свидетель в «деле Аврамеску»

С волнением мы встретились осенью 2003 г. по случаю моего участия в заседании смешанной комиссии по румыно-русской истории. Он был почти неизмененный, как будто годы не коснулись его. На прощанье с глазами, полными слез, и дрожащим голосом он попросил меня и историков румын, присутствующих в Москве, по прибытию домой поцеловать за него землю родины. Думаю, что это событие скажет все о глубоких чувствах, которые питает доктор Цэцулеску к стране, где он родился. С их согласия и благодаря щедрому участию этого журнала я передаю в дальнейшем богатые выдержки из его писем (он, бесспорно, является единственным живым свидетелем драмы генерала Г. Аврамеску, помимо внука генерала Палтин Стурдза, который в начале этой драмы был в возрасте 11 месяцев).

Василий Буга

На фото в биобиблиографии:

А. Цэцулеску (1960 г.), снимок из газеты «Северные ведомости», № 23 (393) от 13 июня 2008 г.

Врач румынской армии – лагерный заключенный – гражданин Советского Союза

<…> Я родился в Бухаресте 7 января 1916 г. в доме родителей по улице Полога № 36 (в то время № 42). Крещен священником в церкви Новые торговцы по улице генерала Броштяну. Мой отец родился в области Олтения в селе Бырка вольным крестьянином, где занимались бондарным делом. Моя мама происходила из семьи давних коммерсантов Бухареста. Её прадедушка был собственником земли, на которой был построен дворец банка (касса сбережений) напротив дворца бывшей центральной почты Бухареста.

Мои предки похоронены в склепе на кладбище при монастыре Черника, монашеского учреждения, так как они являлись его спонсорами. К сожалению, этот некрополь находится на дне искусственного озера недалеко от лесного массива Черника.

Согласно пожеланию моей мамы я был учеником интерната Евангелической школы лютеранской общины Бухареста. В те времена с 1922 по 1926 годы директором был господин Цикели. После вступительного экзамена я был учеником лицея «Кантемир Воевод». Директор был уроженец Трансильвании Василе Шутеу, румын большой души, окончивший в Германии университет в городе Галле. Экзамен бакалавра я выдержал в 1933 году. Среди знаменитых профессоров я хочу упомянуть учителя математики Дана Барбилиана, знаменитого поэта под псевдонимом Ион Барбу. Химию нам преподавал Лон Джинеску. Надо сказать, что многие из наших учителей были блестящими представителями средней школы Румынии. И сейчас, находясь в пожилом возрасте, я счастлив, что окончил медицинский факультет Бухарестского университета. Я являюсь доктором медицины и хирургии, и диплом был подписан ректором Бухарестского университета известным химиком, академиком Хореиа Хулубей и деканом нашего факультета профессором Чокылтеу.

Моё медицинское образование осуществлялось среди ученых интеллектуалов, как профессор (когда я был ребенком, он был моим лечащим врачом) Иоанн Марианн, профессор Теодор Бургеле, блестящий хирург, под крылом которого мы были. Поскольку я жил недалеко от его дома, он мне часто говорил: «Малыш, приходи, я тебе дам новые журналы». Будучи студентом, я работал в клинике урологии госпиталя Кольца, которой руководил профессор Николай Хортоломей.

Для меня незабываемым осталось время учебы в больнице Полиз, где заведующим был профессор Траян Наста.

Большой врачебный опыт я получал, работая в больнице Колентина в клиниках, руководимых учеными Николая Г. Лупу и профессора Миронеску. Полученные знания постоянно помогали мне во время моих врачебных мытарств в исправительных лагерях Севера России в республике Коми, Ухтижемлаге и Воркуте, то есть около и в Заполярье.

Феличия Аврамеску – младшая дочь генерала Аврамеску в первом браке – была замужем за лейтенантом кавалерии Кицу, сыном помещика, который владел рисовыми плантациями на берегах реки Яломица (если я не ошибаюсь), село Драгалина. Мой отец был близко знаком с помещиком Кицу. Я, еще студентом, был приглашен на церковное бракосочетание дочери генерала Аврамеску и лейтенанта Кицу.

Будучи в Крыму, я был удивлен, когда увидел Феличию, сопровождающую своего отца, который инспектировал румынские войска после потерь. В то время я был врачом 15-гоартиллерийского дивизиона горнострелкового армейского корпуса под руководством генерала Георгия Думитраке. Феличия меня узнала и сказала, что за это время она развелась с первым мужем и вышла замуж за князя Илью-Влада Стурзда, с которым я никогда не был знаком.

* * *

В 1944 году я принадлежал 6-й санитарной роте 4-й Румынской армии и работал в 22-мармейском госпитале. После того, как наш госпиталь добрался до Нирекхаза и Мишкольца в Венгрии, мы были направлены в Сибиу, город в Румынии, на некоторое время. Однажды, находясь в комендатуре 4-й Румынской армии, встретился с Феличей и Стурзда. Через её отца был переведен из 22-го армейского госпиталя в распоряжение начальника армии генерала Аврамеску. В феврале 1945 г. я уехал из Бухареста в автомашине «Мерседес-Бенц» с водителем Марин Вульпе. В автомашине находились Феличия, одиннадцатимесячный сын Палтин (сын Феличии и её мужа Ильи-Влада Стурзда) и его кормилица Мария, полнотелая молдаванка. По пути мы остановились в городе Сибиу, где находилось управление 4-й армии. В то время я имел звание резервиста врача, приравненное к званию младшего лейтенанта. После остановки в городе Клуж мы продолжали наше путешествие до Венгрии недалеко от города Токай-Тисовец.

После заключения перемирия в сентябре 1944 г. многие события становились неожиданными и для меня тоже. 3 марта 1945 г. госпожа Адела, супруга генерала Аврамеску сказала мне, чтобы я собрал свои вещи, так как мы возвращаемся домой в Румынию. Она получила письмо от генерала Аврамеску, из которого было ясно, что возвращаемся в Румынию, где генералу было предложено возглавить правительство страны и руководить событиями того времени. Эта миссия для Румынии была очень важной и предложена королем Михаем. Никто из находящихся в 4-х машинах, в которых мы направлялись в Румынию, не предполагал, в какой кромешный головокружительный ад мы погружаемся. Наши упования рассеялись через несколько часов путешествия. Наш кортеж в сопровождении спереди и сзади советскими автомашинами без объяснения остановился в одной венгерской усадьбе. Водителем нашей машины был Вульпе. В усадьбе были помещены госпожа Адела, старшая дочь генерала Аврамеску Родика, Феличия, Палтин, кормилица и я. Нам советовали не выходить за пределы усадьбы.

На третий день ожиданий меня пригласили в соседний дом, приказали раздеться догола, посадили на стул и постригли. В соседнем помещении меня одели в нательное белье, не новое, а ношеное, и в старое военное обмундирование красноармейца. Поместили меня в погреб, где находились более 10 солдат без погон, обычные уголовники-дезертиры. Пол был покрыт соломой, где мы спали. Для меня самым трудным было осуществление физиологических потребностей: и малые и большие мы делали на глазах у всех в параше рядом с дверью погреба. Питание, которое нам давали, было для меня совершенно неприемлемо, это был худший вид баланды.

За две недели задержания я очень похудел. 21 марта 1945 г. меня извлекли из погреба и отвезли в аэропорт. На 2-й день на борту самолета «Либерти» я был доставлен из Венгрии в Москву. Меня одели в шинель с красными лацканами, в сапоги, которыекогда-то носил мой шеф – генерал Аврамеску. Я их сразу узнал. В самолете рядом со мной сидела госпожа, которая сообщила мне, что в погребе, где она находилась ранее, одна молодая женщина, возвращаясь после ночного допроса, внезапно стала себя плохо чувствовать и скончалась. Эта госпожа сказала, что не знала национальность несчастной, только знала, что она хорошо владела французским языком.

Вечером я был уже в Москве в знаменитой страшной тюрьме Лубянке, где тогда находился цвет «советской контрреволюции». Две недели я находился в боксе без окон. Однажды меня проводили в кабинет генерала Абакумова, начальника управления СМЕРШ (смерть шпионам); – это управление Советской контрразведки. Работал Абакумов в огромном кабинете, с помощью переводчика он спросил; не жалею ли я, что скоро не увижу конец войны. Я ему ответил, что для меня война кончилась 6 марта 1945 г., когда меня постригли.

Из Лубянки я был переведен в самую строгую тюрьму – Лефортово, где я находился с марта 1945 г. по октябрь 1946 г. Здесь было такое расписание: утренний подъем в 6 часов, отбой – в 22 часа. Днем было запрещено спать, ночью мы спали при включенном свете в камере, руки должны находиться над одеялом, лицо направлено к смотровому окошку, вмонтированному в дверь, чтобы вертухай мог каждые две минуты смотреть на заключенных. В шинели цвета хаки с красными лацканами я и находился в тюрьмах Москвы и в вагоне для заключенных, известном как столыпинский. В таком вагоне я ехал из Москвы до пересыльного лагеря. Едва я вступил в пересыльный лагерь, блатные уголовники обворовали меня.

В январе 1947 г. я впервые в жизни узнавал нравы подонков уголовного мира в ГУЛАГе. Во время пребывания в тюрьмах я не испытывал грубости: меня не били, надо мной не издевались. Но я страдал от ущемления человеческого достоинства, так как все происходило в глухонемой атмосфере: если мы спросили какой сегодня день, какое число, час или в честь чего мы слышали артиллерийские салюты – мы не получали никакого ответа. Часто среди ночи нас будили и приказывали: «Готовьтесь к прогулке!». Через час ожидания поступал второй приказ: «Прогулка отменяется!» – без объяснений. Очки перед сном мы обязаны были отдавать дежурному охраннику во избежание попытки к самоубийству в течение ночи. А на второй день утром часто забывали вернуть очки. Каждые 10 дней мы получали книги из библиотеки тюрьмы, при этом «случайно» могли повторяться прочитанные книги или выдавали совсем неинтересные книги.

Единственные звуки, которые доходили до камеры были звуки колес коляски, на которой развозили пищу. Или звуки тюремных сигнальных палок, которыми конвой предупреждал, чтобы избежать по коридорам тюрьмы встречи заключенных между собой. Через маленькую щель в дверце окошечка для подачи пищи можно только было видеть изношенные туфли заключенных, возвращающихся с допросов.

Иногда ночью нас оглушал шум аэродинамической турбины. Это шум «глушилки», который должен был глушить крики в застенках подвалов.

Я был на положении военнопленного до августа 1946 г. Я был как обычный заключенный, только в отличие от них получал ежедневно 5 папирос. Каждые 10 дней была смена нательного белья. В душевые нас всегда приводили по ночам. Нас брили безопасной бритвой почти по-сухому. При жалобах на самочувствие приходил врач. Назначенное лекарство, чаще всего порошки, приносил фельдшер, который высыпал их на высунутый язык больного.

После окончания следствия, как правило, врач обследовал заключенного, чтобы убедиться в том, что в этапе из тюрьмы до лагеря не могли случиться роковые осложнения.

В октябре 1946 г. я был переведен в Бутырскую тюрьму и в ноябре месяце там я был вызван, чтобы расписаться в том, что по решению Особого совещания НКВД осужден на восемь лет исправительных трудовых лагерей – начиная с июля месяца 1946 г. Время пребывания в тюрьмах с 6 марта 1945 г. не засчитано, так как я был рассмотрен как военнопленный. Знатоки среди заключенных поздравили меня и сказали, что Ухта – это хороший лагерь, хотя бы потому, что там нет лесоповала, самого тяжелого вида работы зимой.

Из Бутырской тюрьмы меня с другими заключенными привезли на Курский вокзал и посадили в столыпинский вагон, купе которого было сделано из железных решеток. Вагон стоял на мертвом пути до нового 1947 г. пока все его купе не были заполнены спецконтингентом, то есть заключенными врачами, артистами, ветеринарами, химиками и т.д. в каждом купе размещались по 20 заключенных. В вагоне была кромешная тьма. Питание состояло из кусочка селедки, кусочка влажного хлеба и чашки кипятка. Но и это не было каждый день, все зависело от расторопности интенданта на пути следования. И так, без билета я проехал в течение месяца полторы тысячи километров. При выходе из вагона у меня были отечные ноги, я был небрит и похож на Иисуса Христа. По прибытию в Ухту из-за физического истощения я был госпитализирован в больницу. Через две недели после выписки из больницы была проверка моих медицинских знаний, на основании которой меня отправили в ОЛП № 7, где находилась центральная больница Ветлосян Ухтижемлага. Меня назначили заведующим отделением гинекологии и родильного дома для заключенных.

В начале 1948 г. меня перевели из ОЛП № 7 Ветлосяна в ОЛП 3-й нефтешахты поселка Нижний Доманик. Трудности работы на нефтешахте заключались в том, что там был высокий травматизм. Мой перевод был обоснован тем, что я хорошо владел травматологией и ортопедией. Благодаря моим знаниям, полученным при учебе в Румынии, были спасены многие заключенные. Среди передовых методов в травматологии того времени я широко применял костное вытяжение. Метод был разработан известным австрийским ортопедом Лоренсом Бёлером. Весь необходимый инструментарий был изготовлен согласно моим чертежам в механическом цехе нефтешахты. Для реабилитации травмированных больных я создал отделение механотерапии. Перед отъездом из больницы Ветлосяна я познакомился с двумя румынами. И только недавно, уже будучи русским гражданином, я имел право познакомиться с личным делом, на основании которого Особым совещанием я был осужден на 8 лет ИТЛ. При рассмотрении досье на имя Андреас Шмидт я увидел в списке 17 обвиняемых их имена – Джоржеску и Попа. Оба несчастные были больны туберкулёзом, вероятно, они умерли в лагере.

Еще с двумя румынами я познакомился в лагерной зоне 3-й нефтешахты. Это были адвокат из города Яссы Александр Дорофтей и Думитру Маринеску – военный летчик из уезда Рымнику – Выльча. Из наших бесед я узнал, что Алеко Дорофтей был начальником охраны управления 4-й армии в окружении генерала Аврамеску. Митика Маринеску был молчун, что давало повод думать, что он был пилотом в комендатуре 4-йРумынской армии.

К моему огромному удивлению, оказалось, что Митика Маринеску был пилотом военного самолета, на борту которого находились обвиняемые Андрес Шмидт и Стойканеску, которые пытались удрать из Румынии. Там же в досье было написано об этом. Все шифрованные телеграммы, отправленные из Германии начальнику немецкой этнической группой в Румынии, были перехвачены советской контрразведкой. Попытка удрать из Румынии в Германию была стимулирована советскими военными инстанциями. После неоднократных неудачных попыток взлететь из-за погодных условий только осенью 1944 г. с аэродрома Орадиа-Маре самолетам мессершмидт, пилотируемым Митика Маринеску, удалось взлететь согласно планам советских инстанций.

Румынский военный самолет марки «Хенкель-129» с летчиками Павлом Виеру и Георгием Греку принудил приземлиться самолет мессершмидт, и последний был поврежден. Андреас Шмидт и Стойканеску были ранены и обожжены. Особенно тяжело ранен был Стойканеску. Оба раненые были госпитализированы вначале в Румынский военный госпиталь, находящийся в районе Нирекхазе Венгрии. После некоторого времени они были переведены в советский военный госпиталь и позже самолетом отправлены в Москву. Оба госпитализированы в больницу тюрьмы Бутырская, где Стойканеску получил индивидуальное усиленное питание, так как следственный отдел СМЕРШ был заинтересован его допросами. Но состояние его было крайне тяжелым, и он скончался в тюрьме. Андреас Шмидт остался жив, был осужден на 25 лет ИТЛ и скончался в лагере на Воркуте. Митика Маринеску получил ранение только в области брови, был осужден на 10 лет ИТЛ. С Дорофтей и Маринеску мы находились на 3-й нефтешахте до 1950 г., когда они были этапированы в другие строгие лагеря. Руководство 3-й нефтешахты, оценивая мою врачебную квалификацию, старалось меня удержать от перевода в более строгие лагеря.

Управление ГУЛАГа распорядилось, чтобы все заключенные (только не уголовники) были переведены из общих лагерей в лагеря строгого режима. Это были все иностранные заключенные, «особенно опасные». Изоляция была полнейшая. Мы, иностранцы не имели права переписки и свидания с родственниками. Вместо фамилий у нас были номера, пришитые на обмундировании и на шапках.

В начале 1951 г., несмотря на все старания управления нефтешахты № 3, я был этапирован с несколькими десятками рабочих высокой квалификации в пересыльный лагерь в Ухте. Во время подготовки укомплектования контингента из-за антисанитарных условий, царствующих в бараках и вокруг бараков пересыльного пункта, я заразился острой дизентерией. С высокой температурой меня госпитализировали в больницу. Через несколько дней после госпитализации был подан поезд для нашей отправки. Для того чтобы удостовериться, что я не симулирую, я был вызван в кабинет начальника пересыльного пункта, где мне приказали в присутствии комиссии измерить температуру неоднократно, которая была 40 градусов, снять штаны и подштанники, оправиться на газету. Убедившись в том, что кал со слизью и кровью, меня вернули в больницу. Это было самое ужасное оскорбление и унижение, которым я подвергся как больной. После выздоровления в сопровождении двух вооруженных до зубов энкаведистов я был отправлен в Воркуту в Речлаг, лагерь строгого режима.

После прибытия в пересыльный пункт Речлага вместе с другими прибывшими заключенными мы были подвергнуты строжайшему обыску головорезами. Все, что они находили у нас более или менее ценное, они отбирали. С помощью больших ножей разрезали наши сумки. У меня нашли только несколько десятков медицинских книг.

Меня как врача отправили на 6-ю шахту «Воркутуголь», где добывали антрацит. Я заведовал 4-м отделением больницы с марта 1951 г. до ноября 1952 г. Среди больных были начальник венгерской дивизии, осужденный как военный преступник, бывший гендиректор венгерских железных дорог, грекокатолический епископ со Львова Стернюк Влад Остапович, плотный мужчина, работал дневальным нашего барака.

В Речлаге было строго запрещено иметь наличные деньги. За работу мы получали боны, за которые мы могли отовариваться в ларьке: сигареты, конфеты карамель, зубной порошок. Обнаружение денег рассматривалось как попытка к бегству. Это каралось отправкой несчастного в БУР – барак усиленного режима. Барак не отапливался, наказуемый находился ночью в нательном белье, днем отправлялся на каторжные работы.

Наше ватное обмундирование было черного или темно-синего цвета стеганое белыми нитками. Номера были написаны черной краской на белых кусках ткани и пришиты на спине, левом бедре и на шапке. Все это бросалось в глаза, особенно при попытке к бегству.

Лагерные бараки в Воркуте на окнах имели железные решетки, изготовленные из железных обручей бочек, в которых привозили квашеную капусту для заключенных. Если в Ухте в сельхозлагерях росла маленькая черная капуста, то в Воркуте только трава и карликовые березки.

Физиологические потребности осуществлялись внутри барака в параши (деревянные бочки), которые уносили дежурные дневальные. В их обязанность входило также принести питьевую воду, кипятить воду в титане, топить углем печки, вывозить золу и мусор.

При встрече с надзирателями мы были обязаны их приветствовать на расстоянии. На столбах около бараков были установлены громкоговорители, передававшие новости, а иногда даже и музыку.

Вспоминаю часто, как однажды по случаю кончины кого-то из высокопоставленных руководителей страны звучала 7-я неоконченная симфония Франца Шуберта. Была страшная пурга. Я обнимал столб и слушал эту траурную музыку. Надзиратель, который меня знал, торопил меня, спешил закрывать наш барак на замок. Я попросил его подождать минуту, «дослушать неоконченную симфонию». Надзиратель был сокрушен моей просьбой, указал пальцем на висок, давая понять, что я чокнутый.

Во время моего пребывания в Ухте и Воркуте огромную помощь оказал мне польский инженер Генрих Ясинский, который в условиях лагеря мог сконструировать весьма пригодные рентгенодиагностические аппараты. Эти аппараты помогали мне в моей врачебной работе.

(В 1996 году я был приглашен в Польшу бывшими политзаключенными из ГУЛАГа. Встреча в Варшаве с Генрихом Ясинским была для нас обоих огромной радостью. Он был управляющим по снабжению медицинской аппаратурой лечебных учреждений.)

Среди заключенных были специалисты высочайших квалификаций. При отсутствии стеклянных шприцов изготовляли великолепные металлические шприцы, физиотерапевтическую аппаратуру вплоть до ультрафиолетовых облучателей.

Из-за хорошей работы я получал зачеты и вышел из лагеря 27 ноября 1952 г. вместо 6 марта 1953 г.

Но радость моя была кратковременной, так как вместо освобождения с паспортом мне дали расписаться, что я ссыльный, будучи румынским подданным, с местом пребывания в городе Воркута – бессрочная ссылка с обязательной отметкой в комендатуре два раза в месяц в не фиксированные дни. При любой попытке покинуть город Воркута каралось сроком 20 лет каторжных работ.

Речлаг был хозрасчетный лагерь, то есть каждый заключенный имел «зарплату», из которой удерживали на оплату охранников, освещение лагеря, питание и другие расходы на наше содержание. При выходе из лагеря я получил 4 тысячи рублей. После моего условного освобождения я работал врачом рентгенологом в поликлинике северного района города Воркуты. В феврале 1953 г. на основании ходатайства центральной больницы города Ухты был переведен для продолжения ссылки в Ухту. Я был назначен врачом рентгенологом больницы сангородка для вольного населения. Главным врачом был ссыльный немец из Украины Эзейбраун Эмиль. Он, великолепный хирург не побоялся взять меня на работу без диплома, зная понаслышке о моей врачебной квалификации.

В 1955 году мне вручили удостоверение личности, в котором была указана национальность – молдаванин. Этим самым я становился советским гражданином.

20 сентября 1956 г. я получил справку из Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР № 4н-06048/56.

«С П Р А В К А

Дело по обвинению Цэцулеску Александра пересмотрено Военной Коллегией Верховного суда СССР 8 сентября 1956 г.

Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 30 ноября 1946 г. в отношении Цэцулеску А. отменено, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

Председательствующий судебного состава Военной Коллегии

Верховного суда СССР

полковник юстиции подпись /Лихачев/»

Все остальные 17 человек, входивших в нашу сфабрикованную группу, были реабилитированы, большинство посмертно, спустя 40 лет.

Центральная библиотека Ухты имела абонемент в Ленинской библиотеке в Москве. Благодаря заведующему библиотеки я ежемесячно получал стопку медицинских журналов на французском, немецком, испанском и английском языках и был всегда в курсе новинок медицинской науки и особенно по рентгенологии. Я не имел удостоверения врача. И после многих мытарств через несколько лет мне удалось получить из Бухареста диплом доктора медицины и хирургии, выданный мне в 1941 году. На основании этого руководство санитарного отдела Ухтакомбината получило для меня путевку для повышения квалификации в Ленинград. По пути в Ленинград я остановился в Москве и добился приёма у ректора Центрального института усовершенствовании врачей госпожи Лебедевой, в прошлом министра здравоохранения. С её благословления мне разрешили учебу в Москве; путевка в Ленинград была годна и для Москвы. Это разрешение для меня было очень важным, так как в моем удостоверении личности был еще пункт 39, на основании которого мне было запрещено останавливаться более 24 часов в городах: Москва, Ленинград и областных центрах. Я бесконечно благодарен ученому с мировым именем, единственному лауреату Ленинской премии по рентгенологии профессору Самуилу Ароновичу Рейнбергу, который заведовал кафедрой рентгенологии. Этот выдающийся ученый дал согласие быть моим научным руководителем. Я защитил диссертацию кандидата медицинских наук 11. апреля 1960 г. в Московском институте рентгенологии и радиологии. В июне 1960 г. я получил диплом кандидата медицинских наук. Мои научные исследования по рентгенологии, гинекологии и акушерству были напечатаны в ведущих журналах по этим специальностям в Москве. Я был приглашен на Всесоюзные съезды по рентгенологии в 1959–1961 гг., избран делегатом на Всесоюзный съезд в 1964 г. в Ташкенте и в 1970 г. – в Тбилиси. Был избран членом правления Всесоюзного научного общества рентгенологов в 1964–1970 гг.

В 1962 г. на основании конкурса я был назначен заведующим кафедрой рентгенологии в городе Калинин (в настоящее время Тверь). В 1963 году был избран старшим научным сотрудником научно-исследовательского института онкологии в городе Кишиневе. В Молдавии я был членом ученого совета Министерства здравоохранения республики Молдова и также государственного Кишиневского медицинского института и онкологического института.

В 1965 г. я был назначен главным рентгенологом Министерства здравоохранения республики Молдова и также председателем аттестационной комиссии врачей по рентгенологии. Заведовал курсами специализации по рентгенологии. Я являюсь руководителем 8 диссертаций кандидатов медицинских наук, защищенных в Кишиневе и Москве.

В 1966 г. я получил диплом Ученого звания старшего научного сотрудника и диплом «Отличника здравоохранения» министерства здравоохранения СССР. Три мои научные работы помещены в «Малую советскую энциклопедию».

С 1966 г. я пенсионер по первой группе как врач-рентгенолог.

Я горжусь, что я румын и что моя профессия врача была хорошо оценена. Румынская медицинская школа всегда имела высокий профессиональный уровень. Самую большую радость я получил в 1960 году, когда мне вручили справку о моей реабилитации по решению Военной Коллегии Верховного Суда СССР.

Я должен исповедоваться, что, живя среди русских, я не был никогда оскорблен, унижен или обижен. Всегда радовался огромному уважению как врача и румынского интеллектуала. Я был и остался румыном и горжусь этим. Без ложной скромности могу сказать, что румынская медицина имела во мне хорошего специалиста, что и делало честь нашему народу.

Молчаливый, скромный, эрудированный: генерал Аврамеску

Семья генерала Аврамеску и я проживали в одной квартире. Они мне доверяли во всем как врачу. Они знали мой социальный уровень, а я знал разницу между мной врачом, приравненным к младшему лейтенанту, и единственным генералом армии в Румынии. Это было что-то незабываемое. Генерал Аврамеску был удивительно скромный. Достаточно молчаливый, с большим терпением выносил капризы своей супруги. Мы столовались вместе. Однако он часто отсутствовал, задерживаясь на командном пункте.

Я как врач немного знал об истории знаменитых полководцев древнего мира и современных времен. Я был всегда рад и впечатлен эрудицией генерала Аврамеску, когда в беседах излагал много интересного из военной истории. Но он никогда не рассказывал о положении на фронтах. Я замечал его переживания при возвращении с работы, по-видимому, вызванные чрезмерными требованиями Советского командования с целью усиления военных действий румынских войск в Словакии. Это приводило бы к большим потерям в войсках.

Я имел с собой медицинскую литературу, немецкие брошюры по диете. Генерал был приверженец разумного и умеренного питания. В одной из немецких книг среди оригинальных методов лечения была методика пальцевого массажа головы при мигрени, усталости, бессоннице. Некоторые из этих методов я применял к генералу.

Генерал ценил искусство и архитектуру. Я помню случай, когда фронт находился в Венгрии, и он был ошеломлен вандализмом, которому подвергся дворец одного графа, памятник истории. Он был возмущен следами костра на великолепном дубовом паркете, где вместо дров использовались книги из библиотеки дворца.

В мае 2001 г. ко мне приехал в гости Палтин Стурзда. Я думаю, что он и я являемся единственными выжившими из тех далеких событий. Я ему рассказал, каким образованным, настоящим эрудитом был его дедушка: он декламировал из де Белло галико Юлия Цезаря, знал военные походы Наполеона Бонапарта, говорил, что история военных сражений вернее отражает события на фронтах и меньше человеческие достижения.

Запах горького миндаля

Несколько лет тому назад я имел право без каких-либо ограничений познакомиться со своим судебным делом. Я хотел знать, кто на нас доносил. Мне вручили два больших тома в голубом переплете, на которых было написано «Дело Андреаса Шмидта». Для меня Андреас Шмидт был знаменитый неизвестный, и также 17 человек в этом деле были мне совершенно незнакомы, за исключением жены генерала Аделы Аврамеску. После 10 лет перевоспитания она жила в Бухаресте на улице Теляжен. В списках допрошенных не фигурировал ни генерал Аврамеску, ни младшая дочь Феличия. Нигде я не мог найти в этих двух томах ничего о генерале и о его дочери. Было написано только: «…2 марта, направляясь к начальнику Украинского фронта, находясь в автомашине во время немецкой бомбежки был убит генерал Аврамеску». Дочь его покончила с собой 6 марта 1945 г. Смерть Феличии подтверждена протоколом судебного эксперта, в протоколе которого было написано, что при вскрытии тела усопшей Феличии Аврамеску Стурдза кровь, извлеченная из сердца, имела запах «горького миндаля», специфический запах цианистых соединений. Таково было заключение судмедэкперта СМЕРШа.

Я уверен, что я единственный из обвиняемых по этому трагическому делу, кто мог перелистать эти тома, потому что я имею российское гражданство. Недавно Палтин Стурзда, будучи в Москве, познакомился с документами, касающимися его мамы. После трудоёмких поисков ему удалось, вероятно, найти место вечного покоя мамы в общей могиле.

Среди 17 обвиняемых, но не осужденных, во главе с Андреасом Шмидтом еще немецкие журналисты из Брашова, Сибиу и Медиаш. Заочно приговоры были вынесены Особым совещанием сроком от 8 до 25 лет исправительных работ в лагере. Я не мог найти никаких обвинений в мой адрес, которые бы служили причиной моего ареста 6 марта 1945 г.

Однако когда в 1956 году в Ухте истек срок моей высылки и я получил первый раз советский паспорт, то есть удостоверение личности, я был рад. Для получения паспорта мне выдали удостоверение о том, что я был осужден Особым совещанием по статье 58 Уголовного кодекса пункта 2, то есть вооруженное восстание, пункт 11 организация и пункт 17 недонесение. Эта была настоящий абсурд и самовольность. В досье я нашел квитанции с перечнем личных вещей, отобранных при аресте: обручальное кольцо из желтого металла, медальон из желтого металла, наручные часы «Докса» и 17 тысяч лей. И все исчезло в черной вечности.

Генерал Танака

После капитуляции Японии в 1945 году в камеру Лефортовой тюрьмы, где находились полковник генштаба Букин Борис Сергеевич и я, привели японца в военной форме без погон. После которого знакомства он сказал, что он генерал Танака из Квантунской армии. Он мог говорить по-французски и по-немецки, что очень нас обрадовало. Борис Сергеевич, будучи из дворян, хорошо говорил по-французски. Я спросил генерала Танакапо-немецки: «Правда ли, что побежденный самурай кончает жизнь харакири?» Он ответил: «Япония не побеждена, а просто капитулировала по приказу их императора Микадо Хирохито». Побежденный самурай сначала обезглавит жену и детей, чтобы не нести позор в народ, и только после этого кончает жизнь самоубийством.

Через несколько дней после ночного допроса Танака дал нам понять о тенденциозности следствия по их делу.

Меня всегда интересовали быт, культура Японии. Я знал, что у них существует моногамия и что положение жены в браке ниже, чем положение мужа. Я его спросил, как долго он ухаживал за своей женой до замужества. Он ответил, что у него на родине не существует равенства мужчин и женщин в быту, личных отношений. К примеру: в поезде в переполненном вагоне сидит муж, а жена стоит. Иначе, если уступишь место жене, тебе покажут знак – указательный и средний пальцы ставят поперек под носом, что обозначает «ты под каблуком у жены». Когда семья моется, то вначале в ванной моется муж, мальчики, мужская прислуга, потом жена, дочери и женская прислуга. На вопрос: кто такие гейши, это молодые женщины легкого поведения? Он ответил, что гейши – это молодые образованные, но бедные девушки, зарабатывающие себе деньги на приданное. Они поют, красиво сервируют стол, умеют хорошо подогревать японскую рисовую водку «сакэ». Оплата услуг гейши зависит от времени суток и длительности работы, чем ближе к ночи, тем она дороже. Гейши являются служащими учреждения. Более близкие или интимные отношения не входят в их обязанности, это добровольное или обоюдное согласие. Я спросил генерала Танака, что скажет жена, если узнает, что Вы были у гейши. Он мне коротко ответил: «Муж, у которого жена может узнать, что он задержался у гейши, не должен ходить к гейше!». Он был рад, что мог говорить со мной по-немецкии по-французски. Он сказал мне: «Учитесь русскому языку, он вам пригодится, мы долго еще здесь будем». Он видел, как я учил русский язык с помощью Бориса Сергеевича Букина: на черной стене камеры доставал пальцем на верху стены мел (она была покрашена мелом вверху) и писал. Зная грамматику других языков, я старался узнавать сначала корень слова, и затем прибавлял к корню приставки в алфавитном порядке, а потом усваивал окончание. К примеру, слово «ходить», от него образуются «вход», «восход», «выход», «уход» и т.д. При выходе из тюрьмы я знал более трех тысяч слов, но говорил с ужасным акцентом, не знал значения мягкого и твердого знаков.

Шандор Радо

Из других интересных людей, с которыми я встречался в тюрьмах и лагере, незабываемой осталась дружба с выдающимися учеными картографом венгром Шандером Радо. Это было на третьей нефтешахте в поселке Нижний Доманик. Однажды на проходной между лагпунктом и производственной зоной передо мной стоял близорукий мужчина с запотевшими очками и объяснял надзирателю, что идет на работу в ППЧ (планово-производственная часть). Я догнал его и спросил: «Вы венгр?». Он был удивлен. Я сказал, что я румын и хорошо знаю звучание венгерского языка. Быстро завязалась наша дружба, тем более что мы свободно оба объяснялись по-немецки. Он мне рассказал следующее. В 1936 году он как ученый картограф был автором первого атласа города Москвы. За это он получил гонорар в сумме 4000 рублей и приобрел облигации трехпроцентного золотого займа. Облигации оставил на сохранение в управлении сберегательной кассы г. Москвы. Находясь в лагере в 1947 году и нуждаясь, он вместо 4000 рублей получил 400 рублей «деревянных».

Он охотно рассказал свою биографию. Во время войны он работал в Швейцарии в туристическом бюро, которое являлось его «крышей» в разведывательной деятельности. Огромный интерес представляет его книга мемуаров «Под псевдонимом Дора», изданная Военным издательством Министерства обороны СССР в 1978 году в Москве. Эту книгу он мне вручил в 1979 году при встрече в Москве в университетской гостинице на Ленинских горах с посвящением: «Дорогому Александру Цэцулеску на добрую память» – Шандор Радо, Москва, 28 мая 1979 г.

Его мытарства начинались после окончания войны с Японией. Полученные данные из генштаба Вермахта Германии он передавал генштабу Советского Союза. Эти данные имели огромную ценность для ведения успешных военных действий советских войск. Для вознаграждения его заслуг перед Советским государством он был приглашен в Москву. Он с радостью получил приглашение, но должен был задержаться в странах Среднего Востока, где имел график лекций. Специальным советским самолетом он прилетел из Александрии Египта в Баку, где его встречали со всеми почестями. Из Баку другим самолетом он летел до Москвы. Он поинтересовался, в какой гостинице будет размещен. Ему ответили любезно, что недалеко от гостиницы «Москва». Однако, к его огромному удивлению это была не гостиница «Москва» и даже не «Савой», а была всемирно известная «Лубянка».

По решению Особого совещания НКВД СССР он был осужден на 8 лет ИТЛ по 58 статье Уголовного Кодекса, литеру ПШ (подозрение в шпионаже) и отправлен в лагеря Ухткомбината на третью нефтешахту, где мы и познакомились.

Свой арест и приговор к 8 годам ИТЛ он не рассматривал как недоразуменье, а как черная неблагодарность вышестоящих инстанций генштаба Советского Союза. Он допускал, что умалчивание его бесспорны заслуг и его лепты в победе не должны ущемлять заслуги некоторых полководцев. Он сказал «ихь бин эделькоммунист», то есть «Я благородный коммунист» и то, что я делал, не из-за сребролюбия. К тому же я как венгерский еврей ненавидел нацизм.

Наша дружба длилась около двух лет. Мы встречались по вечерам в моей комнатушке при стационаре, которым я заведовал. У нас были бесконечные беседы. Он знал превосходно географию Советского Союза, знал все притоки Волги, Оби, Енисея, Лены. Знал, что слово «Енисей» на языке народов севера обозначает «большая вода» и что в Дудинке во время паводка ширина устья Енисея достигает 40 километров.

Он был огорчен, что антропогенный фактор нашей цивилизации стал геологическим и географическим. Он боготворил классиков европейской музыки, преклонялся перед венгерскими рапсодиями Франца Листа, был поклонником румынского пианиста Дину Липпати, проживающего в Швейцарии, и безумно любил свою соотечественницу Ани Фишер, начинавшую как пианистка-вундеркинд.

Когда я его спросил, верит ли он в Бога, он ответил: «Я не воинствующий атеист. На моем столе долгое время находилась драма немецкого писателя Готхольда Лессинга «Мудрый Натан» как настольная книга». Литературу он знал хорошо, особенно европейскую.

В конце 1949 г. он мне с радостью сказал: «Меня пригласил сегодня начальник лагерного пункта Иван Тимофеевич Лыга, с которым мы пошли к начальнику шахты Николаю Васильевичу Степаненко. Они оба мне заявили, что я буду скоро освобожден, и дали мне примерить гражданский костюм». Через несколько дней мы расстались, и я ему дал адрес родителей моих в Бухаресте. Я долго об Александре Гавриловиче Радо ничего не знал.

В 1976 г. со своей супругой я совершал автопутешествие во время отпуска и в Румынии приобрел карту автодорог Венгрии. С удивлением я увидел, что редактором был Шандор Радо, то есть мой друг Александр Гаврилович Радо. Находясь в Будапеште, я не смог узнать его адрес. Только по возвращению в Москву через доброго знакомого заведующего кафедрой картографии Московского государственного университета Александра Михайловича Берлянда мне удалось узнать его адрес в Будапеште. Кроме того, они хорошо знали друг друга. Оказалось, что Радо часто бывает в Москве на научных конференциях. Я тут же написал письмо Александру Гавриловичу. И так началась наша переписка. Нам удалось встретиться в мае 1979 г., когда он приехал в Москву на очередную конференцию. Он мне рассказал, что после отъезда из Ухты не был освобожден, а был отправлен в картографическую «шарашку» в Новосибирск. Работая там, он был удивлен, как методично искажались географические карты с целью запутать неприятеля тех времен. Но он сказал, что при современной технике аэрофотосъемок это не имело значения.

Он был освобожден не по окончанию срока, а по ходатайству его супруги, члена Коминтерна от французской коммунистической партии в 1956 году. Оба его сына являются гражданами Франции и живут в Париже. С правительством Венгерской народной республики его отношения были прохладными несмотря на то, что он почетный доктор наук, доктор экономических наук, президент картографического общества Венгрии и сопредседатель географического общества Венгрии. Он был дважды женат. Обе его супруги скончались от злокачественных опухолей, он очень скорбел по ним.

Шандор Радо погиб в авиакатастрофе, насколько мне известно.