее корзиночкой пробрались в него и затаились. Мама сказала: «Сейчас придет милиция, и меня опять заберут, я, конечно, больше в лагере не выживу. Ты как-нибудь доберешься, поцелуй от меня Алю и Наталлочку, которую я никогда не увижу». Я страшно плакала.

Вагон, как всегда, был набит мешочниками. На какой-то станции поезд стоял долго. По перрону бегали милиционеры — шла проверка документов. В нашем вагоне все замерли, стояла полная тишина, несколько сот человек боялись шелохнуться, чтобы не привлечь внимание милиции. И вдруг в вагоне начался скандал — кто-то в темноте схватил за руку вора. Все зашикали, и скандал тут же прекратился. И на этот раз нам повезло — милиция миновала наш темный замерший вагон.

Поезд довез нас до какой-то станции, кажется Фруктовой. Все высыпали из вагона. Прямо возле станции стояли дома с открытыми дверями, которые поглощали мешочников на ночь. Все валились на пол и спали ночь в тепле. Рано утром хозяин становился в дверях и собирал мзду с выходящих. Все было тихо, спокойно. Так же переночевали и мы с мамой.

Нам опять удалось сесть на рабочий поезд, и мы доехали до Раменского без приключений. В Раменском у нас были родственники. Мы до них добрались, встретили нас очень хорошо.

Главой большой, дружной семьи Моллесонов был Станислав Степанович, а душой, его жена, Елена Львовна, милая, любимая всеми бабушка. Станислав Степанович был прекрасный химик. Времена были очень тяжелые, есть было нечего. Станислав Степанович раздобыл мешок декстринового клея. Этот клей он обрабатывал серной кислотой, а потом кислоту нейтрализовал мелом или известью. Получался очень вкусный

густой сироп, похожий на патоку. Этим сиропом заливали откуда-то раздобытый жмых, и получалось вкусное по тем временам блюдо. Отдохнув и подкрепившись, нам предстояло преодолеть последний этап — на электричке до Москвы. Тут произошло так, что, усадив маму в вагон, я зачем-то вышла. В это время подошел местный поезд, и толпы мешочников забились в вагон, в котором оставалась мама, и я уже не смогла в него попасть. В результате оказалось, что мама вышла на станции Сортировочная, а я доехала до Москвы. Как всегда, мне удалось пробраться через патрули без пропуска, и я приехала домой. Аля была дома, и мы с волнением начали обсуждать, что делать. Но вскоре появилась мама, ей кто-то помог, и она даже не бросила свою корзиночку.

После этой эпопеи в первый раз в жизни близкие люди взглянули на меня с уважением.

А сейчас я думаю, что Бог, если он есть, помогает сиротам. Ведь я ехала почти без денег, без документов, без еды и плохо одетая — в легкой кожаной курточке, чулках, в босоножках, которые были втиснуты в рваные ботинки! Подумать страшно, что бы со мной было, если бы не помогли добрые люди и стукнули морозы!

Эта история имела продолжение. Прописать маму в Москве по ее документам из лагеря было нереально, мы даже пытаться не стали. То, что мама живет без прописки, донес сосед. И к нам зачастил участковый милиционер и все вынуждал маму, чтобы она покинула Москву в 24 часа.

Чтобы не давать подписку, мама была вынуждена целый день лежать в постели и выходила из подъезда глотнуть воздуха только глубокой ночью. Милиционер маму очень жалел и уговаривал ходить хлопотать, что я и делала. Каждый день я отправлялась в очередную «инстанцию». Без прописки — значит и без продуктовых карточек. Спасли нас пять пудов продуктов, на которые я поменяла вещи в Потьме. Я уже писала, что часть продуктов удалось сдать в багаж, а часть привез мужчина, с которым мы встретились у наших хозяев в Потьме. Потом приехала убежавшая пешком из горящего Воронежа мамина сестра, детский врач, и взяла заботу о маме на себя.

В это время проездом в Москве был один мой старый приятель III. Игорь. Мы с ним ходили по темным московским переулкам, и я ему рассказывала о своей поездке. Спустя пять лет его разыскали, и он такое наговорил на меня на Лубянке, что в 15 лет мне и в голову не могло прийти! В глазах близких я стала чем-то вроде эксперта по хлопотам, и мне это очень льстило. Спустя несколько лет мне удалось выхлопотать маме паспорт, а, значит, и прописку в Яхроме, где тетя Таля работала детским врачом. Удалось даже выхлопотать снятие с мамы судимости.

К 1947 г. подходил конец папиного срока, мы еще надеялись, что он жив где-то в дальних неведомых лагерях. Я многим говорила, что, вот, привезла маму, а сейчас выхлопочу и привезу и папу и опять начала бегать по «инстанциям». И, как потом мы с Алей думали, я «засветилась». Однажды меня вызвали в КБГ и сказали, что папа умер (он был расстрелян 26.09.37 г.). Я даже не успела никому об этом сказать, так как ночью 26.07.47 г. меня арестовали.

ОБ АВТОРЕ

Юлиана Алексеевна Титкова-Ильзен родилась в семье революционера. Ее отец Ашупп Ильзен — первый основатель марксистских кружков в Риге, член РСДРП с 1902 г. В 1937 г. репрессирован и расстрелян. Мать, Елена Ивановна, заведующая кафедрой латинского языка 2-го медицинского института также была репрессирована в 1937 г. и осуждена на 5 лет ИТЛ, как член семьи врага народа. В 1947 г. Юлиана Алексеевна вместе с сестрой были репрессированы и осуждены на 10 лет спецлагерей. В 1956 г. вся семья была реабилитирована.