<p><i>«Мы за ценой не постоим...» — эти слова из популярной песни могут быть девизом всех предыдущих режимов нашего многострадального государства. </i></p><p><i>По количеству жертвоприношений мы можем конкурировать, очевидно, лишь с древними государствами, где человеческие жертвоприношения были возведены в религиозный культ. </i></p><p><i>Это повествование посвящается ста тысячам заключенных — рабов, строителей так называемой «мертвой дороги». Позволю себе, на правах её строителя, переименовать в «Умершую дорогу». </i></p><p>&lt;…&gt;</p><p><strong> </strong></p><p>Часть первая</p><p><strong>Реквием по умершей дороге</strong></p><p> </p><p>Уважаемый читатель, кто в детстве не зачитывался «Хижиной дяди Тома» Бичер-Стоу и «Пятнадцатилетним капитаном» Жюля Верна? Ближайший экскурс в историю: телевизионный сериал «Рабыня Изаура». Ведь именно оттуда мы наши жалкие «шесть соток» — милостыню государства, из немереного пространства России, стали гордо называть: «фазенда»! Жизнь замирала в стране, когда показывали страдания хорошенькой рабыни и жестоких плантаторов Юга Америки, но потом была война прогрессивного Севера и рабовладельческого Юга, и справедливость восторжествовала. Популярность этого сериала могла конкурировать с сериалами «Щит и меч», где мужественный Иоганн Вайс — Александр Белов — обводит вокруг пальца всю верхушку Третьего Рейха, или штурмбанфюрер СС Штирлиц (разведчик Исаев), которому для подпитки энергией один раз в десять лет привозят на трехминутное немое, визуальное свидание жену, и он опять готов на дальнейшие подвиги: добывать, походя, секретные сведения. Что ему все гимлеры, мюллеры, борманы, да он их «делает», как хочет! Все правильно! Народ нужно кормить сказками, особенно, когда на жену можно посмотреть один раз в десять лет! Но на реанимированный фильм — повтор фильма о молодости непобедимого и непотопляемого Исаева, где действует молодой человек с внешностью альфонса или приказчика парфюмерного магазина — народ уже не купился, даже несмотря на то, что Исаев, сочетавшись законным браком, верный себе, мгновенно отправляет жену куда-то очень далеко-далеко без традиционного финала, наслаждения, а сам с той же надписью на лбу: «Я советский разведчик!» продолжает творить чудеса. Обидно, что «они» о нас думают так унизительно! Был у нас один единственный разведчик в фашистском логове, но, к сожалению, погиб быстро. Правда, была и «Красная капелла», но и она была разоблачена и прекратила свое существование. А зачем автору так писать унизительно о нашем героическом прошлом — с одной целью, чтобы показать, насколько легко манипулировать общественным мнением и сознанием, особенно такого народа, как наш — доброго, доверчивого и сострадательного к чужой беде. Бедный дядя Том («Хижина дяди Тома»). Бедные Бат, его старик-отец, Актеон и Геркулес — рабы («Пятнадцатилетний капитан»); бедная, милая Изаура! Их действительно очень жаль. Но почти одновременно во времени уже существовали «Норильск», «Колыма», «Воркута», «Караганда» и т. д. с их сотнями тысяч погибающих от голода и непосильного труда рабов. Сравнение неуместно, но почему же? Где-то там, в далекой Африке, отлавливали негров, гнали в колодках, рогатках, цепях на побережье и грузили на специально оборудованные клиперы или корветы, где были очень жестокие капитаны, как Н.П. капитан Леду («Таманго» Проспера Мериме). Было, все это было в те далекие столетия... И бедных чернокожих негров ловили в Африке, и везли в массовом количестве в далекую Америку, где они трудились на хлопковых полях под бичами надсмотрщиков, проживая в немыслимых условиях — в хижинах на скудном рационе. Это все было — свидетельством тому огромное по численности чернокожее население афроамериканцев современной Америки. Но ведь белые, плохие работорговцы, ловили бедных негров, продавали их еще более плохим белым рабовладельцам-плантаторам. Наконец, работорговля была запрещена во всем мире, последних капитанов повесили на реях их клиперов или фрегатов. Ну а теперь вернемся в двадцатый век: попробуем орудие труда мотыгу заменить на кирку, надсмотрщика на надзирателя, лачугу на барак, миску риса или похлебку из кукурузы на скудную пайку хлеба и миску водянистой пшенной каши, одежду сравнивать не будем — там холщевые штаны, а у нас ватные штаны и телогрейка, климат не тот! Так какой же результат сравнения? Вот только «там» ловили бедных негров, обращали в рабство и губили тяжелым трудом и лишениями. А у нас одни «белые» по приказу Великого Вождя отлавливали других «белых» — страна ведь многонациональная, охватить нужно всех, и обращали своих сограждан в самое настоящее рабство, может быть, иначе можно назвать подневольный рабский труд, подконвойный, поднадзорный, при проживании в бараках, в зоне, ограниченной периметром колючей проволоки со сторожевыми вышками на углах? Так как иначе назвать? То рабство было массовым явлением за давностью лет, число вывезенных в Америку рабов трудно подсчитать, но ведь вывозили рабов и на кофейные плантации Бразилии, на плантации сахарного тростника Кубы, Ямайки и на плантации каучука той же Бразилии. Количество наших рабов также не поддается учету: со времен доклада в ООН о количестве заключенных в СССР первой «правозащитницы» — Элеоноры Рузвельт — вдовы покойного президента США, пошло гулять число — шестнадцать миллионов з/к (заключенных). Это количество «гуляет» и переходит из издания в издание. Вот, например, автор статьи: «Это сладкое слово — реформа» (журнал «Москва», 2008, № 10) договорился до того, что озвучил число выпущенных из ГУЛАГа в 1956 году — в пятнадцать миллионов человек! Уважаемый историк, сидящий в тиши своего комфортного кабинета! Понимает ли он и в состоянии ли осмыслить — пятнадцать миллионов человек? Во время бериевской (хрущевской) амнистии 1953 года было выпущено из лагерей чуть более одного миллиона человек — один миллион двести тысяч — страна задохнулась от грабежей, насилий и других преступлений. Ну а теперь сравните, сопоставьте с пятнадцатью-шестнадцатью миллионами? Почему до сих пор бытует это заблуждение, что одновременно в заключении находилось такое количество политических и уголовных заключенных? Из кабинета крайне трудно осознать, что же происходило на самом деле: при всей разветвленной огромной системе лагерей, они не в состоянии были бы вместить шестнадцать миллионов одновременно! Было «движение» — страшное слово, несмотря на всю обыденность его звучания. Ведь ни один мясокомбинат не выдержит, если не будет перерабатывать всех поступающих животных. Специально избегают слова «скот». Сравнение аморально, но как убедительнее объяснить ситуацию «движения»: был естественный «отход» — смерть больных, пожилых, был отстрел, был голод, были очень тяжелые для выживания двух-, трехнедельные этапы (автор все это прошел на собственном опыте), а вы, историки? И тогда «отход» был, когда везли рабов на плантации, только не называлось это «Этапом». «Этап» — это родное, наше слово, досталось от царского режима, когда гнали арестантов по Владимирке на каторгу. Мы ведь также «гнали», но время внесло усовершенствование: теплушки, баржи и т. д. А так ведь, все то же, кстати, и паек этапный не изменен с тех, царских, времен: хлеб, или же во время длительного этапа — сухари и неизменная, вечная селедка, иногда соленый огурец. Правда, если конвой сжалится — даст воды, то можно не ломать зубы каменными сухарями, а сделать «тюрю» — сухари размочить в воде, но если попадется совестливый начальник конвоя и распорядится выдать на каждого этапируемого — один спичечный коробок сахарного песка — вечная, незыблемая дневная норма — так тогда «тюря» — это вообще уже просто наслаждение! («Тюря» — лагерный жаргон).</p><p>Это было несколько длинное введение в тему повествования: где-то «там» были лагеря, где-то «там» были страшные «комбинаты» смерти — Колыма, Воркута, Караганда, да уже чадил тяжелым, медным дымом Норильск — никелевый, неисчерпаемый долларовый банк наших олигархов, но это все было далеко, где-то «там» места гибели граждан СССР.</p><p>Да и где мне вообще было знать, что за подписью Вождя вышел такой будничный, такой неприметный приказ (постановление), совершенно изменивший всю мою дальнейшую жизнь. Сам себе говорю, что чудом «выплыл». А ведь большинство навсегда осталось там, в вечной мерзлоте, правда лохмотья телогреек и ватных штанов уже истлели, а кости растащены и изгрызены росомахами и песцами — минеральный голод. Не ищите могилок, историки и туристы, не пляшите на наших костях! Нет уже их, поиск бесполезен. Аморально мародерствовать, господа туристы, там, где мы погибли. Полное мое право писать «мы». С первого по последний день провел на стройке №503 — гибельной для несчетного числа заключенных «Мертвой дороге», как ее теперь почтительно называют в роскошно изданном увесистом томе «Полярная магистраль». Издано Министерством путей сообщения, а оно у нас очень богатенькое — тарифы все время неоправданно завышает! Так вот оно, это постановление, за подписью Богоподобного Вождя, которое внесло столько бедствий в мою жизнь и в жизнь моих товарищей:</p><p> </p><p>«Совет министров СССР</p><p>Постановление</p><p>От 29 января 1949 г. №384-135сс</p><p>Москва, Кремль.</p><p>О строительстве в районе Игарки на реке Енисей морского порта, судоремонтного завода и жилого поселка Главсевморпути и железной дороги от города Салехарда к порту.</p><p>Выписка</p><p> </p><p>Совет Министров Союза СССР постановляют: ...Построить морской порт, судоремонтный завод и жилой поселок Главсевморпути при Совете Министров СССР в районе Игарки на реке Енисей, вместо мыса каменного в Обской губе.</p><p>В связи с этим изменить направление железной дороги от ст. Чум-мыс Каменный, направив ее от г. Салехард к месту расположения нового порта, в районе Игарки на реке Енисей.</p><p>Председатель Совета Министров Союза СССР:</p><p>И. Сталин</p><p>Управляющий делами Совета Министров СССР:</p><p>Н. Чадаев».</p><p> </p><p>Великий Вождь отдал распоряжение, и мгновенно всё пришло в движение, завертелась бешеная карусель: огромное количество грузов всеми видами транспорта стали перебрасываться в г. Игарку и в промежуточный пункт строительства будущей трассы — неизвестный поселок Ермакове, который назывался скромно «станок» и был почти неприметен на карте. С грузами все ясно — леденящая душу подпись «И. Сталин» открывала двери всех складов, заводы мгновенно кидались выполнять срочный заказ — «Сталин приказал», снабженцы, опережая себя, отгружали грузы для новой стройки, которая, естественно, была самая сверхсекретная, самая сверхсрочная, самая, самая сверхстратегическая. В этом была определенная доля истины: северные берега нашей страны были совершенно не защищены, и во время Великой Отечественной войны немецкие подводные лодки рыскали почти беспрепятственно по северным морям, а немецкий крейсер «Адмирал Шеер» (из серии малых, «карманных» линкоров) подошел к острову Диксону, обстрелял его, произвел большие разрушения, было много раненых и убитых. Проявив незаурядный героизм, защитники острова линкор отогнали. Для лечения раненых привозили врачей-хирургов из города Норильска! Вопрос о рабочей силе, естественно, не возникает. Со всей необъятной страны потянулись этапы «белых» рабов на огромную Красноярскую пересылку (район Злобино) — пересылку-накопитель рабочей силы (вот как трактовать будем сокращение: рабской силы или рабочей силы?). По Енисею потянулись всеми видами плавучих средств многочисленные этапы на вновь организованную огромную стройку. Для дислокации строителей-заключенных был организован в Игарке лагерь для заключенных на семь тысяч человек, с учетом отправки части из них на строительство непосредственно железной дороги, на ее трассу. В дальнейшем этапы стали прибывать прямо на трассу, в поселок Ермакове Счет пошел на десятки тысяч, перевалив за сто тысяч человек. Понимаю, историков это число не впечатляет, но что поделаешь... В качестве начальника лагеря в Игарке была подобрана достойная кандидатура, даже облагороженная очками, — майор Симонов. На Красноярской пересылке, напившись, а он продолжал пьянствовать и в дальнейшем в Игарке, майор Симонов развлекался несколько своеобразно: он шел в ШИЗО, а штрафной изолятор на пересылке был масштабен — тридцать тысяч заключенных одновременного содержания. Просовывал ствол нагана в незастекленный глазок и открывал стрельбу, нет, он никого не убивал, но ему очень нравилось наблюдать, как в ШИЗО в безумном испуге люди начинали метаться, как крысы, прячась в углы, прилипая к полу, лишь бы уйти из сектора обстрела. Именно в это время мне «посчастливилось» находиться на Красноярской пересылке. С дальнейшей «деятельностью» майора я столкнулся, когда уже работал хирургическим фельдшером Игаркского лазарета для заключенных: пришлось накладывать гипсовые лангеты на сломанные предплечья жене майора, после того как он в пьяном состоянии, упрекая в неверности, начал избивать ее рукояткой нагана, а она защищала лицо руками. Начальником стройки был назначен полковник Барабанов — полная противоположность майору: блестящий полковник, красавец, с рядами орденских колодок и со Звездой Героя СССР. Он заслуживает более подробного и благожелательного описания, хотя непосредственно судьба нас не сводила, не так, как с другими северными начальничками. Приходилось видеть его издалека, всегда в присутствии свиты. Его биография, с точки зрения любого кадровика времен Ежова-Берии, безупречна: родился в Московской области в 1900 году, в 1924 году уже окончил Ленинградскую военно-хозяйственную академию, а дальше, уже с 1 июля 1924 года, он помощник уполномоченного ОГПУ Москвы (страшная организация!). В январе 1929 года он уже заместитель начальника ОГПУ всего Среднеазиатского военного округа. Через год он уже опять с повышением: в Москве начальник ОГПУ первого корпуса. В 1932 году он уже заместитель начальника управления войск ОГПУ Московской области и, наконец, в 1939 году он назначен начальником третьего отдела и заместителем начальника Дмитровского ИТЛОГПУ. А дальше все уже мое «родное» — предвестник встречи полковника и заключенного: в 1942 году старший лейтенант госбезопасности Барабанов назначен начальником Саратовского ИТЛ (исправительно-трудового лагеря) НКВД. Это значит, при нем в подвале Саратовского НКВД уморили голодом гениального ученого-генетика Николая Ивановича Вавилова, одетого в рубище — мешок с отверстиями для рук и головы! Не исключено, что старший лейтенант Барабанов был знаком и со следователем по фамилии Хват, который пытал и морил голодом Вавилова. Продолжим биографию — она того заслуживает: далее он уже начальник Северо-Печорского УИТЛ (Управления исправительно-трудовых лагерей) НКВД (пос. Абезь Коми АССР). Трудновато там было выжить под его началом — много трупов осталось. Далее опять взлет: уже полковник Барабанов — заместитель начальника всего ГУЛЖДС (Главного управления лагерей железнодорожного строительства) МВД СССР — огромного монстра, в подчинении которого находились сотни тысяч моих собратьев — заключенных, двести пятьдесят пять тысяч восемьсот шестьдесят пять человек. Следующий этап карьерного взлета — он начальник ГУЛЖДС МВД СССР, и у него непосредственный деловой контакт с «исчадием ада» — сталинским выкормышем — Нафталием Френкелем (о нем подробно в книге «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицына), и финал взлета: начальник УИТЛ строительства железной дороги Салехард - Игарка.</p><p>Вот и встретились!</p><p>Как раз и я «подоспел» этапом из Красноярска к самому началу стройки №503. В конце августа меня уже пригнали водным этапом по Енисею в город Игарку. Рабочая сила все прибывала и прибывала — стройка, начатая по желанию Отца Народов, набирала обороты. Не имея строительного образования и имея возможность передвижения по городу Игарке, ограниченную конвоем или оцеплением, трудно судить о масштабах стройки, но, во всяком случае, жизнь в тихой, богом забытой Игарке, известной мне лишь по книге «Мы из Игарки» — прочитанной в детстве, — забила ключом. Ожил порт: корабли сгружали сотни тонн продовольствия и огромное количество технических грузов. Штаб стройки занял половину административных зданий города, потеснив местное начальство. Положительный эффект от стройки — нашлась работа для прозябавших в Игарке ссыльных политических поселенцев. Многочисленные подконвойные бригады (а лагерь был на семь тысяч заключенных) начали создавать инфраструктуру стройки, строить «ПГС» — городок из бруса для ожидаемого пополнения города: обслуги жизнедеятельности порта, железнодорожного вокзала и т. д. Об организаторских способностях и техническом профессионализме полковника Барабанова судить не берусь — не тот визуальный охват. Но манерой общения и внешним видом полковник Барабанов явно отличался от одичавших в тайге полупьяных капитанов и майоров — эти звания были пределом их карьерного роста. Высший офицерский состав управления стройки: сам полковник Барабанов, полковник Сидельников, полковник Боровицкий, майор Цфас (из управления) явно отличались от вышеупомянутых капитанов и майоров. Но была еще группа военных, о которой все летописцы стройки почему-то не пишут, возможно, просто в силу своей отдаленности от стройки, они ведь почти все были по «ту» сторону колючей проволоки. Речь идет о разжалованных до звания младших офицеров и даже старшин, немногочисленной группе ссылаемых на север военных, которые отличались культурой поведения и явно стеснительным, доброжелательным отношением к заключенным. За долгие шесть лет, в течение которых я занимал самые различные лагерные должности и волею судьбы освоил многие лагерные профессии, мне приходилось с ними общаться. Причем при общении наедине они вообще относились просто по-дружески, без всякой лагерной субординации. Не берусь судить и предполагать, за что они были разжалованы, тем более, что откровенность была в данном случае исключена. Кстати, даже среди опытных заключенных были исключены вопросы: «А за что сидишь?» Мелкая лагерная вороватая шпана страшно гордилась своими подвигами, половину привирая. Опытные «авторитетные» воры, тем более воры в законе, были немногословны и избегали говорить о своих делах — уважение им и так хватало!</p><p>Полковник Барабанов был меценатом искусств и увлекался театром. А так как возможности у него были почти безграничны, то его эмиссары с незаполненными нарядами разъезжали по всей трассе Салехард - Игарка, выявляли артистов любого жанра, режиссеров, сценаристов, музыкантов и т. д. В наряды вносилась фамилия, и артиста срочно (подпись Барабанова!) этапировали в город Игарку. Так в Игарке создался высокопрофессиональный театр двух направлений: драма и оперетта. Местный бомонд не пропускал ни одного спектакля. В первых рядах всегда сидел сам полковник Барабанов. Артистам были созданы прекрасные условия: отдельное проживание в лагере, отдельно приготовлялась еда, были экипированы в полушубки и индивидуально пошитые гражданские костюмы. Думаю, психологически они себя чувствовали вне зоны и были дистанцированы вообще от огромной семитысячной зоны. Подробно останавливаться на списочном составе артистов нет смысла, так как этой теме посвящена масса опубликованных воспоминаний, принадлежащих многим из них, благополучно окончившим свой срок заключения, благодаря попечительству полковника Барабанова.</p><p>Правда одна жертва была: покончил с собой талантливый художник Дмитрий Зеленков, с личиной Христа и погибший почти в его возрасте — он повесился, безответно полюбив старшую дочь полковника Барабанова, кажется, её звали Леной. Он был очень красив и пользовался огромным успехом, разбив не одно женское сердце... Еще одна привилегия, дарованная артистам — беспрепятственное общение с женским полом, так как часть труппы Игарского театра составляли женщины из женского, сопредельного с мужским, лагеря. Местный, жалкий, почти самодеятельный драматический театр не выдержал конкуренции с театром заключенных, где играли и пели бывшие народные и заслуженные артисты и исполнители с международным именем. Театр перестали посещать, он закрылся, и артисты, патриоты своего отдаленного от цивилизации города, остались без работы. Правда, и артистам-заключенным недолго пришлось наслаждаться светом своей заслуженной славы: очевидно, полковник Барабанов недостаточно верно оценил весомость своего служебного положения и значение своих правительственных наград, даже включая Звезду Героя. Произошел инцидент: по распоряжению начальника политического отдела стройки — подполковника Штанько, грубого, тупого животного, в театре было запрещено аплодировать «врагам народа» (после каждого действия — зал взрывался аплодисментами, не меньше аплодировали и оформлению сцены — декорациям Дмитрия Зеленкова). После объявленного запрета, на следующем спектакле, после первого действия полковник Барабанов встал и демонстративно громко захлопал! Незаурядное мужество, достойное уважения! Вскоре деятельность полковник Барабанов на посту начальника 503-й стройки была прервана, и его перевели на строительство Цимлянского гидроузла Волго-Донского [канала МВД, полагаю, не без доноса начальника Политуправления — и вот самая значимая должность, оказывается, на стройке! ]</p><p>После отъезда полковника Барабанова, Штанько театр сразу! же разгромил, разогнав артистов по трассовым лагерям, правда, некоторым удалось зацепиться за КВЧ (культурно-воспитательную часть), получив «придурковые» должности и участвуя в жалкой лагерной самодеятельности, если она была. Участь ведущих артистов, которых Штанько особенно ненавидел, была значительно хуже — его стараниями они были все отправлены по спецнарядам в режимный лагерь Тайшета. Что такое лагерный произвол я познал на собственном опыте, но об этом ниже...</p><p>Условия жизни в семитысячном лагере были почти немыслимые: царил произвол, стоимость человеческой жизни была сведена к нулю. Смертность учитывалась весьма приблизительно, отчеты о смертности были «липовыми»: так, например, в лагерном отчете за 1951 год (состав и движение заключенных) — вспомни, читатель, магическое слово: «Движение», это очень объемное слово! — так вот, в отчете на 1 января 1951 года в Северном Управлении строительства №503 МВД значилось сто сорок человек умерших! Вероятно, нужно подробнее коснуться столь печальной темы (а где в лагерной системе ГУЛАГа не печальные темы!). Слово «умершие» — очень объемно: это и умершие от недоедания, от болезней, производственных травм (поножовщины и т. д.). Результат редких и, как правило, безуспешных попыток побега отчаявшихся людей. Иногда смерть была результатом «развлечения» солдат оцепления: поставить незаметную веточку (граница оцепления) и послать заключенного за дровами. Выстрел в спину — доказательство попытки побега, следует поощрение, но опытные заключенные всегда шли спиной вперед! А это уже никак не побег! Во всяком случае, убитого, умершего (инфаркт и т. д.) всегда несли в зону. Труд был интенсивным: «Давай!» _ подгонял бригадир, «Давай!» — орал десятник и прораб зоны. За все годы, проведенные на стройке №503, мне ни разу не приходилось слышать, чтобы главный прораб стройки инженер Данилин говорил нормальным человеческим голосом. Он метался по всей трассе строительства железной дороги (он же курировал все другие объекты стройки), и всегда орал, пересыпая «ор» отборным матом. Был вольнонаемным — никогда не сидел... Но, на самом деле, всем руководил внушительного роста, приятный и спокойный прораб из заключенных, звали его Василий Григорьевич. Мне приходилось с ним общаться. И все же об умерших: труп или трупы (стрельба или драки) вывозили из зоны обычно после развода, когда зона обезлюдела. Как правило, это была обязанность лагерного ассенизатора (такой горький парадокс!). Иногда для транспортировки за зону к нему прикрепляли возчика с лошадью. При проезде через вахту была граничащая с идиотизмом процедура: дежурный вахтер выходил с длинным заточенным штырём с загнутым кольцом на другом конце и пробивал труп в области живота. Штырь всегда стыдливо стоял в углу вахты. Куда бы убежал покойник в нижнем белье при тридцати — сорока — сорока пяти градусах мороза! Но, правда, не каждый солдатик был в состоянии проделать эту процедуру. Обязанностью ассенизатора было выкопать могилу, что в условиях вечной мерзлоты являлось делом почти нереальным. Поэтому закапывали неглубоко, иногда просто в снег. Ставили столбик с дощечкой или прибитой жестянкой, по распоряжению спецчасти присваивали какой-то номер, краска быстро блекла и исчезала. Иногда номер набивали гвоздем, тогда номер исчезал вместе с рухнувшим столбиком. Вывозили покойника в длинном дощатом ящике, который возвращали в зону и где-то хранили. Поэтому труп сохранялся недолго (это ответ на все бесчисленные вопросы — а где кладбища, если умирали в таком количестве?). Иногда из-за зоны слышалось тявканье и грызня песцов, растаскивающих останки. Крупные хищники подкрадывались неслышно и молча уносили свою добычу. Так умирали люди-строители, так умерла и сама дорога. Железнодорожный путь кое-где сохранился, а вот столбиков уже нет — не ищите... Итак, сто сорок человек умерших на сто тысяч завезенных на 503-ю стройку! Не берусь критиковать другие данные отчета (не та компетенция). Но о смертях — я «в теме», так как в это время уже работал фельдшером в Игаркском лазарете для заключенных, так вот, лишь по лазарету могу воспроизвести более ста человек умерших пофамильно. Так что же, на трассу, протяженностью более тысячи км, оставим около сорока человек погибших за год?! Даже в тех страшных условиях, в приспособленных под лазарет жилых бараках с типовыми нарами, медперсонал, в независимости от того, заключенный медик или вольный, самоотверженно боролся за каждую человеческую жизнь. Большинства их уже нет в живых, но они все заслуживают, чтобы их всех помянуть поименно на страницах этой книги. Итак: начальник лазарета Нина Антоновна Данковская — редкой души человек, боролась за жизнь каждого заключенного, доктор Клавдия Алексеевна Петрова, доктор Алексей Михайлович Шурыгин, мой спаситель из штрафной, погибельной зоны, доктор Клавдия Ивановна Оленева, доктор Дубровина, красавец, ссыльный грек доктор Склавас, милые медсестрички, самоотверженно за нами ухаживающие: Лена Сабельникова, Зина Вощянникова, Маша и Надя (к сожалению, за давностью лет, фамилии забылись). Доктора заключенные: мой незабвенный учитель — хирург-ас — Виталий Григорьевич Богданов, доктор Август Францевич Онгемахт, прекрасный диагност доктор Александр Морошкин, доктор Лев Болотов. Мои коллеги — лагерные фельдшера: Фёдор Чариков, Яша Горячкин, Виталий Голиков, Коля Погодин, Виктор Головин, Армо Арустомян, Алексей Малявко и автор этих строк... Вот только не могу помянуть добром начальницу медицинской части огромного лагеря — капитана медслужбы МВД по фамилии Долик — странное бесполое существо, злобное, считающееся женского рода... Почему-то полковник Барабанов лагерем не занимался, а облегчить жизнь заключенных мог! Лагерь полностью был во власти майора Симонова и капитана медслужбы Долик. Так как условия были невыносимые: голод, избиения конвоя, произвол и рукоприкладство надзирателей, заключенные стали писать жалобы в Москву, передавая их врачам или вольнонаемным инженерам для отправки, минуя лагерную цензуру. Наконец жалобы пробили равнодушие московских чиновников из МВД. Прибыла какая-то высокопоставленная комиссия. Для начала был открыт БУР (барак усиленного режима). Все происходило на моих глазах: барак представлял собой временное щелястое сооружение со сплошными нарами из тонких полярных березок — как на них спать? Какие-либо спальные принадлежности отсутствовали. Режим был тюремный — закрытый. Питание штрафное, скудное (хлеба надень — четыреста граммов!), горячая пища — один раз в сутки. Маломощная печка только чадила, охране БУРа было лень доставлять дрова (в жилые бараки заключенные сами приносили дрова с объектов), поэтому охрана в печку заталкивала телогрейку — дым из трубы шел... В БУРе в основном содержались воры, отказчики от работы, «промотчики» — проигравшие в карты верхнюю одежду. Более серьезных преступников отправляли в более «серьезное заведение» — штрафной изолятор (ШИЗО). Несколько раз меня туда вызывали для оказания срочной медицинской помощи: каменное строение, деленное на камеры — режим крайне суровый. Все же возникает вопрос: как же можно в своей стране, своим подданным создавать такие немыслимые, нечеловеческие условия жизни, пусть они уголовники, нарушили определенные статьи Уголовного кодекса, но ведь они же люди? До какой степени жестокости нужно дойти, чтобы создавать такие муки, или соревновались с фашистами, с их лагерями, кто больше мук создаст? После открытия БУРа к нам повалил поток пациентов, некоторых приносили на носилках. Подчас помощь просто запаздывала: некрозы после обморожения, не леченные, инфицированные огнестрельные ранения — гангрены и остеомиелиты, скоротечный туберкулез, желтуха, водянка, рожа — да все и перечислить немыслимо, с чем пришлось столкнуться. Некоторых удалось спасти, потом, когда я попадал на общие работы, помнили добро и защищали от своих: «Это наш лепила — он человек!» Управление стройки перевели ближе к трассе — в поселок Ермаково. Теперь он уже именовался не «станок», а именно «поселок» — повышение статуса и, соответственно, финансирования. По трассе стали создавать лагеря на шестьсот — восемьсот человек, и капитально отстраивались бараки, ибо вокруг уже была тайга, не лесотундра, как вокруг Игарки. Игарка постепенно обезлюдела, жизнь закипела уже в Ермаково, переманив из Игарки всех специалистов, необходимых стройке. Стали прибывать многотонные грузы: рельсы, рельсовые переводы — «стрелки». Чудом доставили паровозы, платформы, вагоны, около сорока штук, в дальнейшем поступили и самоопоражнивающиеся вагоны — «думпкары» — чешского производства.</p><p>Но пока был лишь тяжкий человеческий труд, да помощь доставленных на стройку №503 безропотных страдальцев — лошадей, завезенных из Монголии и Тувы в количестве около пятисот голов. Лошади были мелкие, слабосильные, но очень выносливые к климату и условиям содержания. Некоторое количество более крупных и, соответственно, более сильных лошадей, быстро выходило и: строя, и их приходилось актировать: эмфизема и другие заболевания легких при работе на страшном морозе. Поголовье лошадей также как и «людское поголовье», сокращалось из-за непереносимых условий труда. На конец стройки лошадей осталось двести пятьдесят четыре... Мир и их праху, бессловесных, безропотных тружеников. И их Великий Вождь «достал» — гуляли бы по бескрайним просторам Монголии и Тувы... Была на стройке еще движущая сила — примитивное, со стажем долгих лет служения человеку, но многофункциональное изобретение — локомобиль. Их на стройке было двадцать четыре агрегата: они вращали пилорамы, динамомашины, вырабатывали пар, когда нужно было погружать сваи строящихся домов через вечную мерзлоту, которую «пропаривали» специальными иглами (длинными заостренными трубами небольшого сечения, подсоединенными шлангами к паровому котлу локомобиля). На вбитые копром сваи, зарезанные на шип, укладывалась нижняя обвязка строящегося дома из бруса. Великий трудяга был локомобиль! А сколько радости было, замерзнув, привалиться к его теплому боку! Первоначально стройка была экипирована добротно. Помогли японцы: после разгрома Квантунской армии нашими войсками, была масса военных трофеев. В навигацию 1949 года буксир притянул в Игарку огромную баржу с большим количеством полезных вещей и продуктов: там было много мешков с соей (магарой — подобием нашей чечевицы), сытным белковым продуктом, которым кормили не только Игарку, но и Ермаково. Почему-то во всех мемуарах пишут, что кормили горохом. Ошибка! Кроме того, там были флаконы с эликсиром из клюквы: «Okyi Cokyi» — прекрасная витаминная добавка. Мы ее давали ослабленным больным в лазарете. Была для нас и новинка: маленькие прессованные кубики, которые в развернутом виде превращались в полотенце и простыни из натурального шелка, но это для избранных — в то время, работая в лазарете, я к ним принадлежал. Но главное, баржа была заполнена японским военным обмундированием: солдатскими и офицерскими шубами из непромокаемого верха на вате, но с широкой внутренней «юбкой» из натурального козьего меха. Кроме того, были зимние шапки с открывающимися клапанами в районе ушей. К сожалению, выданные заключенным шубы не спасали от лютых заполярных морозов. Поэтому для бригад, работавших на значимых объектах, были выданы добротные овчинные полушубки черного цвета. Экипировку заключенных зимы 1949—1950 года завершали валенки, зимняя шапка на искусственном меху, добротные меховые (натуральные) рукавицы, которые очень быстро приходили в негодность от интенсивного ручного труда. И, наконец, радость — новые байковые портянки, которые носили на шее, шарф не полагался, и это при пронизывающем ветре и морозе. На ноги наматывали разные тряпки или старые полотенца. Кроме того, полагалась пара нижнего нательного белья, которая от частых прожарок приобретала неприятный желто-коричневый цвет. Довершали «убранство» убогий тоненький арестантский кителек и такие же штаны. Полушубки и японские шубы не были особым видом заботы о заключенных — морозы доходили до сорока — пятидесяти градусов. На короткий летний период экипировка менялась: на каждого заключенного в лагерной бухгалтерии был арматурный список — заключенный обязан был по нему сдать зимнюю одежду и получить летнюю — кирзовые сапоги, жалкий картузик на голову и обязательный накомарник: комары, а главное, мошка — гнус, заедали все живое. Телогрейки и ватные штаны не отбирались — это была необходимая всесезонная одежда. В случае «промота» — проигрыша в карты или украденных сапог или валенок, выдавались «муркины боты» или «ЧТЗ» («Челябинский тракторный завод» — одно и то же изделие с двойным названием): сшитое из боковой стенки автомобильной покрышки, с такой же подошвой, изделие, которое страшно калечило ноги, несмотря на обилие тряпок и ветоши, которые наворачивали на них. Но «муркины боты» обеспечивали выход на работу, иначе — промерзлый ШИЗО и штрафная пайка, а на ней долго не протянешь... На лагерной кухне особых изысков не было: суп из перловки или сои, на «второе» — селедка (в Игарку было завезено огромное количество больших бочек с соленой сельдью) или же пшенная водянистая каша, иногда сдобренная комбижиром, по вкусу и по цвету напоминающим стеарин. Довершала рацион пайка хлеба весом в восемьсот граммов (в случае выполнения сто процентов нормы) с довеском, пришпиленным к пайке «костылем» — сосновой щепочкой. Пайка была «святая» — взвешивалась точно, иначе хлеборезу смерть! Но рассчитывать приходилось только на лагерный «котел», так как за дальностью расстояния и трудностью транспортировки — получение посылок было затруднительно. Один раз за шесть лет я рискнул: попросил прислать зимнюю кожаную шапку с натуральным мехом и шерстяной свитер. Лагерная матерчатая шапка с искусственным мехом продувалась, плохо грела и в редкие дожди промокала на наружных работах. Она давила на голову тяжелым сырым комом, не просыхая. А свитер есть свитер... Родители отправили две посылки, добавив продукты. Меня вызвали на лагерную почту, где я расписался в двух ведомостях и получил одну посылку с шапкой, был еще не опытен. Вторую посылку со свитером присвоил подлец — заведующий почтой по фамилии — Рукосуев (как же с такой фамилией не воровать!). Кроме того, получение посылок вообще было опасно, так как могли не только ограбить по дороге в барак, но и прирезать, да и хранить посылку, особенно продуктовую, было просто негде. Несмотря на то, что на строительство железной дороги пригнали в основном политических заключенных, стройка была изрядно разбавлена ворьем. Они гораздо лучше нас адаптировались (опыт, стаж!). Они очень плохо работали, если работали вообще, а главное, постоянно воровали и будоражили зону. Периодически главарей отлавливали и отправляли куда-то на погибель. Но опять существующая в каждом лагере блатная стая избирала нового вожака. Обезглавить их было невозможно, это напоминало редкое пещерное животное — протея, стоило его обезглавить, у него опять вырастала голова! (Единственное в мире животное!) Так и шло, поэтому заключенные избегали просить и получать из дома посылки. Иногда казалось, что начальство слишком снисходительно относится к ворью, оно их устраивает, терроризируя зону, облегчает управление зоной. Но все же, когда в зоне образовалась одна, две бригады, состоявшие из ворья (рабочие бригады высокой выработки их выдавливали из своей среды), и эти бригады убирали на штрафные колонны. Но покой был не долог, опять объявлялись главари, и все начиналось сначала, по сценарию. На следующую осень зимняя одежда (полушубки), но уже обезличенные, должны были возвращаться. Но произошла странная метаморфоза: все гражданское население Игарки и Ермакове стало щеголять в черных овчинных полушубках, а заключенным на зиму выдали арестантские бушлаты, которые одевались на телогрейку, но заключенные все равно мерзли. Солдаты охраны и конвоя были одеты в белые овчинные полушубки, офицеры носили щегольские приталенные белые полушубки. Надзиратели многочисленных лагерей были на «подножном корму»: что удастся выменять у заключенных на хлеб и курево. При наличии знакомства в портновской мастерской, можно было из новой матрасной наволочки сшить себе брюки и одевать их поверх ватных штанов — модно и престижно, а при сохранившихся меховых рукавицах те же портные создадут воротник на телогрейку или бушлат, но это почему-то пресекалось начальством. Каждый старался сохранить какие-то тряпочки, лоскутки, иголку с ниткой, чтобы ремонтировать свой жалкий гардероб. Как зеницу ока хранили обмылок, а зубная щетка, зубной порошок — роскошь, мало кто имел, разве что лагерные «придурки» — обслуга из числа заключенных. Из развлечений: иногда в лагере была гитара, иногда гармонь (баян). В течение шести лет автору удалось несколько раз видеть фильм «Чапаев», пленка бывала старая, часто рвалась. Киноаппарат (передвижка) работала от слабосильного движка «ЭЛ-1» — «ЭЛ-2». Отъезд полковника Барабанова прошел почти незаметно, создавалось впечатление, что он был отправлен с понижением на новую должность, далее была ранняя отставка, странная работа заведующим приемной газеты «Известия» и безвременная смерть на шестьдесят втором году жизни. Вспоминает ли Елена Васильевна Силадий — дочь полковника, несчастного художника Диму Зеленкова, покончившего с собой из-за нее? Все пережившие лагеря артисты созданного В.А. Барабановым Игарского театра поминают его добром, к этому есть все основания. Поминает В.А. Барабанова добром и его личный шофер, бывший заключенный Орест Кочановский, с которым у полковника были доверительные отношения. Но ведь личный шофер — это особая должность, особа, приближенная к начальству. Помнится: крайне жестокий человек, маршал Жуков, панибратски относился к своему шоферу, и тот, ни дня не проведя в окопе, только успевал вертеть дырки в гимнастерке для очередного ордена... А нам — что был полковник Барабанов, что не был. Сколько перебывало северных начальников — владык моей и сотни тысяч других жизней. Стройку принял полковник Боровицкий. Стройка разворачивалась... По трассе будущей дороги строились на расстоянии шести — восьми километров лагерные пункты с «населением» шестьсот — восемьсот человек, это было оптимальное: количество, согласно фронту работ. В поселке Ермакове, где одно вольное население уже составляло пятнадцать тысяч человек, было; большое количество заключенных, была создана полноценная инфраструктура: школа, больница, ресторан, детский сад, дом культуры, гостиница и т. д. Был отстроен прекрасный, созданный руками! заключенных, целый микрорайон из добротных брусовых одноэтажных домов, даже с паровым отоплением! От дома к дому были проложены трубы, которые шли в утепленных деревянных коробах над землей. Создавалось надолго! Как обидно, что все в одночасье, сразу после смерти Великого Вождя, рухнуло, и весь труд моих собратьев по заключению оказался ненужным! Позволю себе отступление в общем о труде заключенных и в частности: нельзя сделать однозначный вывод вообще о подневольном труде: бригады, состоявшие из русских мужиков (доброе определение!) и украинских «дядьков» того же возраста, даже при наличии срока в двадцать пять лет заключения, работали крайне добросовестно. Их натруженные рабочие руки просто не могли по своей природе и генетическому коду поколений тружеников работать плохо — халтурить. Так они и клали брусовые дома в Игарке и Ермакове, так же они добротно рубили из бревен жилые бараки на трассе стройки. Через шестьдесят лет все это выдерживает штурм-натиск бродяг, туристов, охотников и т. д. Жгут, крушат, разворовывают, а они стоят — бараки и другие строения, созданные руками великих тружеников, по своему несчастию оказавшихся подданными Великого свирепого Вождя. И вместе с тем, другие, «разношерстные» бригады, созданные не по профессиональному признаку, состоявшие из политических, вперемешку с бытовиками и уголовниками, «лепили туфту» отчаянно. Несколько слов об этом понятии: Великий публицист А.И. Солженицын почему-то во всех своих произведениях, посвященных лагерной тематике, пишет «тухта», и в угоду его авторитету, многие также перешли на обозначение этого явления — «тухта». При всем великом уважении к А.И. Солженицыну, на протяжении шести лет побывав в десяти лагерях, я слышал только слово «туфта», так я буду продолжать именовать это явление. Так вот, о «туфте»: на отсыпке трассы, где нормы выработки были почти нереальны к выполнению, заключенные валили в отсыпаемую насыпь будущей дороги стволы деревьев, мерзлые глыбы грунта вместе со снегом, при замере насыпи всячески хитрили, завышая объем отсыпанного грунта. В качестве реечника мною пройдена вся трасса строящейся дороги. Топографом был Р.А. Штильмарк — личность известная. Много написано о 503-й стройке и им, и о нем (в частности мною, в предыдущих двух изданиях, посвященных 503-й стройке). Когда Р.А. Штильмарк замерял в нивелир (теодолит?) трассу, я шел бесконтрольно со своей рейкой впереди и ставил ее обязательно на любой бугор, камень и т. д., что, естественно, завышало объем отсыпанной под железнодорожный путь насыпи. Мало того, «за давностью срока преступления» можно и покаяться: по договоренности с бригадирами бригад, которые в мерзлом грунте (очень тяжела работа!) били кирками и копали лопатами водоотводящие с двух сторон насыпи лотки, я ставил свою рейку в заранее выкопанные ямки, а сами лотки были значительно мельче. Опять завышенный объем вынутого грунта. Бригада получает зачеты рабочих дней, а главное, полноценную пайку! А она, что нужна была нам эта дорога на костях за Полярным кругом? Нам бы только выжить и, если повезет, — домой вернуться! Но ведь начальство само «туфтило»: разве можно было класть в заведомую топь непротравленные креозотом шпалы, что не знали, скоро сгниют; разве не знали, что нельзя «бутить» топи и карстовые провалы в вечной мерзлоте матерчатыми мешками с песком, которые очень быстро сгнивали, и песок вымывало. Кстати, песок завозили мелко фракционный, и он «тек», как вода. Вот так она и шла, круговая «туфта». И еще о «туфте»: на тридцать первом лагерном пункте, на отсыпке трассы Ермаково — Салехард я со своей бригадой возчиков-безконвойников на лошадях возил подкладки, накладки и костыли для строящегося через глубокий овраг металлического сооружения-фермы, весом в пятьсот тонн. Так вот, когда я подсчитал тоннаж перевезенного мною с товарищами груза — оказалось тоже пятьсот тонн! Но мои наряды прошли все инстанции оформления и были закрыты. Очередной раз прошло... Очевидно, уместно упомянуть штрафной лагерный пункт № 3 на трассе отсыпки в направлении Ермаково — Игарка. Я попал на него по собственной глупости и излишнему усердию: в Игаркском лазарете был морг, который никогда не пустовал, а при морге не было патологоанатома, остальные медики, очевидно, были предусмотрительнее. Я взялся за это дело — повышало квалификацию и страшно нравилось подтверждать прижизненный диагноз смерти. В Игарке был дефицит женского пола, кстати, даже на семь тысяч мужчин в смежный лагерь было завезено всего пятьсот женщин. Но речь пойдет о вольных: семейных пар в Игарке было мало, одиноких женщин также, поэтому некоторые «ловеласы» повадились ходить к высланным в Игарку латышкам, литовкам и эстонкам, которые жили в старой части города в бараках, поэтому это называлось «ходить в бараки». С собой нужно было взять только бутылку спирта и еду. Не спешите клеймить обидными ярлыками, Читатели, поверьте, это не было аморально. И вот однажды, несмотря на идейную убежденность и пресловутый ленинский «стакан чистой воды* (хотя сам Ильич не брезговал своим «партийным товарищем» Инессой Арманд), второй или третий секретарь Игаркского горкома партии тоже посетил вышеупомянутые бараки. Очевидно, он тал «перебрал» и по дороге домой, к сожалению, замерз. Вскрывать присутствии следователя пришлось мне. Мне нужно было подтвердить диагноз: замерз пьяным. Необходимые манипуляции были знакомы: желудок с содержимым был отправлен на обследование лабораторию, исследованный на предмет скрытой черепной травмы мозг помещен туда, где был желудок, осталось поставить на месте отпиленную крышку черепа и натянуть кожу с волосяным покровом, но забыл сзади соединить кожу металлической скобкой! Непростительно! На гражданской панихиде, среди обилия цветов и стенаний «о безвременно покинувшем» крышка черепа ушла назад и лицо обезобразилось. Я искренне сожалел о своем недосмотре. Но, он секретарь горкома, а я заключенный, отбывающий наказание по пятьдесят восьмой статье. Естественно, что «это сознательное надругательство над представителем партийной власти». Стали таскать к оперуполномоченному, на расстрел не тянул, хотя, как посмотреть. Замечательный человек, начальник лазарета Нина Антоновна Данковских, отстояла своего фельдшера. Я успокоился — думал, пронесло. Пронесло, да не совсем, приказ об отправке на штрафную догнал меня в шестом лагпункте, где я работал в высокопроцентной бригаде укладки железнодорожного пути. Работал молотобойцем — загонял костыли, пришивал рельсы к шпалам. Все ипостаси у меня пройдены на трассе, много профессий освоил!! Но вот на штрафной я «хлебнул лиха»: мерзлый гравий вперемешку со льдом не поддавался кирке, летели искры, сил уже не было. Но так было и со всеми, мое положение было еще лучше, так как попал на штрафную из сравнительно хороших условий жизни и труда. Грунта-гравия, который мы добывали, было мало, кроме того, он фиксировался грузовиками, которые его отвозили на трассу. «Туфты» взять было неоткуда, тогда прораб и десятник, сами бывшие заключенные по пятьдесят восьмой статье, пошли на откровенные приписки, чтобы спасти нас от «саботажа». Благодаря вмешательству доктора Алексея Михайловича Шурыгина я вскоре покинул штрафную. Но как донесла молва: прораб и десятник — «дядя Миша», бывший начальник штаба В.К. Блюхера, были арестованы и осуждены за приписки. Вот так... До этого «дядя Миша» провел в заключении двадцать лет!!!</p><p>Лагпункт №31, где я находился, кроме моста через овраг, строил паровозное депо и «Дом матери и ребенка» — да именно такое целевое название этого учреждения. Как уже писалось выше, в Игарку было завезено около пятисот женщин, а в Ермаково — тысяча пятьсот, трудно сказать, в чем была стратегия этапировать две тысячи женщин за Полярный круг в тяжелые условия, где и мужики-то не выживали. Но, тем не менее, они прибыли, адаптировались к тяжелым условиям и морозам, правда, некоторая часть из них погибла — число неизвестно — информация засекречена. Насколько мне известно, на тяжелых физических работах их не использовали. Среди них в основном были осужденные по бытовым статьям, это значит, не столь строгое конвоирование, работа в оцеплении с вольнонаемными сотрудниками и облегченные условия расконвоирования. На стройке было полно молодых солдат: конвой, посты оцепления, служба надзора режима, постарались и бесконвойники, не считая «шустрых» вольных. Финалом стали беременности и рождение детей, особенно когда женщин стали отправлять на трассу бригадами по ремонту железнодорожного пути. До открытия летней навигации было далеко, на высоком уровне руководством стройки было решено открыть дом «для мамок с детьми» — закипела очередная авральная стройка. Торопились — женщины «рассыпались»! Был отстроен добротный двухэтажный брусовый дом со вспомогательными службами, да ненадолго он был нужен — Вождь доживал... В строительстве железнодорожного депо мне пришлось принимать самое деятельное участие: возил на коне удлиненные шпалы под рельсовые переводы, а главное, возил «шашку» — деревянные шестиугольники, которые в депо укладывали между и вокруг рельс. Не знаю, как было с практической точки зрения, но выглядело красиво! Стройка продолжалась — незаметно десятки тысяч снующих «муравьев», как в муравейнике делали свое дело. Подневольный труд малорезультативен, но это труд, дающий конечный результат. В 1953 году дорога была почти построена, оставалось из тысячи двухсот километров трассы — проложить всего сто семьдесят километров! Позади были огромные жертвы — людские потери. При бесконвойном проезде по тайге на лошади постоянно встречались страшные находки — кучи истлевшего тряпья (остатки телогреек и ватных штанов, из них проглядывали бедренные, берцовые кости, а подчас и оскаленный череп), привыкнуть к этому было нельзя, но души явно тогда очерствели, была лишь одна мысль: «Выжить, выжить!» Кто считал погибших при подавлении восстания на Салехардском направлении (пос. Абезь) — войска вызывали, а трупы заключенных вывозили платформами, число жертв — секрет за семью замками, если НКВД-МВД, как опытные преступники, не уничтожили следы своих преступлений... По дороге ходили товарные составы, гудели паровозы, подвижной состав — сорок вагонов, четыре паровоза, платформы, мотодрезины — мы все же построили! Увидели дело своих рук! Были провальные участки, их срочно ремонтировали, были волновые изгибы пути — «хлысты». Это были инженерные просчеты, природные катаклизмы, наша халтура — «туфта». Но она работала, эта дорога, и была даже красивая — немало я по ней прошагал пешком, проехал верхом, на санях, в телеге. Поселок Ермакове разрастался, благоустраивался, в нем кипела жизнь. Детишки танцевали в детском саду под музыкальное сопровождение бывшей ведущей певицы Московского Театра им. Станиславского — замечательного человека Ванды Антоновны Совнор — настоящей некрасовской женщины, которая, бросив Москву и театр, приехала к мужу — ссыльному, бывшему политическому заключенному. В школе было открыто вечернее отделение. На него поступили не особенно тупые надзиратели, которые были в состоянии понять, что ловить, хватать и держать, это специализация для служебно-розыскной собаки, а человека такая работа унижает и ведет к деградации. При такой большой концентрации заключенных на стройке стали освобождаться малосрочники, некоторые остались подзаработать и поступали учиться в старшие классы школы — это было положительное явление, так как малосрочники - это только бытовики, и некоторая часть из них, обучаясь, естественно прощалась со своим преступным прошлым. Несмотря на то, что в шести ермаковских магазинах было обилие спиртного, и в курсирующем по уже действующей железнодорожной трассе вагоне-лавке также не было дефицита спиртного, в Ермаково поддерживался относительный порядок, и действовала милиция, охраняя его, причем даже более эффективно, чем наши современные «блюстители» порядка. Ситуация улучшилась еще благодаря тому, что все «авторитетное» ворье было уже выявлено, и, кочуя из лагеря в лагерь, в конце концов было изолировано и отправлено в неизвестном направлении, очевидно, в гибельный для них Кайеркан (штрафной лагерь недалеко от Норильска). Условия содержания там были гибельные, и возврата оттуда не было. Опять спорное положение: действительно, они преступники, изгои общества, ни о каком «исправлении» и возврате к нормальной человеческой жизни речи быть не может. На их счету убийства, грабежи, подстрекательства к отказу от работы, они инициаторы лагерных бунтов, но вот так, без суда, следствия с определением степени виновности, просто уничтожать... Думается, тут мы полностью повторяем фашистских идеологов. Впрочем, удивительного в этом ничего нет: сталинский режим полностью копировал гитлеровский режим уничтожения людей. Мы — раньше... Но вот случилось немыслимое: казалось, Вождь вечен, он где-то там, в Москве, день и ночь думает о своем народе, куря известную всем трубку. И когда все спят, Вождь продолжает работать, так как всю ночь светится окно его кабинета. Очередная чушь, раздуваемая продажной прессой: окна сталинского кабинета выходили во двор Кремля! Но чудо свершилось: оказалось, Вождь тоже смертен и погибает, сознательно оставленный своими «соратниками» лежать на полу, в собственной луже. По счастливой случайности мне удалось об этом счастливом событии узнать первому на ЛП №31. Навечно запомнил, как проезжая на полном скаку, стоя в санях, мне прокричал приятель-возчик: «Сашка! Ус сдох!» Вот это был для нас праздник, да еще какой! Где-то там, в Москве, да и по всей стране, бились в рыданиях многочисленные «зомби», отравленные вездесущей пропагандой об его исключительности. С миной неизбывного горя и тяжести утраты, осиротевшие «соратники» призывали народ сохранять спокойствие. Мы радовались! Это те «соратники», которые во главе с Никитой, его верным последователем в многочисленных казнях, завтра уже будут плясать на его трупе и, по-волчьи скалясь, будут драть власть друг у друга. Победил самый вероломный и хитрый: «Наш Никита Сергеевич». Очень быстро приказ об объемной амнистии в более чел миллионном исчислении человеческих жизней докатился и до Ермаково. Официальным приказом стройка была остановлена и подлежала «консервации», о том, во что превратилась эта «консервация» — ниже по тексту... Сначала наступил ступор — все и всё встало. Потом наиболее дальновидные стали думать о собственном спасении: высший офицерский состав, привыкнув к полному безделью на Севере, отличному снабжению и материальному содержанию, заметался в поисках равноценных должностей — где еще на необъятных просторах страны нужно «держать и не пущать». Вольнонаемные гражданские специалисты: инженеры, техники и т. д., приехав за длинным рублем на Север, стали искать и обзванивать все еще сохранившиеся «стройки коммунизма», где использовался рабский труд заключенных, ибо самостоятельно профессионально думать и работать они уже не могли. За них работали прекрасные профессионалы: инженеры, прорабы, десятники из числа заключенных, естественно, отбывавших заключение по пятьдесят восьмой статье. Бросая все нажитое в Ермаково: уже отстроенные домики-балки, мебель и т. д. и даже благоустроенные квартиры в прекрасных, теплых, рубленных из бруса домах, они постарались, опережая друг друга, побыстрее оформиться на других стройках. Длинный рубль и почти полное безделье, очевидно, развращает. Хочется сравнить с Индией времен Британского владычества: белые «сахибы» в пробковом шлеме и со стеком в руке, и тысячи безропотных индусов, которые возводили насыпь железной дороги. Начались повальные сокращения и увольнения. В брошенных балках стали селиться освободившиеся воры и другой мутный криминальный мир, в надежде чем-либо поживиться в начавшейся разрухе. Метались по Ермаково брошенные собаки в поисках предавших их хозяев. Некоторые «хозяева» поступили еще более гнусно — оставили собак на цепи около дома, собаки выли от голода. Но в этом всеобщем спасении-бегстве до них никому не было дела. Под ногами метались осиротевшие кошки, тоже ничего не понимая, и тех, и других ждала явная гибель от голода и холода. В «моей» зоне на восемьсот—тысячу двести заключенных количество постоянно менялось — «Движение!» Работы не было, перестали выводить бригады даже на ремонт пути — дорога была обречена... Лагерь только поддерживал свое обеспечение — вода, дрова, пища... Безделье — страшное дело — особенно при такой «разношерстной» публике: пошла картежная игра, начались грабежи, стали случаться и убийства. Надзиратели перестали поддерживать порядок и напоминали ермаковских прикованных псов с тоскливыми глазами, даже при своем скудоумии они прекрасно понимали, что скоро они будут не нужны, но они никогда в жизни не работали и полностью деградировали на своей должности, что дальше? Впрочем, мне работа скоро нашлась: рядом с зоной находился огромный склад-ангар, доверху, под рифленую крышу, забитый мукой. Бригады выносили мешки из склада и укладывали их в штабель. Мы, возчики, задействовав всех шестнадцать коней, перевозили муку к железной дороге, где другие бригады грузили ее в вагоны. Дальнейшая судьба этой муки мне была неизвестна. Но часть ее была безнадежно испорчена: нижние мешки под страшной тяжестью спрессовались, и мука была не пригодна к использованию, впрочем, нас это не волновало. Следующее распоряжение было: разобрать, развинтить и перевезти часть рельсов к трассе. Дело в том, что Ермаково уже наводнила толпа покупателей с блудливыми глазами, а «наши» рельсы оказались хорошими, морозостойкими, еще до Советских времен изделиями Демидовских заводов, и на них был спрос. Кажется, за ними охотился Норильск. Я категорически отказался рвать коней непосильной работой, кони все же не слоны. Но от меня быстро отвязались (я был бригадиром бригады возчиков). Администрация стала странно покладистой... Наступила горькая минута — приказ о сдаче лошадей. Они для нас стали ближе, чем обитатели лагеря. Кони нам помогали выжить, они радовались нашему уходу и ласке. Став бригадиром, я категорически запретил избивать коней (я был силен, и меня побаивались). Кстати, в изданной в Москве книге «Полярная магистраль» я прочел, что в Ермаково весь табун, более чем в двести пятьдесят голов, бросили погибать. А вот это уже чушь, так как, зная многих лошадей 503-й стройки «в лицо», — я их потом встречал в Дудинке, где опять работал на лошади. Поступило распоряжение всех бесконвойников с трассы направить на работу в Ермаково. Вот здесь мне пришлось столкнуться со всей вакханалией разгрома и бесхозяйственности погибающей стройки. Кто-то из нас был направлен на продуктовые склады, я попал на склады материального обеспечения. Моя работа не поддавалась нормальному осмысливанию, казалось, что действия происходят в какой-то стране идиотов: я получил распоряжение на складе прекрасных новых валенок рубить им носки, но ведь в ларях заключенные ходили в старых, прожженных, прохудившихся в ленках, мыслимо ли мне это действие, почему не раздать, зачем уничтожать? Нет у меня ответа и по сей день. Далее еще немыслимее: складе новеньких овчинных полушубков я с моими товарищам! должны были вырубать все теми же, постоянно затуплявшимися топорами, которые приходилось постоянно точить, — вырубать клин в воротнике полушубка и отрубать одну полу. Рядом стоял сытый, холеный «ЧИС» — представитель части интендантского снабжения и бдительно следил, чтобы не вынесли полушубок или пару валенок. Далее пришлось «калечить» кирзовые ботинки на резиновой подошве, почему-то дело не дошло до казни кирзовых сапог. Все лагеря спали, подложив под голову телогрейку или наволочку со слежавшейся сенной трухой, стружка вообще превращалась в наволочке в пыль — хватало лишь на несколько ночей. Следующая работа была — вынести из склада, сложить горой и сжечь новые пуховые или перьевые подушки. Я понятия не имел, что они вообще горят, тем не менее, поджег гору с разных сторон, сначала тлело, потом вспыхнуло пламя с удушливым желтым дымом. Я превратился в какого-то «ликвидатора» из фантастических рассказов Оруэлла. В самом Ермакове началась разборка добротно построенных брусовых домов. Сколько труда было вложено в их строительство! Дома разбирали, брус нумеровали, складировали и готовили куда-то к отправке. Говорили в Игарку — зачем, ведь она обезлюдела с переводом штаба стройки в Ермаково?</p><p>В Ермакове шла какая-то странная жизнь: было не разобрать, кто вольный, кто заключенный, целые дни я находился в Ермаково на подножном корму, пропуск никто и не спрашивал. Ермаково заполонили амнистированные, рыскали по опустевшим жилым домам. Возникали какие-то странные летучие «воробьиные» свадьбы, даже с застольями. Откуда-то, как тараканы из-под пола, появилось и легализовалось ворье, милиция исчезла. Вечером стало опасно ходить. Создавалось впечатление вообще рухнувшей власти. Правда, большесрочников охраняли бдительно и надежно: это были серьезные ребята — грабители, убийцы, власовцы, полицаи и другие немецкие пособники. Их стали отправлять в первую очередь. Приезжали покупатели — работорговцы из самого Норильска. Молох Норильска, его шахты, рудники, карьеры съедал и перерабатывал любое количество заключенных. О Норильске говорили с ужасом, попасть туда боялись. А ведь попаду в конце заключения! Самое время вспомнить опять Вождя: был жив — стройка работала; все приводные ремни и зубчатые передачи вращались. Движущая сила — было грозное его имя, умер — все мгновенно остановилось, даже без малейшей инерции движения. Думается, что Гитлера, его собрата по идеологии уничтожения населения планеты, боялись меньше. Там все-таки были иные взаимоотношения с подданными. Наш был страшнее... Более свиреп! Часто, устав после «расправы» с валенками, полушубками и подушками, я оставался в Ермаково ночевать у друзей, возвращаться по обезлюдевшей трассе в «свой» лагерь было опасно, в общей вакханалии меня не стали бы и искать — я был на достаточно хорошем счету у администрации лагеря. Кроме того, могли и просто прирезать, памятуя о моей прошлой должности нарядчика. Оставаясь на ночь в Ермаково, я часто навещал своих милых врачей, которые собрались за ненадобностью со всей трассы в Ермаково и сиротливо ждали своей участи (медики всегда в системе НКВД-МВД нужны в последнюю очередь). Закрылась и Ермаковская больница, а в ней даже был рентген-кабинет, в котором работал ссыльный поселенец Вальтер Руге. А в Игарке мне приходилось накладывать пневмоторакс туберкулезным больным наугад, на ощупь, только под контролем фонендоскопа. Навещал я и Нину Антоновну Данковскую, она меня тепло, радушно принимала и ждала навигацию для отъезда в Ленинград — мою Родину... Тяжелее всех была участь ссыльных поселенцев. Почти все они были уже уволены, с трудом перебивались, работая сторожами, кочегарами, а ведь многие уже обзавелись семьями или выписали сохранивших верность жен. Они могли переехать только в места, попадавшие в перечень Для ссылки. Но там все более-менее пригодные для квалифицированного труда должности уже были заняты своими, уже прижившимися бедолагами. «Наши» состояли на учете в местной комендатуре, отмечались каждые две недели и могли выехать только в определенное паспортным режимом место и сразу же стать на учет в местной комендатуре. Ермаково становилось все более безлюдным. Шустрые вояжеры слетелись со всех концов страны, прослышав об отдаваемом за бесценок оборудовании. Шел грабеж пока только в местном масштабе.</p><p>Своего рода репетиция к грандиозному ельцинскому «большому хапку» — «прихватизации» колоссальных материальны ценностей, которые создавали целые поколения обездоленных одночасье наших граждан. Кто без омерзения вспоминает лающее слово «ваучер», кто от этого понятия выиграл? — тема заезженная.</p><p> Но в те годы и в Ермаково скопилась масса оборудования, в рабочем состоянии — обслуживаемое высококлассными специалистами и числа заключенных. Трассу обслуживало, отсыпало и строило около четырехсот грузовых автомашин, это были трудяги военных лет: ЗИС-5, Газ «АА», Газ «ММ», но все они были в рабочем состоянии, а ЗИС-5 выдерживали даже без теплых боксов. Утром, в мороз, просто раскладывали костерок под масляным картером, прогрев двигателя — и машина готова. Трудились примерно шестьдесят тракторов, все на гусеничном ходу, колесных не встречал. На трассе трудилось около десятка экскаваторов, маломощных (ковш объемом полкуба), они часто ломались, так как грунт был промерзший, зубья ковша не выдерживали. Соревнование с вечной мерзлотой выдерживали лишь заключенные с вековыми киркой, ломом и лопатой. На трассе трудились двадцать четыре локомобиля разной мощности. Более сотни передвижных электростанций: ЭЛ-1; ЭЛ-2, МЧ-200 вырабатывали автономную электроэнергию, несмотря на примитивность двух первых — они были незаменимы. Не знаю подсчета разных насосов, которые были очень востребованы, было множество всяких компрессоров, паровых котлов и т. д. Не поддается учету вся масса самого разного вспомогательного оборудования. Все это воровалось, отдавалось, продавалось. Крутилась карусель грабежа государственной собственности. Очевидно, уже тогда было явление, именуемое «коррупцией», которое потом, как раковая опухоль, поразит всю страну. Но уже в те далекие годы, ликвидаторы договаривались с приезжими «купцами», отдавали им за бесценок вышеперечисленное оборудование, и сами тут же договаривались с приезжими, отбывали к своему новому месту работы со своеобразным «приданым». Так как это назвать иначе, если не таким всеобъемлющим словом «коррупция»? Хуже всего было то, что по распоряжению какого-то дебила в погонах, было запрещено движение подвижного состава по трассе, хотя только что отстроенная железная дорога явно бы выдержала еще какое-то время без капитального ремонта, лишь с косметической подсыпкой и подбивкой под шпалы гравия. Благодаря отданному распоряжению, на трассе остались не вывезенными масса самого различного оборудования, которое станет добычей шакаливших по трассовым лагерям мародеров, сделавших грабеж покинутой 503-й своей профессией. Кроме того, на трассе остались уголь, кирпич, которые были доставлены с таким трудом и большими материальными затратами. Но это уже никто не считал, так как действовал клич «Спасайся, кто и как может!» Решение о прекращении стройки было принято 26 мая 1953 года, но стройка явно сбавила обороты сразу, как только с земной поверхности исчез грозный лик Вождя. Так как думать имел право один только Вождь, а остальные «винтики» должны были выполнять его распоряжения, то, оставшись без отца, осиротевшие чиновники стали издавать постановления, одно нелепее другого: какому нормальному, чуть-чуть думающему человеку пришло бы в голову издать приказ о сроке ликвидации стройки — 1-е сентября 1953 года! Ведь еще действовала навигация на Енисее, можно было вывозить и вывозить! Но приказ есть приказ, за время правления живого Бога Россия пулей и кнутом была отучена думать. Все стали бросать, калечить, наспех грабить, уничтожать. Кое-что вывезли привередливые купцы из Норильска, например, рельсы брали — изготовления Демидовских заводов (изделия наших чугунолитейных заводов не были пластичны — лопались при ударе и делались хрупкими при больших морозах: пятьдесят-шестьдесят градусов). Хуже всего было с ликвидацией огромного количества скопившегося продовольствия, так как количество «едоков», как вольных, так и заключенных, резко уменьшилось: этапы пошли «водой» в Красноярск, через Дудинку, в конечный пункт назначения — Норильск. Там все было незыблемо: конвой водил колонны заключенных, но «котел» перегрелся, и был бунт — жестоко, с жертвами подавленный. Колоссальное количество продуктов, не востребованное на обезлюдевшей стройке, стало портиться. Покупателей находили с трудом, многие отказывались от уже подписанных договоров «купли-продажи», так как всем покупателям предлагали «самовывоз», а «за морем телушка — полушка, а перевоз рубль!» Мне приходилось быть в курсе этого торга, так как очередная моя должность на умирающей стройке состояла в дежурстве на огромном продовольственном складе, в проходной — сторожем, я там и поселился, благо стоял топчан, и был даже действующий селектор (телефонный аппарат местной связи). Звонить мне было некуда, так как открыто грабить мой склад никто не приходил, вокруг, по периметру склада, было проделано полно дыр в деревянном заборе, и около этих дыр делали свои сомнительные дела солдатики охраны склада. Они мне не мешали ночью на склад пускать отдельных, оставшихся еще в Ермаково вольнонаемных ссыльных за малым количеством продуктов, особенно для детей. А я не лез в их дела. Отношения создались настолько доверительные, что они ночь; оставив пост, приходили в мою дежурку, и я им кипятил чай, но малый «отъем» продуктов, из всего огромного, полагаю, даже неучтенного количества, явно остался незамеченным. Вот уж кто меньше всего тужил об умершей стройке, так это солдаты-призывники, служба у них шла, и срок демобилизации приближался. Но все имеет свой конец, так и окончилась моя почти вольная бесконтрольная cытая жизнь на продовольственном складе. По цепочке стали собирать всех бесконвойников, работавших на ликвидации 503-й строй. Пришли и за мной с распоряжением вернуться на мой родной 31-й ОЛП. Психологически было очень трудно оказаться за колюче! проволокой, в огромном, с соответствующими испарениями и запахом бараке. Ситуация усугубилась тем, что стояло сравнительно теплое для Заполярья лето, и мимо лагеря по трассе железной дороги прогуливались амнистированные, ожидая посадки на пароходы до Красноярска. Среди прогуливавшихся было много вновь созданных «семейных пар» — уж, не знаю, надолго ли? Может быть, до первого парохода? Однажды, теплым августовским вечером, когда я стоял и, как зверь из клетки, смотрел через колючую проволоку на дорогу, мимо шла пара: красивый парень, опрятно одетый, в кубанке (шапке), уже сменивший, сбросивший личину «зэка», и удивительно милая девушка с распущенными волосами, в щегольских сапожках. Никогда за все предыдущие четыре года заключения не возникала такая тоска, такая жажда свободы, такая зависть к их свободной, красивой молодости. Хотя я прекрасно понимал, что они — мои вчерашние товарищи по заключению, и помогла им раньше срока освободиться смерть Великого Вождя. Мне сидеть еще «оставалось» шесть лет... Стало очень грустно, хотя всегда старался держаться... Начала посещать тревога: приходилось начинать все сначала, новый лагерь, новое окружение, да и худший вариант — новая бригада, ведь прекрасно понимал, что не снесу оскорблений, издевательства, не говоря уже об рукоприкладстве. Может, я невезучий? Опять очередной, новый лагерь. Впоследствии, когда стали выходить мемуары-воспоминания бывших политических заключенных, читал, как некоторым удавалось чуть ли не весь срок пять-шесть и более лет пересидеть в одном лагере, хотя были строжайшие распоряжения все время перемешивать население лагерей, не давать образовывать дружеские связи, знакомство с местностью, контакт с вольными строго пресекался, в общем, не давать вживаться — адаптироваться. Может быть, благодаря этому распоряжению меня и «мотало» по десяти лагерям, и все по Заполярью, каждый раз новое самоутверждение, новое становление... А впрочем, и польза была безусловная — мужал ранее календарного возраста, стал тверже ступать по земле, а это явно чувствовалось окружающими. Однако создавало и определенный риск: лишние драки, лишняя «проба на прочность». Смерть Сталина внесла свои коррективы и в нашу жизнь: заметно изменились отношения конвоя и надзорного состава. Я и раньше не мог понять, зачем нужно было избивать покорный, безропотный строй. Никаких резиновых дубинок в те годы, естественно, не было, это новшество поздних лет. Хлестали солдатскими ремнями, норовя попасть пряжкой желательно по лицу. Если пряжка от немецкой формы с круговой надписью: «С нами Бог» («Gott mit uns») была легковесная — алюминиевая, то наша была «без Бога»: полновесная — из меди или железа... Били и прикладами укороченных винтовок — карабинов, но это уже только ослабленных — боялись, так как бывшему фронтовику ничего не стоило вырвать карабин у «тюхи» конвоира. Почему-то самый жестокий конвой именовался «Вологодским», за что Вологде такое унижение? Может быть, потому что из вологодских деревень в конвойные войска набирали самых тупых, неразвитых и недалеких парней? Даже существовала общелагерная поговорка: «Вологодский конвой шутить не любит, шаг вправо, шаг влево, прыжок вверх — считает побегом, и оружие конвой применяет без предупреждения». Безусловно, были среди конвоя садисты — офицеры (избивавшие собственноручно), были и злобные солдаты-психопаты, может быть, с грузом порочной наследственности — в конвойные войска набирали самых, самых... Вероятно, где-то на каком-то подсознательном уровне, если у них вообще могло быть мышление, они чувствовали свою ущербность по сравнению с нами — на Север было отправлено огромное количество политических заключенных, «бытовиков» было значительно меньше. Вероятно, было отдано на самом высоком уровне распоряжение: пятьдесят восьмую статью загонять подальше, в самые гиблые места с наиболее тяжелыми условиями труда: Заполярье, Колыма, Воркута, Караганда, лесоповал в Коми ССР — без возврата, Мордовские лагеря. Вожди «заботились» о своих подданных. Так вот, конвой и вся репрессивная система, низшее звено созданного главным палачом режима, вымещало на нас эту свою ущербность, они чувствовали моральное превосходство политических заключенных, избиваемых в строю, в оцеплении, в лагере. О физическом превосходстве речи нет — где уж тут слабосильному «зэку» против красномордого, сытого парня в добротном полушубке, да еще с карабином или автоматом. Некоторые сильные гордые люди просто не могли выдержать даже одного удара, особенно это касалось фронтовиков — их ждала пуля на месте, или еще хуже: долгое разбирательство с издевательствами, но уже в наручниках, а в финале — та же пуля, но именовалась она уже «расстрелом, за нападение на конвой»... Вот почему, зная себя, я всегда старался идти в середине строя — туда не доставал ни ремень, ни приклад. Со смертью Вождя: массовые избиения прекратились, во всяком случае, резко сократились. Имея в виду лишь собственный лагерный путь, свой опыт, позволю себе объяснить читателю это несколько хвастливо-высокомерное заявление: «Собственный лагерный путь» — какой уж тут в лагере путь, да еще собственный, но основание к этому заявлению было. В долагерной, нормальной, сначала школьной, а потом и недолгой студенческой жизни (всего полтора года мне отпустил Вождь и Учитель!) я занимался спортом — в десятом классе у меня уже был взрослый разряд по волейболу, предпосылки были: был высок, строен, физически достаточно хорошо развит. Был неконфликтен и всяких драк или, как теперь говорят «разборок», избегал. Но мой друг Анатолий Эрлих был физически очень крепок, абсолютно бесстрашен и успешно занимался боксом. И чтобы разуверить читателя в поговорке «сила есть — ума не надо», приведу кратко его жизненный путь. После окончания института физической культуры имени Лесгафта Толя с успехом окончил медицинский институт, защитил кандидатскую диссертацию и работал хирургом, со специализацией по урологии. Уехал в США — дружба распалась... О нем с благодарностью вспоминаю.</p><p>Случилось со мной одно происшествие, больно ранившее самолюбие. Но придется с отступлением: жили на улице Социалистической, а за углом, на улице Правды, стали строить Дом культуры хлебопекарной промышленности. Это было событие — первая послевоенная стройка! Дом культуры рос быстро, строили преимущественно женщины, мужики были «выбиты» на войне или еще не демобилизованы. На второй этаж стройки женщины носили кирпичи на спине, сгибаясь под их тяжестью. Носили на странном сооружении, именуемом «козой»: доска, которая плотно ложилась на спину, внизу прибитая поперечная дощечка, а наверху два закругленных, чуть прогнутых бруска, ложившихся на плечи. На это «сооружение» можно было положить штук восемь-десять кирпичей, груз изрядный (вес одного кирпича — от трех килограммов шестисот граммов до четырех килограммов). Мог ли я тогда предполагать, что с этой «козой» встречусь еще дважды в жизни, причем на собственном хребте! Находясь в заключении в Игарке и Дудинке, я на ней таскал кирпичи, но уже по двенадцать-четырнадцать штук на строительстве гаражей, с трудом поднимаясь по шатающимся трапам наверх. Но «догнала» меня «коза» и через восемь лет третий раз, когда я после заключения и до реабилитации работал паркетчиком в УНР-37 (строили пятиэтажные дома по Наличной улице Васильевского острова в Ленинграде). Но на этот раз «коза» надо мной «сжалилась» — я на ней носил паркет на верхние этажи, перед укладкой в «елочку». Паркет был несоизмеримо легче! Дом культуры был построен очень быстро. Тогда не было долгостроев с разворовыванием средств. Не было и всяких чудес нашего дикого, доморощенного капитализма с его многочисленными «ООО», «ЗАО», и никто даже предполагать не мог, что через десятки лет появится страшное существо, именуемое «коррупцией», которое начнет безжалостно поедать страну. В Доме культуры в актовом зале начали «греметь» танцы, на которые, как мотыльки, слеталась молодежь всего Фрунзенского района. До танцев я еще не дорос, да и времени не было: Учеба, спорт. Но вечерами, когда я выгуливал собаку, из Дома культуры выходили стайки нарядно одетых щебечущих девушек и немногочисленные парни. Однажды я увидел одинокую девушку, к которой пристали два парня и стали сдирать с нее жалкую каракулевую жакетку. Послать на задержание сильного тренированного пса было делом одной секунды, он повалил грабителя, со вторым справился сам. Успокоил девушку, вернул ей жакетку и проводил до Загородного проспекта, где она жила. Познакомились, несколько раз встретились, погуляли вместе, наступал день праздника — 7-е ноября, очевидно, 1946 года. Проявив незаурядную активность, я нашел студенческую компанию, куда меня, школьника, приняли вместе с моей «дамой» вскладчину на празднование. Вечер начался очень хорошо, я гордился своей милой, внешне очень симпатичной девушкой. После скромного, но с возлиянием застолья начались танцы. Публика была самая разношерстная, присутствовали два «фрунзача» — курсанты Высшего военно-морского училища им. Фрунзе. Оба с палашами, которые они перед танцами отстегнули. Палаши покорили всех девушек... Во время танца «фрунзач» по имени Юра начал целовать мою девушку, взыграла ревность и обида, что-то я сказал Юре, а может быть, и не только сказал... От резкого, жесткого «хука» (удара) моя голова мотанулась влево, последующий правый «хук» меня «болтанул», но на ногах я устоял, добить меня завершающим серию правым прямым Юре не дали — разняли. Юра, оказывается, был боксером, а бокс это не мой волейбол... С девушкой этой я больше не встречался — стыдно было являться битым. Но обида, а главное — стыд, долго жгли душу, и выход был найден, да еще тот, который помог мне потом выжить в страшных лагерных и тюремных драках. Был у меня уже упомянутый друг Толя Эрлих (жили рядом). И был он к этому времени уже чемпионом Ленинграда по боксу, в среднем весе. Толя, который учился в Ленинградском институте Физической культуры имени Лесгафта, пригласил меня приходить в институт на тренировки к своему тренеру Шевалдышеву, помню и другого тренера — Кудрина. Толя сам меня тренировал и поставил несколько профессиональных ударов. Вот теперь я был готов к любым подобным экстремальным ситуациям. Боксом я не увлекся (волейбол перевесил), но Толе Эрлиху я благодарен и по сей день. Благодаря ему я был на первых послевоенных соревнованиях по боксу и увидел непревзойденного чемпиона в тяжелом весе — живого танка — Николая Королева. Видел и многолетнего чемпиона СССР Льва Сегаловича, но особенно меня поразил другой чемпион СССР — Иван Князев, редкой скромности и обаяния человек, который через двадцать с лишним лет оказался отцом моей ученицы Наташи Князевой и приходил ко мне на родительские собрания. Это были бескорыстные рыцари спорта... Чемпион Ленинграда Толя Эрлих начал мое обучение, а международный чемпион по боксу в тяжелом весе — латыш Арвид Янович Лининьш — в Северных лагерях закончил мое обучение. Им я и обязан своим правым прямым, который валил сразу, и конфликт бывал исчерпан. К сожалению, увлечение боксом и его применение в криминальных целях искалечило жизнь моим приятелям из секции бокса. Так были арестованы и осуждены за грабежи очень незаурядный боксер веса «мухи» (наилегчайший вес) Толя Лемберг, вместе с ним был осужден другой боксер — Леонид Менакер, племянник звездной пары Мироновой и Менакера, двоюродный брат прославленного Андрея Миронова. Но, впрочем, Леонид Менакер, пройдя жизненные невзгоды, стал известным кинорежиссером и остался в истории искусства, благодаря снятым хорошим фильмам. Вообще, в послевоенном Ленинграде соблазнов для молодежи было много: открылся «особторг» с его изобилием, но недоступными ценами. На Невском, в самом центре Ленинграда, в саду отдыха гремела музыка, собирающая всю накипь послевоенного города. Также в саду отдыха в летнем театре выступал со своим ансамблем непревзойденный трубач Эдди Рознер, напротив в театре, рядом с Елисеевским магазином, выступал кумир тех лет — Глеб Романов, здесь же, в круглом ресторане сада отдыха — «Ротонде» — кутили «цеховики» (где им было до современных акул бизнеса!) и ворье всех мастей, уже приехавшее в Ленинград «на заработки». Однажды, когда я был на Невском проспекте, перевалив Аничков мост через Фонтанку, вдруг остановился трамвай между остановками, из него выскочил высокий широкоплечий человек, который, пробежав по Невскому проспекту, завернул на улицу Маяковского, здесь его догнал выскочивший вслед за ним невысокий человек с погонами капитана милиции. Первый бегущий обернулся и стал что-то доставать из кармана, но преследователь его опередил — грянул выстрел. Тот, в кого стреляли, был убит наповал, — это оказался бандит и убийца «Митя». Бывшие фронтовики, которые пришли работать в милицию, стреляли метко. Население видело в них свою защиту, что они и подтверждали своим каждодневным бескорыстным служением народу. Тогда их не боялись, а доверяли и восхищались их мужеству. Это теперь они (милиция) превратились в криминальную группировку с леденящими душу подробностями их деятельности по «охране правопорядка». А послевоенное время было далеко не простое: в индустриальном техникуме (где я учился до школы) была зарезана красивая девушка — Валя Секрет, был арестован главарь банды Олег Берг (учился со мной в одной группе!). Чтобы закончить тему техникума на улице Ракова, вспомню последнее: со своим товарищем по военно-учебным сборам в поселке Кезево (где я спас лунатика) Юрой Шендеровым мы пришли на Невский проспект в кафе «Квисисана» (трудно сказать, как оно сейчас называется) и гордо потребовали по пирожному. После того, как у нас вырезали соответствующие талоны из продуктовых карточек, мы получили нечто похожее на подслащенные опилки с сахариновым кремом сверху. Называлось это пирожными из «шрот». До сих пор не понимаю, что это такое? Потом была школа и моя всеобъемлющая радость, наполняющая душу до сих пор — моя учительница и друг Нина Александровна Зотова.</p><p>Мы уже ходили на вечера в вышеупомянутый Дом культуры хлебопекарной промышленности, который в просторечии назывался почему-то «хлеб-лепешка». Денег на входной билет не было, и я с друзьями с обратной стороны Дома культуры, подтягиваясь на руках, забирался по силовому кабелю на балкон второго этажа, девчата открывали нам окно... Однажды стал свидетелем другого убийства: присутствующий на танцах курсант какого-то другого училища повздорил с кем-то из криминального мира из-за девушки, опять грянул выстрел, и на моих глазах из достойного юноши ушла жизнь. Пуля попала в сердце, убийца скрылся. Опять смерть, потом она станет совершенно обыденным явлением. Я продолжал учиться, общаться с друзьями, ухаживать дома за любимыми животными: собакой, белкой, птицами, аквариумом с рыбами, купался в тепле родительского дома, но тень Вождя, искалечившего всю мою дальнейшую жизнь, уже нависала надо мною...</p><p>После краткого отступления в долагерные годы, возврат в Ермаково: пропуск мой еще не был аннулирован, хотя многие товарищи по расконвоированию уже были «закрыты». Придумав причину «сдать дежурство на складе» — я смог побывать в Ермакове. Там завершался разгром: портились горы продуктов — плесневела крупа в мешках, намокали сахар и соль, кисла солонина в бочках, исчерпав все сроки хранения. Тухли огромные запасы соленой рыбы. Но, что не поддается осмысливанию: отправляемые этапы заключенных, не подлежащих амнистированию, снабжались в дорогу все теми же сухарями и, новшество, маленькими баночками рыбных консервов (одна баночка в день). С этим дневным рационом рабов загоняли в трюмы (и все-таки в трюмы!). Правда, уже не парусных клиперов и фрегатов, и даже без ножных кандалов, как во времена капитана Леду («Таманго» П. Мериме). Делать было в поселке мне уже нечего: медики знакомые разъехались, картина была удручающая: шлялось (рыскало) освободившееся по амнистии ворье, да осиротевшие кошки и собаки. Резко сократилось снующее раньше во все стороны, количество солдат и офицеров. Солдат просто отправляли конвоем с уходящими этапами заключенных. В былые времена около нас кормилось и на нас паразитировало их солидное количество — одних солдат войск МВД — около трех тысяч; вольнонаемных, разных специальностей, все получали солидные зарплаты и стопроцентные северные, а работали за них мы. Вот они и заметались в поисках новой «длиннорублевой» работы. Ссыльных поселенцев, наших вчерашних собратьев, остается только пожалеть и выразить им свое сострадание — их участь в ближайшем будущем была не завидная. По инерции еще действовали звериные законы уже набальзамированного Вождя и Учителя. Никита Сергеевич еще не адаптировался к новой роли правдолюбца и верного ленинца, ему еще надо было избавиться от «соратников», с которыми он был повязан общими кровавыми делами под руководством ныне уже покойного Гения Всего Человечества. Разоблачение культа личности Сталина еще будет впереди, и то в виде тайного, секретного письма, только для членов партии, а народ страны об этом, как всегда, узнает из зарубежных средств информации. Убедившись на отрицательном опыте, что все амнистированное ворье, всю выпущенную малосрочную «шоблу» просто так выпускать до отправки из лагерей нельзя (она расползается и бесчинствует по всей трассе), ее до отправки стали собирать — накапливать в одном лагере, волею случая это был именно наш тридцать первый ОЛП (отдельный лагерный пункт). И, наконец, мое последнее назначение на умершей стройке: очевидно, памятуя о моем успешном опыте в должности лагерного нарядчика, меня назначили старшим над всей этой амнистированной шпаной. Предвижу нарекание за такое пренебрежительное отношение, но всякие оступившиеся хозяйственники, служащие и рабочие, совершившие незначительные хищения, получали длительные срока заключения по изданному в 1947 году Сталинскому Указу «Об охране социалистической собственности», где взятая на производстве катушка ниток уже именовалась как «хищение ста шестидесяти метров пряжи»! Так что, амнистия в основном коснулась только «социально близкого ворья». Вспомним хотя бы мутное уголовное прошлое самого Вождя, ведь не с пеленок же он стал верным ленинцем. В партию он пришел уже в достаточно зрелом возрасте и изначально был весьма скромен. Странное проявление человеческой психики: только вчера мои новые подопечные еще были париями зоны, панически боялись, когда терпение политических заключенных истощалось (надоедало внутрилагерное воровство, драки, поножовщина, мужеложство и т. д.). И по всей зоне начиналась расправа над ворьем, подчас даже, в случае сопротивления, и со смертельным исходом. Теперь же, почувствовав себя уже вольными, они стали относиться к нам свысока, твердо уверенные, что мы их должны обслуживать (питание, вода, дрова). Впрочем, эту спесь мне удалось быстро сбить при помощи группы крепких парней, отбывавших наказание, естественно, по нашей «родной» пятьдесят восьмой статье. Наконец от этой неприятной обязанности удалось избавиться: к причалу подогнали зафрактованный пассажирский пароход (бедный капитан и вся команда!). Моих подопечных загнали на него, конечно, не в трюм, и они поплыли на большую землю к новым подвигам. Очевидно, в благодарность за эту работу меня не таскали на допросы, когда я объявил, что потерял пропуск, а сам его тщательно спрятал. Выручит он меня в дальнейшем в Дудинке, но об этом уже было написано — не сторонник повторения!</p><p>Вот и кончилась вольная и полувольная жизнь беспрепятственного передвижения и общения в Ермаково. Нашлись очередные работорговцы и по наши души. К причалу подогнали самоходную баржу «Далдыкан», и потянулся унылый этап по трапу в чрево-трюм баржи. Получил и я свой паек сухарей, и маленькую (закусочную) баночку рыбных консервов. Пожалел, что не затоварился на своем продуктовом складе, хотя тайком есть не привык, вокруг полно друзей, чуть ли не весь этап, а на всех явно не хватило бы нескольких банок сгущенки и пары банок тушенки, всегда жил как все! Заработал мощный двигатель, тронулась самоходная баржа расчетного объема в шесть тысяч тонн, хотя тоннаж живого веса заключенных никто не измерял, но в трюм было набито тысяча пятьсот — две тысячи рабов. Впереди был путь в четыреста километров, баржа плыла медленно, хотя и по течению в низовье Енисея, в порт и город Дудинку, а там уже кого куда... Попрощался я с Ермаково, говорят, что на один километр железнодорожного пути кладут тысячу шестьсот шпал, а под каждой шпалой... Нет, это завышенное число, но под шпалами, образно выражаясь, осталось трупов изрядно. Я этой дороге отдал четыре года, четыре года своей подневольной молодости. Умер Вождь, и сразу же вслед за ним умерла дорога — его детище. Хотя дорога умерла, а вот Вождь не умер, восстал из могилы, заваленной многотонным бетоном, реанимирован старанием какой-то тайной силы и здравствует в умах, делая врагами друг другу население нашей страны. Вот, кажется, президент, премьер-министр, председатель Федерального Собрания, спикер Государственной Думы в своих выступлениях клянут деяния Вождя и прилюдно именуют его злодеем, признают расстрел под Катынью огромного количества польских офицеров (точное количество неизвестно и по сей день). Признают многие и многие его злодеяния, нет ни у него, ни у его подручных, а иначе их не назовешь, добрых дел, которые превысили бы груз его злодеяний. Уже объявлено, что в Великой Отечественной войне победил народ и его армия, а Вождь своими безграмотными волевыми решениями лишь отдалил победу и принес стране неисчислимые лишние жертвы. Кажется, первые лица государства уже дали оценку событий прошлых лет. Так, ребята! Ну, сказав «А», скажите же, наконец, — разродитесь буквой «Б» — юридически закрепите законодательным актом отрицательную роль Вождя в жизни страны. Ну, решитесь наконец, это не так и страшно! Ведь нашел же в себе мужество немецкий народ, прочно «заколотил гроб» своего фюрера! Все, нет его, разве что какой-нибудь фашистский недобиток льет слезы над портретом фюрера со свиноподобной физиономией (присмотритесь!) и целует партийный значок со свастикой. Но в Германии на них уже никто не обращает внимания, — поселили в очень комфортные дома для престарелых, но ведь и вся Германия — побежденная страна живет гораздо лучше страны-победительницы, где до сих пор нищенствуют фронтовики и уже пятьдесят лет ждут обещанную квартиру. Правда, необходимо признать, что, благодаря стараниям президента и премьера, очередь явно двинулась. Но очень горько признать, что самим восьмидесятипятилетним — девяностолетним старикам уже ничего не нужно — они на пороге ухода в другой мир, и квартирами будут пользоваться родственники, а в крохотную «Оку» будут, с трудом сгибаясь, садиться внуки (последнее время фронтовикам выдавали неликвиды АВТОВАЗа — «ВАЗ-2105», реликт автомобильной промышленности). А может, реанимация Вождя — это недоступный нашему пониманию стратегический план — отвлечь народ от каждодневных проблем выживания. Вот опять ожидается «индексация» в 6,3%, а не в 6,1% или в 6,4% — одному министру экономического развития это сосчитать, явно, не под силу, даже вместе с министром финансов, да они, кажется, вообще не лауреаты Нобелевской премии по экономике... Вот в угоду оставшимся в живых фронтовикам, а может, и для воспитании чувства гордости за свою страну затеяли помпезное празднование Дня Победы. В небе над Красной площадью пролетят эскадрильи, числом в сто шестьдесят пять боевых машин. Пройдут на огромных тягачах впечатляющие по масштабам макеты ракетных комплексов «Тополь», а впереди, конечно, ш стареньких грузовиках — одетые в шинельки и фронтовых ушанках — выжившие фронтовики. Год от года парады все помпезнее, что Северную Корею догоняем? Так над этим нежизнеспособны? монстром весь мир потешается, правда, побаиваясь — вдруг, сдуру, запустит свою ракету в чью-нибудь сторону... Может быть, лучше приложить усилия и попытаться создать действующую экономику, а не прильнуть к вымени матушки-земли и не отсасывать в сто сорок миллионов ртов нефть и газ. Так ведь шло бы хоть все это подземное богатство на благо страны, но основной доход от продажи оседает в карманах нефтяных магнатов и олигархов, на «шалости» которых с такой отческой снисходительностью смотрит наше правительство. Билл Гейтс свои миллиарды заработал своим интеллектом, своим трудом. «Наши» беззастенчиво грабят недра: когда цену за один литр бензина на территории России подняли до одного доллара и выше, нам снисходительно объясняли, что «ведь и в Америке j бензин стоит один доллар», оставим в стороне возражение, что так и платите нам, как в Америке! Речь пойдет о другом: в 1999 году мне пришлось побывать в Америке и заправляться на бензоколонках! Нью-Йорка, был весьма удивлен — цена действительно один доллар и пятнадцать-двадцать центов, но не за один литр, а за один галлон! (четыре литра). Очередной постыдный обман. Какое опять отношение к теме Севера — прямое: разграбят Ямал, примутся за Таймыр. В чьи карманы уйдут добытые богатства? Ни одни акулы бизнеса не имеют доход в четыреста процентов! В той же Америке — норма дохода четыре процента. Опять останется изувеченная природа... Может быть, все же активизировать деятельность правительства, ведь когда показывают по телевидению их заседания, они откровенно спят или сидят со скучающим видом, даже в присутствии президента или премьер-министра. До сих пор действует сталинская доктрина власти «Я начальник — ты дурак!» Ни разу, ни одна инициатива не была озвучена министрами. Лишь раболепно кивают в ответ на распоряжения президента или премьера. В богатейшей стране с огромным количеством пахотной земли еле теплится жизнь сельского хозяйства — все силы из него высасывают все те же бензиновые и нефтяные монстры, неоправданно постоянно завышая тарифы. Об индустриализации речи уже нет — безнадежно отстали. Стальные, чугунные и другие короли все по той же схеме — все валят «за бугор»: классический демпинг! Но хоть сельское хозяйство бы наладить. Накормить бы стариков досыта продуктами по «зарубежной» стоимости — сам повидал в Америке, Германии, Швеции, Финляндии. И перестанут тогда они тосковать по своему «эффективному менеджеру». Пока лишь, нефть и газ. Главный вопрос: «А сколько сегодня стоит баррель?» Это единственное наше питание, а может, не хватит, ведь население чуть-чуть побольше, чем в Кувейте или Саудовской Аравии! Изменить ситуацию, так тогда и старики-фронтовики заживут достойно с соответствующим бесплатным (действительно бесплатным, а не «вроде бесплатным») медицинским обслуживанием. Тогда не надо будет их ублажать развешенными по всей Москве плакатами с ликом Вождя, их кумира. Их понять можно, они прожили последующие пятьдесят лет, бедствуя, и это время, особенно — Победа, самое яркое, что у них вообще было в жизни. Правда, последнее время их тешили бесчисленным количеством юбилейных медалей с самыми разнообразными цветными ленточками (как только служба геральдики справляется!). У некоторых на груди уже целый послевоенный звенящий иконостас. Но до иконостаса «нашего Леонида Ильича» — еще далеко. Так вот, несколько слов о портретах Вождя к Дню Победы: сначала что-то прощебетал выпущенный в эфир, где все очень дорого, какой-то незаметный чиновник-мышка, ответственный за рекламу в Москве, что-то он лепетал об «исторической справедливости и долге перед фронтовиками» — прошло, совсем, как со словами гимна на станции метрополитена «Курская», правда, раздались возмущенные голоса, а кто их слушает, а для чего тогда «питбули» с их дубинками и другими «средствами» по разгону недовольных?</p><p>Дальше в бой пошел тяжеловес — мэр Москвы, миллиардер (правда, у него только кепка и сорок ульев пчел, и мед он раздает детишкам из детских садов, а миллиарды — это так у его супруги). Сначала мэр поклялся, что он вообще-то не сталинист, но «правдивое отражение роли Сталина в Великой Отечественной войне настоятельно требует развешивания его портретов в нашей столице». Вроде наш столичный мэр не отличался скудоумием, успешно руководил огромным городом, который превратился под его управлением уже в автономное государство, так что же это? Он что, действительно хочет ублажить стариков-фронтовиков, это ему-то с его капиталами и политическим весом заискивать перед стариками? Так ведь этим теперь заняты лишь начинающие муниципальные депутаты и никак не выше рангом. Мэр всегда отличался прагматизмом и политической гибкостью. Вспомним, как он славил Ельцина, как он раболепно пресмыкался в Стамбуле на открытии огромного, купечески роскошного отеля, такой отель мог «размахать» только малокультурный человек — нувориш, каким и является бывший владелец Черкизовского рынка. Вот эту зловонную клоаку в центре Москвы, которую мэр в упор много лет не видел, но ведь послал бульдозеры и экскаваторы сносить поселок на берегу Москвы-реки, но опять рядом стоящий престижный поселок, где живут министры правительства, генералы ФСБ, чеченские бизнесмены, в упор не увидел: так, оказывается, несмотря на ту же природоохранную зону, — все законно, все по суду! Гибок московский мэр! Вряд ли по собственной инициативе он готов ложиться костьми, защищая портрет Вождя-убийцы. Ведь ему нужно думать о собственном имидже, ведь он один из доживающих на таком высоком посту деятелей власти. Вот уже сам добровольно сложил свои полномочия «Бабай». Почему мэр восстанавливает против себя население всей страны, почему он измывается над памятью погибших и замученных в неволе? Где же, в конце концов, партийная дисциплина, ведь он по установке своей личности — вечный слуга меняющегося режима. Он обязан подчиняться правлению своей партии, а оно, это правление, ясно и недвусмысленно выразило свое отношение к личности Вождя. Так почему он, явно в ущерб своему авторитету, носится, как дурень с писаной торбой, с этой идеей развешивания портретов Сталина?</p><p>Чье же это распоряжение? Мы живем во время двойных стандартов, это касается всех сфер нашей жизни, может быть, в данном случае то же самое? Президент и премьер публично говорят одно, а поощряют другое. Почему так отстраненно молчат президент и премьер-министр? Почему они не пожалеют своих подданных, которые доходят до сердечных приступов, всячески при своих малых возможностях сопротивляются неумолимо надвигающейся реставрации сталинизма. Ведь если на этот раз пройдет — обязательно будет продолжение. Дух Сталина жив, он в сердцах стариков-фронтовиков, старых, еще живых партаппаратчиков, деятелей нынешнего ФСБ, бывшего КГБ — МГБ — НКВД — ОГПУ (по нисходящей!). Но система жива, и она ждет реванша! Перефразируя несчастного чеха, погибшего в фашистских застенках: «Люди! Постарайтесь быть бдительны, опасность реальна! Они еще сильны и в любой момент выйдут из состояния анабиоза. А подручные — исполнители чужой, преступной воли всегда найдутся!». Вспомним хотя бы чекистов, полицаев, стукачей-доносчиков, «винтиков»... и т. д. Вот только кто «они» — это вопрос без ответа. Одни «кремлевские» предположения... Очевидно, тема московского мэра исчерпана и не заслуживает продолжения. Иногда наиболее сознательная, а главное, имеющая возможность самостоятельно думать часть нашего так называемого общества, проявляет несогласие с мнением «фронтовиков», и тогда сложный комбинационный план по увековечиванию Вождя — терпит крах. Так было со скульптурной группой скульптора, подверженного гигантомании, который, чтобы протащить Вождя, посадил рядом с ним на скамейку Рузвельта и Черчилля. Кстати, уже десятилетия бытует миф, что Черчилль хвалил выдающиеся мыслительные и организаторские способности Сталина. Еще один миф — Сталин никогда не говорил фразу: «Я солдат (сына Якова) на фельдмаршалов (Паулюса) не меняю». Да, он его называл: «дядюшка Джо». Но это прозвище имело оттенок презрения, но никак не восхищения. Но, тем не менее, раковая опухоль со многочисленными метастазами эффективно не лечится и постоянно дает рецидив: вот уже и в каких-то «Новых Васюках» или в «Старо-Урюпинске» — Фронтовики потребовали восстановить статую Вождя, хорошо еще, что местный мэр (не чета всесильному московскому собрату) сказал, что пока он мэр — этому не бывать. Значит, есть еще люди, которые, будучи на государственном посту, находят в себе силы сопротивляться ползучей заразе, но, к сожалению, есть и их антиподы: с грустью узнал, что в деревне «Курейка», где Вождь отбывал свою очередную необременительную ссылку (пожил бы он, как ссылаемые в его времена — сотни тысяч бедолаг), после разоблачения культа личности — во время оттепели, огромный помпезный пантеон был разрушен местным населением, ведь почти каждый житель! Курейки и малочисленных окрестных поселений был или ссыльным или родственником расстрелянных, и у них был свой счет к Вождю. Сам же «статуй» Вождя сбросили в Енисей, уж не знаю, как там Волга приняла несчастную персидскую княжну, утопленную Стенькой Разиным — облагороженным нашей пропагандой, который, по сути, был просто разбойником. А вот могучий красавец Енисей «статуй» принял и надежно спрятал в заиленное дно, тем самым помешав его найти и поднять. Но все равно был найден выход , раскрутившимся местным купчиком, мини-северным олигархом,! который развозил по Енисею на пароходике продукты (накатанный! в прошлом вариант). Купец местному населению развозит продукты и обязательно спирт, а аборигены взамен за бесценок — пушнину и деньги. Хотя пушнины нынче нет — спились охотнички, а вот хищнический лов рыбы существует. Так вот, движимый самыми лучшими чувствами: «А мне до морали дела не было!.. Я считал просто: был Сталин? Был. Ну куда мы от истории своей денемся... Надо было самому зарабатывать деньги...» (журнал «Неизвестный Норильск», главный редактор Л.Н. Стрючкова. 2009—2010, вып. 2,1 стр. 22). Так может, в последней фразе и есть истина «радетеля» «исторической справедливости». Какое знакомое оправдание попыток возврата Вождя. История закончилась в положительном ключе: заезжим умельцем был создан гипсовый «болван» — недолго красовался на пьедестале, очень быстро был сброшен и раскололся на несколько частей из-за непрочности конструкции. Может, в этом есть какая-то аллегория? Если уж пришлось вернуться в район Курейки — недалеко находится Ермакове, там через некоторое время после завершения стройки (точнее ее «консервации») начался грабеж и форменный ее расстрел; уместно ли сравнение, но во время вакханалии бегства со стройки было расстреляно около пятидесяти служебно-розыскных собак, верой и правдой, в силу своего собачьего рвения, служивших режиму. Они по приказу рвали живую человеческую плоть, эффективнее, чем надзор-состав наводили порядок.</p><p>За ненадобностью — расстреляли. Так и дорога — почти живой организм, она ведь была уже ценой огромных жертв отстроена: изначально прорублена по трассе просека, завалена сотня тысяч живых деревьев, муравьи-заключенные, плохо одетые, плохо накормленные, перелопатили и перетаскали на тачках (машина «осо» — две ручки и колесо!) бесчисленное количество грунта, отстроили добротную инфраструктуру — бараки и другие сооружения, они стоят и сейчас (варварски сжигаемые охотниками и «туристами»). Последние с жеребячьим топотом прошли по всей стройке, мародерствуя, что-то подбирая, что-то отрывая, что-то выпиливая. Сначала туризм был как-то облагорожен, потом стали шляться по стройке № 503 все кому не лень. Но туристы не могли нанести особенного ущерба нашему кладбищу, а это именно историческое кладбище, которое все цивилизованные, да и нецивилизованные народы привыкли сохранять. Начался расстрел: появились хищники-собиратели металлолома (это для них металлолом, а для нас, выживших, памятники нашим товарищам). Мародеры были прекрасно оснащены и экипированы: они подогнали баржи с загруженными на них бульдозерами, трелевочниками, мощнейшими, многотонными кранами, подсобным такелажем: блоками и тросами большого сечения. Работа закипела: пригнали «Ермаков Тимофеевичей» — грузчиков и такелажников, пообещав им спирт и вездесущее «бабло». Сопротивлялась техника, которая помогала нам выжить, облегчала нечеловеческий по физическому напряжению труд. Автогеном резали мощные подъемные механизмы, зубчатые агрегаты размонтированных бремсбергов (бревнотасок). Стонали троса лебедок и кранов, сопротивлялись паровозы, которые так же, как и другую крупногабаритную технику, волокли на баржи, по дороге они вспарывали вековой покров тайги, оставляя страшные раны земли, не облагороженные, не засыпанные и по сей день, они являются укором мародерам. Хотя, как наши предки говорили, — «Мертвые сраму не имут». Правда, это сказано по другому поводу, но явно подходит по тексту. Вот теперь уже все: стройка умерла (расстрел совершен), все, что можно, разворовано, разграблено, вывезено, сожжено. «Турист» интерес потерял: далеко, некомфортно, ограниченный транспорт неоправданно дорог. Остается мне (одному из немногих выживших и доживших) пожелать стройке вечного покоя и забвения под пологом тайги и пожелать, чтобы она стройку скорее скрыла и защитила. Покоя ей!</p><p>Но вот не дает доживать спокойно одна мысль — а надолго ли ей, этой тайге, скрывшей и покрывшей своим пологом могилы строителей и останки дороги, отпущено время покоя? Вот уже и весь Ямал «освоен»: перерезан вдоль и поперек дорогами и трубами газопровода. Очередь за Таймыром... Премьер-министр правительства уже нажал кнопочку в Игарке. Не поспеваем мы накормить весь мир нефтью и газом. В перспективе огромный Китай, вся Европа, как должное, сосет наши нефть и газ и еще все время чем-то недовольна. Одни американцы молодцы - свои запасы нефти берегут, а предпочитают покупать чужую, оплачивая ее зелеными «фантиками», которые сами бесконтрольно и в неопределенном количестве печатают. Было бы без обиды, если сами были бы с газом; пол страны мучается на дровах, а «туда» все валим. Но могучий Газпром уже чуть ли не полмира покрыл паутиной своих труб, и по ним, как по артериям, подгоняемая мощными насосами пульсирует нефть и перегоняется газ. Так что покой лишь временный: огромное количество жадно сосущих ртов. Северной, крайне хрупкой и такой ранимой природе будет не выдержать грядущее наступление целых «танковых армий»: бульдозеров, экскаваторов, грейдеров и т. д. — огромного арсенала современной техники. Но техника — это еще полбеды, главное — это «механизаторы», а вот им нужно отдыхать, отдыхать можно только на природе, но какой отдых без ящиков водки и современного нарезного, с оптическим прицелом оружия. Тут уж спасайся, кто может — так ведь не спастись — все просматривается на десятки километров тундры. Не выдержала ведь природа вокруг заполярного города Норильска, построенного на костях бесчисленного количества заключенных. Эти самые «враги народа», которые, «отсиживаясь в тылу», когда страна воевала в Великой Отечественной войне, немало сделали и приблизили победу, выдавая для фронта никель, кобальт, медь и для расплаты за поставляемое Америкой по ленд-линзу оружие — золото и платину. Не зря чадили и чадят, отравив вокруг себя всю растительность. Стоят горестные памятники былой природы — скелеты деревьев. А сколько людских скелетов... Клевета? Так ведь сам в Норильске был в заключении и работал на никелевом руднике. А чей он сейчас Норильск? Какая грандиозная шахматная комбинация была проведена: сначала владельцу никелевых рудников, одному из «равноудаленных» олигархов, было сделано предложение, от которого не принято отказываться, потом другому олигарху, тоже «равноудаленному», было сделано аналогичное предложение, имидж этого олигарха был несколько подпорчен Куршевельскими увеселениями — он согласился с акциями расстаться еще быстрее. Затесался тут еще один олигарх, желая поживиться, это тот, который с яйцами (Фаберже), но его быстро отшили. «Норникель» перешел к «приближенному» олигарху с неуемным аппетитом. Это именно его во время кризиса мы бросились жалеть и спасать всем миром (был повтор залоговых аукционов). Этот олигарх захватил по всей России огромную собственность, дотянулся даже до Байкала, по милостивому, высочайшему разрешению скоро начнет его отравлять. Этот олигарх повесил все еще не выплаченные долги за покупку «Норникеля», к оплате их — на него! Хитрая комбинация, но с запахом. Наконец «Норникель» перешел во владение странной компании: москвичу, замеченному со времен Ельцина в нечистоплотных делах (это он предал опального, сидящего олигарха), и паре петербургских жителей, но они теперь, впрочем, везде. Хотя опытные люди говорят, что «уши» истинного владельца «Норникеля» явственно просматриваются...</p><p>Почему столько о Норильске? — так ведь не безразличен он автору, сколько сил и здоровья там оставлено: двести двадцать метров под землей на руднике 7/9, ныне «Заполярном», принадлежащем этой самой «компании», бурильщиком отработал, там и освободился. А природа сдалась — где ей выдержать. В «мое» время вокруг озера Лама и других озер по тундре бродили огромные стада северных животных — оленей, носителей бесценного генофонда для оздоровления популяции домашних стад. Во время миграции оленей перед ними цепью выстраивались охотнички из числа вольнонаемных — «длиннорублевики», и шел расстрел, это не отстрел, когда бьют выборочно (больных, старых). Расстрел, он беспощаден — не уйти никому. Вот и остались до настоящего времени маленькие, разрозненные группки оленей. Это то, что осталось от таймырского стада в четыреста тысяч голов! (примерный подсчет). Вольным охотничкам помогали охотники-профессионалы из госпромхоза «Таймырский». Эти вообще пощады не знали: били безжалостно, когда олени переправлялись через речку, они тогда в воде беспомощны, да и вообще видят олени плохо. Малые табуны выбивали полностью, не щадили ни быков, ни беременных важенок, ни телят. Может быть, более уместно определение — «кровавая бойня», а никак не охота. И действуют не охотники, а палачи, и как хочется к ним приклеить определение — «сталинские», но все же, может, Вождь и Учитель в своем селекционном отборе приложил к нему руку? Вот и гоняются теперь по тундре на мощных вездеходах ГТТ и на технике послабее — ГАЗ-73 «механизаторы» и охотнички со всех, еще функционирующих предприятий Норильска. Добивают оставшихся оленей — «отдыхают на природе». Вездеходы ревут, чадят удушливым дымом, поливая тундру никогда не сменяемым, перегорелым маслом из картеров двигателей. Гусеницы вездеходов вспарывают тонкий, легкоранимый покров тундры, оставляя навечно незаживающие раны-борозды от вездеходов. Отдых удается на славу: шашлык из убитого оленя, обязательные ящики с водкой, россыпи отстрелянных патронов. Говорят, теперь и за овцебыков принялись. С теми будет расправиться проще — их намного меньше. С каким трудом их популяцию удалось восстановить на Таймыре! Их так мало — долго не выдержат. Еще хорошо, что гусь перелетный может спастись в воздухе, а то бы и его выбили любители «отдыха на природе»... Хотя, предполагаю, что при таком интенсивном расстреле, даже стаи перелетных гусей не выдержат: фрахтуют вертолеты местных авиалиний, встают бригадами точно под местом миграции и бьют «влет» из самых современных МЦ-21-12 (большой калибр!). Заряженных «самопалом» — крупной дробью. Не промахнешься! Север осваивается... Слабым оправданием всей этой жестокости к более слабым и беспомощным «братьям нашим меньшим» является то, что все «Норильски», «Дудинки», «Магаданы», «Воркуты» и т. д. населены в основном или бывшими заключенными, или их детьми, а то уже и внуками. Пройдя страшную лагерную школу, где выживает только сильнейший, они перенести эту эстафету жестокости и в «мирную» жизнь — в свою семью. Все плохое почему-то легче прививается и запоминается, чем все доброе. Опять какая-то тайна нашей психики? Да еще если вокруг суровый Север, сложные условия выживания, достаточная бравада этими самыми суровыми жизненными условиями и водка, водка рекой, ну а как без «закуски» — оленины... А ведь добрые, порядочные люди, которым доступно сострадание, были и в то время (приходилось встречаться и общаться). И везет — общаюсь и по сей день.</p><p>Однако очередное отступление окончено — сказывается непрофессионализм, необходимо вернуться в день сегодняшний: роль Вождя... В ожидаемом помпезном праздновании далекого в прошлом Дня Победы, кроме демонстрации нашей мощи (очевидно, чтобы Грузия не осмелилась напасть), есть и один положительный момент: ожидаемая «царская, по Высочайшему повелению» — амнистия, ориентировочно на триста тысяч душ — амнистия, она необходима, так как лагеря, а это все те же, без изменений — сталинские лагеря, а не современные тюремные (зарубежные) комплексы со стадионами. В этих, именно сталинских, лагерях задыхается около девятисот тысяч человек. Амнистии — это предохранительный клапан, если его временами не приоткрывать — «котел» может взорваться. Поэтому даже при нашем не самом гуманном режиме, этот клапан иногда приоткрывают: в июле 1945 года Президиум Верховного Совета СССР решил выпустить около восьмисот тысяч заключенных, в основном осужденных за мелкие преступления и за нарушения трудового законодательства (которое было очень жестоким — за опоздание и за прогул — тюрьма). Естественно, это было единоличное решение Вождя. Выпущенных в народе называли: «сталинские шоколы» (мелкие воры) по аналогии: «сталинские соколы» (летчики). В тюрьмах осталось более половины заключенных. Следующая амнистия была после смерти Вождя, вот тогда лагеря покинуло более одного миллиона двухсот тысяч человек! Потом была гуманная акция — амнистия, объявленная 26 апреля 1985 года, кто-то клюнул в темечко наше правительство, и оно выпустило в связи с сорокалетием Победы: ветеранов Великой Отечественной войны, беременных женщин, осужденных на срок до трех лет, и инвалидов. В дальнейшем, в 1995 году, выпустили сто тридцать одну тысячу человек, в 2000 году — двести шесть тысяч человек, в 2005 году освободили из мест заключения более двухсот тысяч человек. Необходимо отметить, что в прежние годы моего заключения действовал еще один предохранительный клапан, выгодный государству и избавляющий часть заключенных от необдуманных поступков (побегов, бунтов). На стратегических важных стройках действовала система зачетов дней, приближающая окончание заключения. Так, например: на 503-й стройке, о которой и идет речь в этом повествовании, в соответствии с приказом МВД СССР и Генерального прокурора СССР за №00134/31-ее от 12-го февраля 1949 года была введена система зачетов рабочих Дней, она давала реальный стимул работать и освободиться раньше календарного срока. Мне «повезло»: когда я прибыл на 503-ю стройку, она уже действовала с марта 1949 года (8-е марта 1949 года — день моего ареста). Мне удалось отсидеть «только» шесть лет из десяти по приговору (ст. 58-10 часть 1-я) — четыре года свободы ранее срока — существенно! Правда, отдохнув периодически на «придурковатых» должностях: фельдшер, нарядчик, заведующий баней, я по собственному желанию уходил на общие работы: грузчик, возчик на лошади, монтаж железнодорожного пути, фрезеровщик по дереву и т. д. Все эти амнистии были меры вынужденные: после смерти Вождя продолжала действовать и действует по сей день жестокая карательная система «правосудия», созданная Вождем, исключающая снисхождение и сострадание. Приговоры всех наших судов по всей: России — только обвинительные, они исключают оправдательные приговоры. Тюрьмы и лагеря по-прежнему переполнены, наша правоохранительная система очень быстро компенсирует «дефициты» — триста тысяч выпущенных, засадив и осудив новых. Все наши амнистии — это сиюминутные косметические меры, но никак не« кардинальные изменения судебной системы, Уголовного кодекса и» реформы наших мест заключения. В основном все «реформы», включая и реформу МВД, заканчиваются риторикой на разном уровне, единичными отставками, и никакого контроля за исполнением решения. Может быть, рыба действительно гниет именно с головы? А свидетельством тому полный провал последних Олимпийских игр, но высшие чиновники от спорта, уже оправившись, клянутся, что вот через четыре года все золотые и серебряные медали будут наши. Вот бы только миллиарды еще подкинули, да должность новую ввели: «ответственный за Олимпийские игры» — чтоб было, кого снимать. Ведь снимают всегда «замов». Хотя это уже покойному Вождю не имеет никакого отношения, а к созданной ил незыблемой системе власти??? История 503-й стройки, к сожалению, окончена, это история очевидца и непосредственного участника из «зоны», она не первая, но, полагаю, что одна из последних.</p><p>&lt;…&gt;</p>